Текст книги "Избранное"

Громко и много за столиком на нижней палубе балагурил некий Адэколон, Адэка, молодой гривастый человек, прозванный так на теплоходе за свою забавную привычку в минуты задумчивости напевать какой-то идиотский шлягер про то, что «Ален Делон не пьёт адэколон». Несколько раз ввечеру, когда Женщина, уединившись, мечтательно любовалась роскошными и долгими закатами – размахом с полнеба! – ярко погибающими где-то в глухоманях за рекой, этот самый Адэколон пытался амурничать с нею; как бы ненароком оказываясь рядом, улыбался, рассыпался в комплиментах, но не получал в ответ решительно никакого «аванса». Немного вульгарный, слегка фамильярный Адэка явно проигрывал на фоне дамского угодника Ловеласкина. Понимая это или догадываясь о преимуществах своего интеллигентного соперника, Адэколон вовсе не думал сдаваться. Он стал задирать Ловеласкина и даже откровенно заявил, чтобы тот по добру, по здорову ушёл с дороги.

Спустившись на нижнюю палубу за минеральной водой, Женщина не могла не услышать красноречивого Адэколона. Балагуря за столиком, он хотел привлечь к себе внимание Женщины: неотступно глядел в её сторону, высоко, горделиво держа подбородок и вальяжным движением бледной руки зачёсывая волосы назад; солнце, кажется, палило мимо этого Адэки – и руки, и лицо его, отмеченные аристократической бледностью, за эти дни ничуть не стушевались.

– Да, красиво, конечно! Экзотика! – соглашался он голосом человека бывалого, немного будто бы утомлённого разнообразными впечатлениями жизни. – Красиво. А между тем, у этой экзотической медали есть и другая сторона. Все эти распадки, родники, цветочки-ягодки хорошо только со стороны созерцать. А если оказаться в таёжном урмане…

– Где, простите? – поинтересовался кто-то из дамского окружения.

– В урмане. Стало быть, в глуши. Окажись там, попади в комариное пекло, да к тому же с голыми руками – без топора, без хлеба и огня – восторгу хватит, ой, как ненадолго!

Мимо теплохода промчалась моторная лодка с двумя эвенками.

– Интересно, почему их самоедами зовут? – заговорили за столиком.

– Сами себя едят, коль самоеды. Чего тут непонятного? – пошутил гривастый Адэколон.

– Фу, глупость какая! – поморщилась дамочка с сигаретой.

– А вы скажите поумней. – Смущаясь, видимо, своим незнанием, Адэколон занервничал, искоса глядя на Женщину с мечтательными синими глазами, стоящую поодаль и всем своим отсутствующим видом словно подтверждая правоту русского классика: «На пиру среди весёлых есть всегда один печальный».

– А вы нам не подскажите, случайно? – Адэколон засуетился, выходя из-за столика, взял два фужера с шампанским: один себе, второй для незнакомки. – Прошу вас. Угощайтесь.

– Нет, спасибо. И что же вы хотели спросить?

– Да у нас тут вышел спор… – Он объяснил, в чём дело.

Шампанское приятно выдыхалось на ветерке. Женщина почувствовала лёгкий аромат и улыбнулась – не Адэколону, нет – запаху весёлого вина, пузырьками облепившего стенки фужера, в котором солнечный свет дробился на мелкие горошины и отражённо рассыпался веером по руке и по рубашке на груди подошедшего.

– Эвенки никогда не занимались каннибализмом, – сказала Женщина. – Как ели рыбу, так и едят.

– Ну, сейчас тут вряд ли что поймаешь, после гидростанции, – не согласился Адэка.

– Гидростанция – это другой разговор. Вы спросили насчёт самоедов. Если хотите, послушайте.

– Да, конечно. Как говорит мой давний друг: я весь хлопаю ушами.

– Что-то не заметно, – усмехаясь, обронила Женщина. – Так вот. Самоэдос – шведское слово. И означает оно – «едящий рыбу». На севере Швеции тоже эвенки живут – оттуда и пришло к нам это слово. Но русский язык на свой лад его переиначил. Вот и сделались наши эвенки самоедами… Извините, я пойду наверх.

