Текст книги "Избранное"

Обещанный остров

Всё, что с нами в жизни происходит, поначалу кажется игрой слепого случая, а когда всерьёз подступишься к какой-нибудь истории, то вдруг поймёшь: за спиною случая всегда стоит судьба.

* * *

Краснопогожим июльским утром по Енисею шёл теплоход. Серыми стогами туман лежал в забоке и на дальних островах, где начинались разноголосые птичьи перепалки.

Женщина стояла на верхней палубе. Лицо её за три-четыре дня, проведённых в Сибири, успело загореть, помолодело – морщины разгладились. Женщина следила за игрой восхода. Открыто поднявшись откуда-то из-за коренного берега, солнце вдруг спряталось за мощным древостоем – теплоход повернул. А через минуту, выглядывая то там, то здесь, красно-рыжее солнце запрыгало как белка – векша тут её зовут; замелькало, резвясь между кедров и сосен.

«Хорошо! – с улыбкой подумала Женщина. – Давно уж надо было всё бросить и поехать, отдохнуть от суеты!»

Ей хотелось как можно дольше побыть одной, но уже объявили подъём. Туристы замаячили поодаль, потягиваясь перед зарядкой, позёвывая. Кто-то покашлял, а кто-то бесцеремонно, громко плюнул за борт. Женщина поёжилась, но не от прохлады – от беспардонности полуголых волосатых «рыцарей».

За спиной раздался голос:

– С добрым утром! Скучаете?

Она повернулась. Перед нею был «товарищ Ловеласкин».

– Нет, ну, что вы? С добрым утром. Я любуюсь.

С первого дня, почти с первой минуты, как только Женщина поднялась на палубу теплохода, за нею стал ухлёстывать вот этот проворный, улыбчивый парень – ловелас, которого она про себя называла не иначе как товарищ Ловеласкин.

– И чем же вы любуетесь? – поинтересовался Ловеласкин.

– Действительно, – с грустью проговорила Женщина, – чем тут любоваться?

– Я понимаю, как же! – поспешил заверить дамский угодник. – Вон там, например, – Левитан, а вон там – не иначе, как Шишкин.

– Перед этими природными картинами, – тихо заметила Женщина, – всякая живопись меркнет.

– Меркнет, меркнет. Как день перед вечером! – охотно согласился гладко выбритый Ловеласкин. – А что вы, извиняюсь, делаете сегодня вечером?

– Оригинальный вопрос! – Женщина так засмеялась, что даже слёзы проступили на глазах и она, доставая платочек, подумала: «Как хорошо, что я не стала краситься…» А ещё она подумала о том, что этот Ловеласкин такой обходительный, такой интеллигентно-терпеливый, что ей будет трудно отбиться от его приставаний, и очень даже может быть, что однажды вечером…

Ловеласкин что-то ещё ей говорил, но Женщина, молча отвернувшись, направилась в каюту.

Чему-то улыбаясь, она села возле окна. Это было чистое квадратное окно верхней палубы, а небольшие круглые окошки – иллюминаторы – находились внизу, в дешёвых и не очень комфортабельных каютах. И Женщина подумала: «Хорошо, что я не стала скупердяйничать, не пожалела денег на эти отдельные, такие удобные апартаменты». И снова ей подумалось про черноглазого, интеллигентного Ловеласкина и про то, что здесь, в каюте, им никто не сможет помешать…

«Господи! – усмехнулась Женщина, вставая. – О чём это я? С утра пораньше…»

Она достала ручку, бумагу и конверт, синеющий мелкими цветочками. В последние полгода Женщина едва ли не каждый день писала подробные, пространные письма своему единственному сыну, служившему где-то на Дальнем Востоке.