– А может, проводить вас?

– Я дорогу знаю.

Настойчивый Адэколон торопливо поставил оба фужера на столик и направился вдогонку за Женщиной. И неожиданно столкнулся со своим соперником – Ловеласкин всё это время наблюдал за ними со стороны.

– Молодой человек! – Ловеласкин был вежлив, но твёрд. – Вам же сказали русским языком…

– И я тебе тоже сказал языком далеко не французским, – сердито зашипел Адэка. – Прочь с дороги! Интеллигенция. Вшивая.

– А вот за это, молодой человек, можно и по физиономии получить.

– От кого? От тебя? Не смеши. – Глядя вслед незнакомке, Адэколон вздохнул и вдруг спросил вполне миролюбиво, как будто у давнего друга: – Слушай, как её зовут?

– Не знаю.

– Врёшь.

– Ей богу.

Адэка засмеялся, потрясая гривой.

– Какая прелесть – эта незнакомка, тайна эта… – И тут же он вновь озлобился, шипя: – А ты всё же не путайся, не мешай мне, интеллигент. А то, знаешь… Я еду, еду, не свищу, а наеду, не спущу.

– Ты сказал, и я тебя услышал, – снисходительно ответил Ловеласкин. – Будь здоров. Иди. Шампанское прокиснет.

Ближе к полудню солнцежар остервенел, словно бы кнутами всех загоняя в тень: кто в каютах отсиживался, кто под шезлонгами.

– Скорей бы на берег! – роптали. – А то сдуреешь тут, среди железа!

– А когда «зелёная» стоянка?

– По плану – часа через два.

«Зелёную» эту стоянку Женщина ждала с каким-то необыкновенным нетерпением. Она искала уединения. Она словно боялась невзначай нарушить зазвучавшую внутри себя такую редкостную и такую светлую мелодию. Постоянно гнетущее сильное чувство несогласия с жизнью, характерное людям строгого принципа, начинало отпускать больное сердце Женщины.

Хорошо, согласно было в мире в этот день и в этот час. Река жила своею полноводной и широкой, плавной жизнью, зеркально гладко разливаясь на тиховодах, принимая в себя, в свою чистую душу отражение солнца, берёз, красноталов. Мелкой волною морщилась река на быстротоке – туго натянутом стрежне. Уходя за утёсы, река вдруг опять обнажалась – просторная и свежая, притоками взрыхленная, как пашня. И таймень, как плугом, сверкал сырой спиной, в избытке сил куражась перед теплоходом, всплывая на поверхность и вспахивая солнечный фарватер. Всё было прекрасно – и небеса, и горы, и вода; бревенчатые низкие избушки, там и тут ступившие на крутояры; стога, поляны, деревеньки, в которых мечталось пожить, растворяясь в этой природной, ничем не заменимой благодати, а если уж эта мечта не возможна, так хотя бы просто плыть, и плыть, и плыть как можно дольше и никуда не причаливая, и никакого счастья больше не желая по той простой причине, что от добра добра искать не надо.

Солнце, будто бы расплавленное, ленивым золотом стекало на полуденную сторону. И так-то душно было, ни ветерка, а теперь и вовсе – большая баня, где пахнет разопрелым берёзовым листом, где валуны то и дело щёлкают, будто на каменке.

И вот наконец-то дождались: по судовой трансляции прогремело объявление о скорой «зелёной» стоянке на одном живописном, ну просто-таки райском диком острове, где можно погулять, позагорать и покупаться.

Женщина, сидя в своей каюте, словно школьница, прилежным крупным почерком заканчивала ещё одно пространное письмо, адресованное далёкому сыну. Письма эти у неё были скорей похожи на дорожные заметки. Писать вообще-то она не любила, но сейчас охотно это делала, словно какой-то графоманский зуд в руке проснулся, толкая к бумаге и авторучке. Пухлые конверты, в которых была не только бумага, но и сухие заповедные цветочки, время от времени опускались в почтовые ящики на случайных пристанях, в глуши сибирских деревень, где какой-нибудь запойный почтальон давно уже пропил свою печать и ключи от почты забросил в реку.