«Сынок! – выводила она аккуратным крупнозернистым почерком. – Здесь так замечательно! Мне давно уж надо было вырваться из города! Ты бы только знал, сынок, до чего мне там всё надоело! Живу как замурованная в камень! А тут, сынок, такая красота…»

* * *

Город был родной, любимый город. Но Женщина устала в нём. Душа устала. Что и говорить! В городах – особенно теперь, при так называемом «прогрессе» – рехнуться можно. Тесно. Душно. Грязно. Город – слышала она – был придуман дьяволом, а деревня придумана ангелом. Долгое время Женщина с улыбкой относилась к этому странному определению. И только позднее, когда прижало, когда она устала до полусмерти – к ней пришла уверенность: да, это действительно так, город придумала нечистая сила, ей тут легко затеряться, легко заниматься своими сомнительными делишками. А что же в таком случае столица из себя представляет? Всякая столица, бесцеремонно под себя подмявшая три или четыре окрестных города и несколько ближайших деревень, такая столица – не в обиду столичному жителю сказано будет – это грандиозное какое-то исчадие ада, за очень, очень редким исключением, которое только подтверждает правило.

В городах-миллионниках, разрастающихся с быстротою раковой опухоли, многоэтажно-серый скучный камень давно и прочно выкрал небеса над головами. В парках и садах всё тот же камень – тупой, тяжёлый – тропы заживо замуровал, забутил дороги, под которыми корни, задыхаясь, корчатся и молодая зелень просится пожить: будоражит бетонные плиты проспектов и упрямо, в танталовых муках, раздербанивает асфальт. В эти лазейки – змеистые щели – трава робким шильцем проткнётся, лебеда или вахлачка, или цветок, уж давно позабытый людьми и потерявший своё имя-отчество. Живучий лупоглазый одуванчик вспухнет мыльным пузырём где-то в грязном зазоре между камнями, приподнимется на тонкой худосочной ножке, поглядит на божий мир – не наглядится – да тут же и погибнет под колесом гремящего грузовика, под суетливым башмаком прохожего.

Мудрый человек давно заметил: чем больше город на Земле, тем больше одиночество. Людей как будто много разноцветным вихрем вьётся вдоль по улицам, проспектам и на стогнах – площадях. А вот случись твоей надорванной душе искать надёжу и опору в лихочасье – чёрта с два найдёшь ведь, хоть лоб разбей о камни. Кто искал – тот знает. А не искавшим – век бы не узнать.

Прошлой осенью именно в такое лихочасье угодила Женщина, в такую непогодицу, когда, кажется, кричи – не докричишься ни до кого на планете; когда с холодным хрустом порушились последние осенние дожди, замкнулось небо; грязь кругом зачугунела так быстро, что дворники, с утра до вечера, матерясь, ломами колотили. Провода над городом, раскинутые неводом, тронул первый иней – толсто и мохнато ошерстил. По ночам седые камни накалялись и пощёлкивали от зверских заморозков…

В эту пору Женщину с новой силой взялась терзать бессонница, с которой уже не справлялись ни двойные, ни даже тройные дозы снотворного; упавший дух не поднимали никакие психостимуляторы. Утро приходило пепельное, муторное. Солнце чудилось каким-то обескровленным; и оно, утомившись, было не в силах светить своим прежним, прекрасным, жизнерадостным светом. Именно в такое лихочасье не то, чтобы жить расхотелось, а как-то так… Всё равно как-то вдруг стало Женщине. Что было белым – чёрным обернулось. Что имело цену – обесценилось и потеряло смысл. Но случилось это – всего только на несколько мгновений.

Находясь в метро, Женщина вяло прошлась над обрывом пустой платформы, густо, прогоркло воняющей мазутом. Слушая утробный грохоток надвигающегося электропоезда, ещё не доступного глазу, Женщина неожиданно ясно подумала, как ей сейчас легко и просто «невзначай» оступиться и рухнуть на рельсы.

Искусственный ветер, горячо гонимый впереди электропоезда, рванулся из тёмного жерла тоннеля. Засверкали огни, пролетая поблизости. Заныли внизу тормозные колодки. И Женщине сделалось плохо. С людьми впечатлительными такое бывает нередко: то, что никогда наверняка не произойдёт в их жизни, – происходит в их воспалённом воображении. Хорошо, что под рукою оказался нитроглицерин. Подбитое, с трудом порхающее сердце понемногу стало оживать и скоро вновь поднялось на крыло.