* * *

Теплоход застопорил машины – грузно кинул якорь возле берега. Народ оживился на палубах. Краснощёкие хмельные остряки – в меру своей эрудиции – не могли не вспомнить Робинзона Крузо, Графа Монте-Кристо и даже папанинцев на льдине. Самые нетерпеливые уже столпились у правого борта, где вахтенные матросы проворно укрепляли трап, носом уткнувшийся в береговой золотисто-оранжевый песок.

– А большой он, остров этот? – интересовались туристы.

– Небольшой, – рассказывал гид. – Полтора километра в длину, и примерно с километр в ширину.

– Значит, можно запросто обойти кругом? – уточнил гривастый Адэколон. – А как насчёт медведей?

– Медведь, конечно, не робинзон, чтобы жить на таком необитаемом острове, но лучше всё-таки не рисковать. Не отходите далеко от теплохода.

После того, как моряки закрепили трап, Женщина одна из первых ступила на раскалённый песок долгожданного острова. И сразу же она отошла подальше от туристов, шумной гурьбой расположившихся на песке недалеко от теплохода.

Любуясь картинами «Левитана и Шишкина», улыбаясь небу и земле, Женщина минуту-другую постояла в тени под берёзой. Загорелая рука её смотрелась по-особому тёмной на фоне белоснежного ствола, облитого ярким и яростным солнцепёком. В другой руке она держала босоножки, только что снятые, – хотелось побродить босиком. Была она в лёгком светло-лазоревом платьице, сквозь которое – на контровом просвете так особенно – проступало бронзоватое, ладно и крепко сложенное тело.

Длинногривый Адэка издалека присматривал за Женщиной, скрытно шагая следом и поминутно оглядываясь; видно, что-то задумал гривастый чёрт.

Слабый тёплый ветер, набегающий из глубины обещанного острова, прогретого солнцем, дышал ароматами трав, разомлелой живицей, а иногда вдруг отчетливо доносило нежным, сдобным ароматом хлеба, только что вынутого из русской печи.

Женщина, а вслед за нею и молодой нахрапистый Адэколон, уходили всё дальше и дальше от теплохода. Поглядывая по сторонам, гривастый подумал, что местечко тут дикое и вполне подходящее… Бледные щёки его чуть покраснели от какой-то мысли. Он собирался выйти из укрытия, но в эту секунду за спиной у него слабо хрустнула ветка.

«Что там? Кто там? – Гривастый насторожился. – Уж не медведь ли, который тут робинзоном работает?»

Покуда он шарил глазами по тёмно-синей чаще, обступившей берег, Женщина успела уйти за поворот реки. Длинногривый преследователь заторопился, боясь потерять её из виду.

Сначала Женщина шагала осторожно, выбирая, куда наступить, но вскоре, улыбаясь, пошла наудалую. Босые узкие ступни её сделались красными от раздавленной ягоды, широко и щедро вызревшей в траве. Подбирая под себя подол, оголяя ноги, Женщина присела, сорвала с десяток тёплых, перезрелых земляничин – сладко таяли во рту! – облизнула кончики вкусно запахших пальцев и пошла по кромке влажного песка. За речным поворотом она вдруг решительно скинула платье – закачалось на ветках берёзы. Фигура Женщины была почти безукоризненная, скульптурной лепки.

Длинногривый Адэколон даже оступился от неожиданности – разинул рот на голую богиню, почти что голую; светло-коричневый купальник на фоне загара был незаметен. «Венера! – обалдело подумал он, взволнованно дыша и плотоядно облизывая губы. – Ну, так что? Хватит пялиться! Делом пора заниматься!»

И тут он снова уловил какой-то странный шорох неподалёку. И снова подумалось про медведя, но, повернувшись, парень вдруг заметил своего проклятого соперника. Ловеласкин – чтоб ему провалиться! – тоже украдкою шагал за Женщиной.

Разозлившись, длинногривый Адэка, пригибаясь, прячась за кустами и деревьями, бесшумно подскочил к сопернику – врасплох застал.

– Я тебя предупреждал? Скотина! – приглушенно зарычал он, хватая худощавого интеллигента за грудки. – Тут я тебя и угрохаю! И никто не узнает, где могилка твоя!