Женщина вышла кое-как из-под земли – будто воскресла. (Метро мерещилось глубокою могилой). На улице уже повечерело. В гудящем стылом воздухе пластался чёрствый синеватый морок выхлопного газа, перемешанного с дымом далёких заводов, какой обычно копится над городом под вечер, если ветер ниоткуда не наседает.

Разбредался рынок, весь день клубившийся возле метро, – здешняя «Хитровка», где в последнее время особенно сильно хитрят, ловчат, где из-под полы можно купить всё, что угодно: пистолет, наркотики. После работы рынка – как после огромного побоища – кругом валялись битые, раздавленные ящики из дерева и картона, рваная бумага, окурки, исчисляемые тысячами; пробки, битые банки, бутылки…

С души воротило от этой проклятой «Хитровки» и Женщина старалась не смотреть на землю.

Тусклые бельма неонов зажглись. Над фонарями – в далёкой узкой проруби, образовавшейся среди облаков, – льдистыми иголками обрастала крупная звезда, Венера, должно быть, всегда раньше других смотревшая на город в послезакатный час.

Неподалёку, у автомата с газированной водой, остановились подростки, хохоча и хорохорясь друг перед дружкой.

– Серый, Серый! Слышь? А я-то как врезал ему…

– Молоток! Он сразу же умылся красными соплями!

– А попить? У кого мелочёвка?

– Не мелочись, не надо! Учись, мой сын! – хвастливо сказал плечистый и, размахнувшись, грянул кулаком по автомату: свет мигнул в оконце; что-то внутри захрюкало, и в стакан хлестанула белопенная струя.

– Гляди! – кивнул второй в сторону Женщины, годившейся в матери. – А ничего мордаха, да? Не надо будет накрывать подушкой.

– Классная тёлка! – подытожил третий. – Айда, познакомимся?

– Некогда, старик. Держи, опохмелись.

Акселераты ещё один стакан воды из автомата выбили. Напившись вволю, забрали с собою стакан и, почесав языки на тему «Куда пойти, куда податься, кого найти, кому отдаться?», подростки удалились в пролом чугунной узорной ограды, полукольцом подступавшей к метро.

Ещё в начале разговора хамоватых молодцев Женщина хотела подняться и уйти, но в груди возобновилась боль: тихая, саднящая, то отпускала, то опять закалывала. А теперь могло быть ещё хуже – после того, что услышала от «сыновей».

Осторожно, не делая резких движений, она оглянулась: можно ли позвать кого-нибудь на помощь, если прижмёт невмоготу. Грустные глаза её в эту минуту казались глазами побитой собаки. На лице – расслабленном, безвольном – застыло выражение безысходности, бесконечной потаённой муки.

Рядом никого не оказалось. Да это, видимо, и хорошо. Потом, когда минует боль и сможешь побороть слабость пошатнувшегося духа, всегда бывает немного стыдно не только что перед людьми – перед собой.

Женщина встала. Медленно пошла. Но ходьбы хватило лишь до другой скамьи, такой же, как прежняя, полуразбитой, кем-то исписанной – мерзость на мерзости. Отдыхиваясь тут, не умея отключиться от окружающего мира – она знала таких счастливчиков – Женщина поневоле впитывала телом и душой все голоса, все запахи темнеющей округи. И, может быть, впервые – на истончённом нерве! – в полной мере она осознала, как надоел ей этот огромный город, как опостылел, обрыднул, как страшно здесь, немилосердно, беззащитно и одиноко.

Спиною и затылком ощущая зябкий камень за скамьёй, и под ногами камень, и впереди, и с левой, и с правой стороны созерцая всё тот же вездесущий камень, закарабкавшийся до звёзд, Женщина утомлённо смежила ресницы, и выдох у неё был слабым стоном. И вспомнились – уже в который раз – зазвучали будто сами по себе чьи-то стихи:

 
Камень, расступись, пусти погреться,
Буря до конца меня проймёт.
Но у камня каменное сердце,
Он чужого горя не поймёт…
 

И Женщина тихо заплакала. Жалко было себя, несчастную, униженную и оскорблённую. Почти всю жизнь ей приходилось жить с чувством только что полученной пощёчины. И разница была лишь та, что сегодня это чувство обжигать могло чуть больше или чуть меньше – по сравненью с ожогом вчерашнего дня.

Слёзы облегчили душу. Хоть немного, а всё-таки…

Она поднялась, вытирая глаза и, не замечая красного яблока на светофоре, ступила на перекрёсток. Под ногами замелькала грязная, затоптанная «зебра».

Бренча цепями на бортах, ей навстречу ринулся какой-то грузовик. Колёса – в последнее мгновение намертво зажатые тормозом – жутко завизжали, зигзагами скользя по гололёду, в лоскуты и в дым состругивая шины об асфальт.

Остановившись поперёк дороги, машина заглохла. Из окошка вынырнула голова шофёра. Рот, исковерканный злобой, широко распахнулся и такой отборной матерщиною рыгнул – хоть стой, хоть падай.

Сознавая, что водитель, в общем-то, был вправе отругать её, неисправимую нарушительницу дорожных правил, Женщина всё же вскипела: ругань ругани рознь.

– Как вам не стыдно! – истерично взвизгнула, теряя самообладание. – Никто и не просил вас тормозить!

– Чего-о-о? – Шофёр забыл захлопнуть рот, потом опомнился и, уже спокойнее, прикрикнул: – Иди, давай, отсюда, а то выйду, юбку задеру и надаю по ж… Сиди за них в тюрьме, за дураков!

Женщина что-то возмущённо крикнула, срываясь на неприятные себе самой ноты базарной торговки. Но голос её потонул в тарараме: сбоку легковушка белугой заревела; ещё автомобиль подъехал и ещё; нетерпеливо, грозно газовали, гоняя моторы на холостых оборотах; фарами сигналили – с дороги прочь. За несколько секунд на перекрёстке образовалась большая пробка.

– Нашёл, где назначить свидание! – орали на шофёра грузовика. – Раскорячился, козёл, посредине города!

– Заткнись ты! «Раскорячился»… Я из-за этой дуры чуть не разбился! Ты мне ещё будешь капать на нервы, х… лысый!

– Ты полегче на оборотах! А то монтировку возьму!

– Не пугай! У монтировки два конца!

«Боже мой! – Краснея от стыда, она вдруг побежала. – Да это же какой-то сумасшедший дом! Это не город, а сатанилище!»

Она бежала, спотыкаясь и надламывая каблуки, и зачем-то прикрывая голову своею старой дамской сумочкой, где бренчали ключи от квартиры, мелочь и лекарства. Её охватил панический ужас. Вот-вот, казалось, её догонит кто-нибудь из этих оголтелых крикунов, за волосы сграбастает – и монтировкой, монтировкой, монтировкой… чтоб неповадно было на красный светофор ходить.

Из последних сил добравшись до квартиры, не раздеваясь, не включая свет, не готовя ужин, Женщина свалилась на помятую, не заправленную кровать. Ничего не хотелось ей делать в этом постылом каменном жилище, похожем на склеп, где и пахло-то чем-то неживым, как пахнет в доме, давно уже не знающем нормальной жизни, не говоря уже о каких-то весёлых, искромётных её проявлениях. Здешние предметы, стены, словно губка, впитали в себя меланхолию, тоску, бессонницу, боль и муку хозяйки. И теперь всё это – капля за каплей – незримо сочилось обратно, омертвляло воздух, образуя тот заколдованный круг, из которого, кажется, один лишь только выход – умереть.

И опять стало жалко себя.

«Нет, зачем же – умереть? Надо просто уехать отсюда! Насовсем! Далеко-далеко… Уехать! Завтра же!»

Отчаянная эта мысль придала ей силы и решимости. Женщина встала, прошлась по комнате, пряча влажный платочек в рукав и точно обнимая саму себя – крепко держа за локти, маленькие, острые. Каблуки вызывающе громко стучали по рассохшимся плашкам паркета. Пришлось разуться. И тут же, в прихожей, она опустилась на пуфик и ослабевшие ноги в коленках развалила так широко, как могут позволить себе только вульгарные дамы, либо те, кто уже не владеет собой.