Дрались они молча – не хотели Женщину вспугнуть. Ожесточённо, яростно мутузили друг друга, рубахи рвали и даже волосы. Худощавый, но жилистый интеллигент – к большому удивлению Адэколона – довольно-таки хорошо владел приёмами греко-римской борьбы, что позволяло ему всякий раз легко, даже играючи бросать противника на землю, а точнее в кусты шиповника или смородины.

И чем дольше они мутузились, тем сильнее уставали, и тем слабее у них становилось то раскалённое чувство, которое заставляло преследовать Женщину. Чувство любви пропало, уступая место чувству ненависти. А после драки между ними вообще произошло нечто такое, труднообъяснимое, что происходит иногда между настоящими, крепкими мужиками – они прониклись потаённым и взаимным уважением и даже какою-то грубоватой симпатией.

Взлохмаченные, потные и грязные, они сидели на траве под берегом. Загнанно дыша, смотрели в разные стороны.

– А какого чёрта мы тут делим? – примирительно спросил Адэколон, сплюнувши кровь с губы.

– Чертовку делили. – Ловеласкин ухмыльнулся, подбородком кивая на остров. – Только где она теперь? Ищи, свищи.

Длинногривый поднялся.

– А может, ну её? Пойдём лучше в буфет! – предложил он, подавая испачканную руку. – Будем зализывать раны.

Посмотревши друг на друга, они расхохотались, как два больших ребёнка, не поделивших одну игрушку – живую куклу.

* * *

После короткого, бодрящего купания Женщина пошла по кромке берега, думая, что скоро обогнёт небольшой островок – больших-то не бывает на реке – и минут через сорок выйдет к месту «зелёной» стоянки.

Птичий говор слышался в кронах векового кедрача. Ветер негромко журчал, протекая сквозь густую мелкую решётку хвойных веток. Гнус порою возникал откуда-то из тёмного кустарника, заунывно звенел над головою, но не приближался. Перед выходом на остров Женщина прихватила сумочку с каким-то заграничным «антикомарином», неприятным, чтоб не сказать противным, однако весьма эффективным: вся эта мелкая злобная свора, зудящая вокруг да около, не могла к ней приблизиться в течение двух с половиной часов. Да к тому же свежий ветер клубами накатывал от Енисея – прогонял омерзительных толкунцов.

Нечто наподобие тропинки завиднелось между деревьями – туристы натоптали, не иначе. Намереваясь пойти по тропинке, Женщина сломила ветку в березняке, где было в этот час точно в парной – духота скопилась. Солнечный свет косыми жгучими жгутами натянут был в дырчатых кронах и между деревьями. И земля горячая кусалась так, что невозможно босиком – пришлось обуться.

Премудрое китайское «у-шу» советует: у берёзы – возьми хорошее; сосне и тополю – отдай своё плохое, что скопилось на душе. (И на Руси человек давно уже постиг эту науку; неспроста, например, под больную голову подкладывали осиновое полено). Памятуя об этом, Женщина то и дело отходила в сторону и, радостно щурясь от солнца, налегая грудью, животом и бёдрами, прижималась к деревьям, будто встречала родных и знакомых в пути. И правда становилось ей всё лучше; крепло чувство согласия с жизнью; светлая мелодия, с самого утра не случайно зазвучавшая в душе, тоже крепла, ширилась и приподнималась как на крыльях. И Женщина, беспечно улыбаясь и громко выводя мажорный какой-то мотив, грациозно кружилась на цыпочках, то приседая, чтобы мимоходом сорвать приглянувшийся яркий цветок, то делая классический батман тандю – небольшие, но частые движения ногой, хорошо ей знакомые по детским занятиям в балетной студии. И при этом она не забывала легонько попарить себя берёзовой веткой по плечам, по спине – отгоняла наглых сибирских комаров, которым было, кажется, плевать на заграничный «антикомарин», надёжно защищающий – по инструкции – два с половиной часа.