Заставляя себя внутренне собраться, Женщина вздохнула. «Куда уедешь? Как мамину могилку без присмотра оставлять? – загоревала, неотрывно, остекленело глядя в пол. – Да и сыночек всё-таки, может, сюда из армии вернётся, хотя и написал уже, что там решил остаться… Конечно! Вырос! Мать не нужна! – Она посмотрела на фотографию сына, присланную из армии. – Ну, так и я уеду! Брошу всё и уеду из этого сатанилища!»

На подоконнике – гранёным ледяным куском – мерцал хрустальный пустой бокал, серебрилась мятая фольга из-под лекарства. Рядом находился школьный глобус. А поодаль – приколотый к обоям календарь с большой раззолоченной репродукцией иконы «Всех скорбящих радость».

Не спеша, задумчиво она вращала глобус, гадая, куда бы уехать и в то же время отчётливо осознавая, что сейчас, на пороге зимы, дел на работе, как всегда, невпроворот.

Город нехотя, не скоро, но угомонился. Только ресторанные гуляки, запозднившись, как обычно, в соседнем сквере, коротко и рьяно выясняли отношения – кто на голом, так сказать, энтузиазме, а кто на вилках и ножах, предусмотрительно прихваченных со столика. Разнимая драчунов, клубящихся в кустах, пьяненькие дамы вдруг тишину полосовали визгом. В ответ строчили милицейские свистки. «Воронок» выруливал из подворотни, шарил ослепительными фарами в кустах. Дверцы хлопали и слышался чей-то громоздкий, по-лошадиному тяжёлый бег, а вслед за этим:

– Ой, сержант, скотина! Руки не крути! Будь человеком! Отпусти! Я такую бабу снял – за стольник согласилась…

– Шагай, шагай! Тебе твой стольник пригодится в вытрезвителе!

Потом и эта вакханалия стихала. И только ветер – хулиганистый высотный ветер – нельзя было скрутить и сдать в милицию, чтобы до рассвета не насвистывал, не шастал под окошками у одиноких, несчастных женщин.

Низкое небо над городом – дымное, шапкой сидящее марево – рвалось под натиском верховика. Высвобождались звёзды. На дальней плоской крыше завиднелся белый, неровно сбитый камень холодно мерцающей луны. Где-то внизу шумели растревоженные липы, тополя – скрипели становым хребтом и, отдавая в темень последний жёлтый лист, жалостливо, тонко, почти по-человечьи всхлипывали голыми ветвями, изредка хлеставшими по жестяным рукавам водостоков.

Выструниваясь, ветер звенел всё сильнее, всё горше. И сердобольной Женщине казалось: должно быть, и ветру, вечно гонимому кем-то по свету, не сладко живётся в голубом государстве небес. И вот уже из недруга, мешающего спать, ветер становился другом и собратом по несчастью. А вдвоём горевать – куда лучше.

Закрывая глаза, лбом наваливаясь на оконную раму – поближе к ветру – Женщина, сама того не замечая, сначала легонько постанывала на вдохе и выдохе, а затем принималась негромко поскуливать и, разогреваясь горлом, подспудно ощущая облегчение от этих заунывных звуков, она протяжно, отрешённо, долго-долго, со слезой, трепещущей в гортани, подвывала ветру.

И однажды снизу – в баратею – громко постучали.

Женщина вздрогнула, очнувшись, и от стыда не знала, куда деться…

Пришла зима. Любимое, пожалуй, время года у неё. Зимой душа и тело присмиряются; попроще как-то жить в студёном мире; труднее, да, но в то же время и попроще. Свистящею, свежей берёзовой стружкой пролетела первая позёмка. А затем полетели на город крупные хлопья снега «на парашютах» – медленно кружили в чистом воздухе, теснились, и на подходе к земле провода оттягивали дугами; кроны в садах сутулили; влажным пухом набивали и воронье гнездо, и грачевники; нерукотворными снеговиками лепились между ветками и сучьями.

Этот снег – не в пример недавнему подзимку – ложился наземь, то бишь, на асфальт, и уже не «плакал» с приходом солнца, а скорей наоборот: серебристо посмеивался на полуденном сочном припёке.