Жуткое дело в тайге – этот распроклятый гнус. Громадного сохатого, к примеру, который даже с медведем может потягаться и даже против стаи волчьей устоит, отбиваясь то рогами, то задними копытами, – гнусавый этот гнус, мелкая нудная тварь загоняет сохатого в реку по самые ноздри и часами заставляет киснуть там. А попробуй в глухомани на открытом месте оставить кусок свеженины: комарьё облепит и через пять минут обескровленное мясо превратится в дряхлое бледное мочало. И точно так же будет с голым человеком, если привязать его к дереву, как делали когда-то кержаки или каторжанцы, изощряясь в наказании своих недругов. (Кто-то рассказывал на верхней палубе, теперь вот припомнилось и напугало).

Вздрогнув, Женщина остановилась, глядя по сторонам. Голоса и отдалённый смех, ещё недавно слышимый за деревьями, теперь совсем пропали – только птичьи перепевки раздавались там и тут, да изредка где-то постукивал дятел. Женщина хотела прокричать «Ау!», но заметила в прогалах между соснами высокий белый борт теплохода. И опять улыбнулась она, обнимая солнцем нагретое дерево. И обозвала себя трусихой. И почему-то не обратила внимания на то, что теплоход как будто находился неподалёку, но никакие звуки не слышны – ни матросов, ни туристов, ни чаек.

Русло реки неожиданно круто завернуло влево, и в подсознании Женщины промелькнула утешительная мысль – это река огибает небольшой островок, который можно скорым шагом обойти минут за сорок, если не быстрей.

Первый и серьёзный укол тревоги в сердце Женщина вдруг ощутила, выйдя на поляну, где вместо теплохода, который померещился за деревьями, перед ней предстало нечто похожее на беломраморную скалу.

Растерянно моргая, Женщина к воде вернулась: вода всё равно когда-нибудь замкнётся кругом острова, приведёт к теплоходу.

Стали попадаться буреломы, ручейки. Густая паутина, где сидел мизгирь, жертву свою караулил, – серый паук, величиной с воробья. Здоровенные кедры, колотые молнией, лежали на гранитной крутизне, по-богатырски раскинув желтовато-костлявые руки. Горелая поляна повстречалась – малиново-красная кипень кипрея колыхалась на ветру, словно живая память о пожаре, прогудевшем тут года четыре назад. Грибы косяками выходили навстречу – никто и никогда их тут не трогал, наверно; грибница была не нарушена и потому, куда ни посмотри – сыроежки, лисички, маслята, рыжики, белые грибы и настоящий груздь… И вот эта мирная картина – обилие грибов, которые Женщина любила собирать в жидковатом своём лесочке, примыкающем к городу, – этот запах прелого грибного леса умиротворяюще подействовал на неё. Женщина стала опять время от времени улыбаться, хотя уже не так беспечно. В глазах у неё то и дело вспыхивала тревога – зрачки расширялись. Но простая логика подсказывала ей, что ничего особенного не произошло: вода, вдоль которой Женщина шагала, вот-вот замкнётся кругом острова, который оказался почему-то не такой уж и маленький, как говорили на борту теплохода.

И всё чаще и чаще на пути у неё становились бородатые кондовые деревья, большие муравейники встречались, косматый чистый мох – признаки дикой тайги, не тронутой не только человеком, но даже и зверем.

И незаметно как-то, исподволь солнце клонилось на вечер. Белёсое от жара и просторно выпуклое небо, теряя дневные тона, неуловимо гасло над рекою. Меркли солнечные блики. И всё шире вода укрывалась в тенистых местах пепельно-серым налётом. И, готовясь к приближающимся сумеркам, вода словно бы старалась попридержать своё просторное и шумное течение – поудобнее улечься перед ночлегом. Горячий воздух, остывая, отступая от земли, смешивался с зябким дуновением – облака уже перетягивались через дальние седловины хребтов. Ветер, налегая, заворочался где-то в вершинах, зашатал могучую кедру – страшный скрип точно царапнул сердце. Женщина прижалась к дереву, чтобы отдать ему свой страх и нехорошее, недоброе предчувствие. И через минуту улыбнулась: помогло ей дерево – листвяжное, огромное, где можно было разглядеть так называемый медвежий закус – своеобразную отметину топтыгина, которую он делает, стоя на задних лапах, чтобы таким закусом узаконить свою территорию, как бы говоря: сюда лучше не лезь.