Город обновился. Франтом выглядел. Светофоры в белых козырьках, жонглируя тремя своими неизменными шарами, заиграли ярче, веселей на фоне светлого убранства площадей и улиц. Но широко и радостно сияющая снегобель, к сожалению, продержалась недолго; так ненадолго возникает на невесте её торжественное свадебное платье, чтобы смениться серым будничным нарядом. Белизна померкла от копоти и сажи, натрусившейся из городских многочисленных труб, каменным лесом поднявшихся по всей округе. А через какое-то короткое время сами горожане усердно и целенаправленно стали тискать и душить богатые снега: так всегда в этом городе расправляются с зимами, присыпая их крупнозернистой солью, разгрызающей подмётки бесчисленным ордам прохожих. Кроме того, снеговьё присыпали рыжими песками, раскидывали лопатами и на самосвалах, утробно урчащих, утягивали горы снеговья за город – в сторону вонючей свалки.

О, как всё это было непохоже на то, о чём грезилось Женщине: «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит…» Проза жизни давила поэзию, давила грубо и непреклонно.

В начале зимы в городе появлялись большие объявления – цветастые полотна, приглашающие смотреть мотогонки на льду. Женщина шла на стадион, испытывая радостное чувство долгожданной встречи с лучшим своим другом – другом детства, прошедшего на послевоенных, куда более чистых и гораздо скоромнее одетых улицах этого города.

Надо сказать, что стадионы были ей не по душе. Слово «стадион» – от слова «стадо», усмехаясь, уверяла Женщина. И всё же она проторила дорожку сюда. И на то была хорошая причина. Среди мотогонщиков города был один совершенно уникальный экземпляр – «современная кавалерист-девица Дурова». Немногие в городе знали секрет перевоплощения этой дерзкой дамы – настолько верно, жёстко она вела свою мужскую роль на мотогонках, да и в жизни вообще.

– Я и сама давно забыла, что я баба! – признавалась гонщица хрипло-прокуренным голосом; курила она много, не чуралась и водочки – постоянно взведённые нервы просили разгрузки.

Тренер – молодой, поджарый и вовсе не дурной лицом атлет – однажды попытался ею овладеть после пирушки, но был отброшен приёмом самбо.

– Да-а, – говорил он с тех пор, если речь заходила о гонщице, – это не женщина, и даже не баба, это какой-то конь артиллерийский!

Многие побаивались кавалеристку эту, но более того – уважали. За силу, за крепкий характер. На тренировках и соревнованиях, где нужно было гонять быстрее ветра, она три раза разбивалась «в щепки» – ломала рёбра, ногу, лицо калечила. Выходя из больницы, божилась наплевать на гонки и заняться какой-нибудь «мирной» профессией. Но азарт, мужской азарт, пылающий в крови, азарт игры со скоростью и смертью толкал её опять в седло мотоциклета и выгонял на стартовую кромку ледяного круга, пахнущего мёрзлым озером и луговиной: тюки спрессованной соломы – для страховки – окольцевали гоночное поле, как бы воплощая в жизнь печальное присловье: «Знал бы, где упаду, так соломки постлал бы…»

Женщина и восхищалась этой подругой, и завидовала ей: столько было мужества у кавалеристки, столько силы духа и уверенности – дай бог каждому.

Приходя на стадион, Женщина морщилась от грохота гоночных моторов, лишённых глушителей. (А кавалеристка улыбалась, будто слушала музыку). Издалека замечая подругу, кавалеристка поднимала руку в знак приветствия, стремительно гасила скорость и, съезжая с круга, делая громоподобную перегазовку, поднимала вдруг ревущий мотоцикл на дыбы – то ли пофорсить хотелось ей, то ли испугать трусиху Женщину. Стальными острыми шипами унизанный протектор на переднем колесе высоко швырялся ледяной крупой, вращаясь по инерции – шипы сияли в солнечном свете, образуя огненную ленту, льющуюся в воздухе над головою гонщицы.

Мотор смолкал, только привычный гул продолжал гудеть в ушах наездницы, и потому она принималась кричать едва не на весь стадион:

– Привет! Ну, что скисла опять? Душа болит? Эх, мать бы вашу душеньку… Мне теперь некогда. Через два дня соревнования. Ты приходи в кабак. Часам к восьми. Там потолкуем. Лады? Ну, пока…

И опять под этой бесстрашной бестией рычал горячий железный зверь, отравляя воздух сильным сизоватым выхлопом; «ёжик» сверкал на вздыбленном протекторе; сверкал сапог с тяжёлым металлическим противовесом, присобаченным к подошве. Зеркально сияла чашка металлического наколенника, отполированного на левых виражах, когда нужно выкраивать лишние метры, завалив на себя мотоцикл и рискуя изувечиться под ним, как под страшным насильником.

Вечером встречались. Разговаривали. Но легче на душе не становилось, как бывало раньше. Теперь наоборот – ещё тоскливей делалось оттого, что самый близкий человек не понимает.

– Мужика тебе надо! Хорошего! – уверенно говорила гонщица. – Да только где его, хорошего, возьмёшь? Кругом одно ничтожество. Какой с них толк? Мужики только пачкают. Да и вообще, зачем они сдались? Вот уже и сперму научились замораживать, так что и ребёночка заделать – это скоро будет не проблема!

Душа искала понимания, опоры. Женщина в церковь зачастила. Свечки аккуратно ставила. Вызубрила «Отче наш» и ещё две-три молитвы, шепча которые стеснительно косилась на прихожан, когда хотела руку для крестного знамения поднять. Много лет подряд, не по своей вине, но всё-таки не веря в Бога, а теперь вдруг сильно желая верить, Женщина по простоте душевной принимала это желание за истинную веру, как это теперь делают многие на наших русских, давно обезбоженных землях. В минуты светлого сердечного порыва, какие возникают от молитвы, Женщина думала даже уйти в монастырь – уж там-то, видимо, нашлось бы отдохновение истерзанной душе. Но думала об этом не то, чтоб легковетренно, а вроде бы всерьёз, и в то же время с таким отчаяньем, с каким на эту тему могут помечтать глубоко начитанные, эмоциональные натуры.

И наконец-то вешнее тепло дохнуло по-над городом. Солнце, крепчая, дерзая, запалило серые снега, уцелевшие в садах, и распутало на мостовых первые нитки весёлых ручьёв. И снова Женщина стояла вечерами в пустом прохладном доме у окна, задумчиво крутила пальцем глобус и не могла решить, куда бы ей уехать в летний отпуск?

* * *

Сибирь, Сибирь! Как ни побита стройками она в полях, в горах и долах, как ни прорежена тайга лихими топорами, бензопилами, как ни погублена чудовищными летними пожарами, гудящими на сотни километров – несмотря ни на что и теперь ещё в ней, в нашей Сибири, живёт и процветает самородная, угрюмая, для больших каких-то грядущих дел припрятанная мощь. И теперь ещё в этой просторной «избе» можно встретить глухие углы, осенённые старообрядческой древней иконой; дышащие сказками углы, населённые доверчивыми птахами, готовыми первому встречному сесть на плечо и завести неслыханную колдовскую песню. Есть ещё, ребята, здесь и свежие подснежники, и жаркие жарки – хоть руки грей над ними в непогоду. И ландыши, и колокольчики здесь не потоптаны зверем, пчелой не целованы. Есть поляны – некуда ступить от красной ягоды, хоть летай по воздуху с лукошком. Есть протоки, где вода вскипает рыбьим серебром, где с жиру, сдуру хариус или таймень прыгает на берег, а то и прямо на сковородку, если верить иным рыбакам. Есть величавые лазурные распадки, не знающие выстрела и выкрика нашего «двуногого собрата». И есть ещё не замутнённые, как совесть, зазвонисто-колючие ключи, из которых зацепи чуть-чуть водицы, напейся да умойся – враз помолодеешь коль не телом, так душой. Пускай теперь уже немного этого добра хранит Сибирь, но ещё хранит, и слава богу. И кому не хочется на это посмотреть? Смотри, не жалко, небось не сглазишь. Вот и едут, едут сюда люди со всех концов Земли.

Вот и Женщина эта приехала.

Теплоход, на котором она отправилась по Енисею, должен был добраться аж до самой Дудинки – в Заполярье. А там туристов будут катать на вертолёте по всему Таймыру, над великим плато Путорана, над седыми от древности горами Бырранга – самая северная горная система в России. В общем, планов было – громадьё. И душа, и сердце замирали от сладкого предчувствия… И опять, и опять Женщина думала, как это хорошо, как это здорово, что она решилась – бросила город, где в эти дни можно задохнуться как в душегубке. А здесь-то, здесь – куда ни посмотри – какие грандиозные картины, какая свежесть, какая прелесть…

Енисей, печально обескровленный после гидростанции, поставленной в среднем течении, километров через двести, напоённый притоками, опять обретал свою хмельную вековую удаль и неукротимую богатырскую мощь. И чем дальше вниз по течению, тем сильней становилась река, полноводней. Берега заросли буйным лесом – не продерёшься. И разнотравье такое, что никакой литовке не по зубам – не прожуёт, подавится жирной зеленью, густо и ярко испятнанной звёздами диковинных сибирских разноцветов, большинство из которых Женщина встречала лишь на картинках.

Хорошо ей было. И только черноглазый молодой «товарищ Ловеласкин», продолжал преследовать её, причём так ненавязчиво, так интеллигентно, что Женщина уже сама себя побаивалась: как бы ни упасть ей в собственных глазах.

– Здесь ширина реки – чуть меньше километра, – балаболил товарищ Ловеласкин, разводя руками. – А дальше, куда мы идём, там вообще встречаются такие грандиозные разливы, что даже самому зоркому глазу нет никакой возможности дотянуться до кромки дальнего берега.

– А вы там бывали уже?

– Неоднократно, – шутил дамский угодник. – Неоднократно мечтал там побывать.

– А откуда ж вы знаете?

– Литературу почитал перед отплытием. Если хотите, можно вместе почитать. Что скажете?

Не удостоив Ловеласкина ответом, Женщина отправилась в каюту – ей хотелось побыть одной.

Затем был завтрак. Солнце разгорелось. Ни облака, ни тучки – ни одной соринки не встречалось в небе, если не считать прозрачного большого полумесяца, слабо отпечатанного где-то над горбами далёких гор, в душном стекловидно-вязком мареве; жара стояла много дней, грозой попахивало.

Судовой радист на полную катушку врубил магнитофон, чтобы народ «культурно отдыхал», а не слушал всяких там залётных свиристёлок в кущах берегов и островов, и чтобы лишний раз не предавался каким-нибудь раздумьям – голова от них болит. Усилители гулко саданули – как из пушки – на корме и на носу. И сразу шум волны пропал, шум ветра. Берег содрогнулся под нахрапистым напором развесёлой, лихой джаз-банды – и капитулировал; испуганно мигнула крупная роса, слетая наземь; птаха крылом застучала по листьям, заполошно улепётывая из прибрежных кустов. И даже бурундук со страху сорвался с дерева и, шлёпнувшись на хвойную подстилку, без оглядки бросился в чащобу.

Люди отдыхали, как могли, а теплоход работал: пыхтел своей наклонно-широкою трубой, перекаты проходил, пороги, шиверы – всё, что есть на больших и своенравных сибирских реках.

Буфет открылся на нижней палубе – спаситель тех, увы, немалочисленных горе-путешественников, которые непонятно почему за рюмкой водки или бокалом шампанского мужественно прутся в эдакую даль; куда как проще, безопасней было бы налакаться дома, а тут ещё и за борт можно бултыхнуться.

После обеда на нижней палубе особенно живо захлопали пробки, то и дело попадая в потолок и вызывая восторженный визг слабонервных кокоток. Шампанское, шипя, белоснежным поварским колпаком набухало на фужерах, кипело, брызгая по сторонам… Между глотками лёгкого вина, чтоб не сказать легкомысленного – легко, беспечно мыслилось после него – между затяжками как дамских, так и мужских сигарет возникал непринужденный разговор о жизни. Вспоминались любопытные истории, пикантные анекдоты. В перестрелках быстрыми весёлыми глазами зарождался чей-то флирт, ни к чему не обязывающий, а может быть, даже и вполне серьёзные отношения, которые двух одиноких людей могут свести в единую крепкую семью; и такое бывало.