В нескольких шагах от Женщины белка на земле кормилась падалицей – крупной кедровой шишкой. Их насторожённые глаза повстречались на долю секунды. Проворная векша в мановенье ока взметнулась по веткам и сучьям – до самой кроны… А Женщина вдруг побежала, гонимая первобытным каким-то ужасом… А потом до неё достучалась простая и какая-то очень спокойная мысль: если она заблудилась на этом острове, то люди непременно будут её искать. Люди пойдут ей навстречу – всё равно ведь остров небольшой, даже если он и больше того острова, который был обещан.

И от этой мысли Женщине стало хорошо, спокойно, и можно было даже полюбоваться картинами клонящегося вечера. Тёплый воздух на востоке нежно сурьмился, темнел, а на западе багряно-красноватый закатный жар – словно из какой-то поднебесной громадной печки – широко рассыпал угли над вершинами тайги, над островами, глухими забоками, старицами. И тёмно-сизая вода – впереди, куда смотрела Женщина – красочно горела от этих угольков. И скоро опять повстречались ей «родные» белоствольники и, совсем забывая тревогу, она опять и опять стояла, обнимала милую берёзу, и всей душой, всем сердцем ощущала, как возвращается к ней умиротворение, согласие с жизнь и всё громче и громче звучит в ней та изумительно пресветлая мелодия, какая давно уже грезилась.

* * *

А на теплоходе в это время происходило нечто непонятное: странная какая-то возня, переговоры шёпотом, тревожные и быстрые взгляды моряков на берег.

– Могу поспорить! – уверенно сказал плечистый моложавый матрос. – Этот остров – не тот…

– А какой же?

– Другой.

– Ну и что?

– Ничего. Просто не надо ушами хлопать, когда за штурвалом стоишь.

– Так не я же стоял.

– А я не говорю, что ты…

Моряки помолчали. Покурили, глядя на туристов.

– Слушай! – спохватился плечистый. – Так ведь надо капитану доложить!

– Зачем?

– Ну, как – зачем? Он же знать обязан, что тут произошло.

– А что произошло? Ты не пыли раньше времени. Ты что здесь – самый умный? Кто на вахте был? Старпом? Ну, вот и пускай идёт, докладывает. Капитан его не тронет, а вахтенному может врезать по зубам.

Бросая папироску, пожилой матрос поморщился.

– Нет, я думаю, надо сказать капитану. Нехорошо получается.

– Да что ты раскудахтался? Ты смотри – народ культурно отдыхает. Водочку пьют, собаки, шампанское лакают и нам не наливают. Им какая разница, где мы причалили – возле большого или маленького острова? Им же это по барабану!

Примерно так оно и было: беспечное племя туристов, вволю порезвившись на поляне, поплескавшись в парных тиховодах, звонко похлопав пёстрый волейбольный мяч, попивши винца и водочки, и пожевав селёдочки – туристы, разомлев от жары и слегка одуревши от выпитого, гуськом взошли по трапу и через несколько минут теплоход грузно отвалил от берега. И поскольку на борту было многолюдно – пропажа обнаружилась не вдруг.

Ловеласкин, тревожно глядя по сторонам, отыскал своего недавнего соперника.

– Ты не видел?

– Кого?

– Ну, кого? Её, конечно…

– Нет. – Адэка осторожно облизнул распухшую губу. – Не видел.

– Я тоже.

– Да сидит, поди, в каюте, письма пишет сынку.

– В том-то и дело, что нету в каюте. Я стучался.

– Так, может, заснула? Меня вон разморило на жаре так, что я сегодня даже на танцульки не хочу идти.

Первая звезда взошла над сумрачным крестом высокой пароходной мачты. Берега почернели, сливаясь с такою же чёрной водой; лишь одинокие, редкие огонёчки на бакенах вспыхивали жёлтыми цветками по фарватеру.

И только ближе к полночи на теплоходе возникла тревога и приглушенная паника.

В ноль-ноль часов – начало капитанской вахты – в кают-компании произошёл довольно крупный разговор, во время которого капитан взбесился так, что врезал рулёвому по сопатке.

– Ты куда причалил, сволочь? Куда, я тебя спрашиваю, ты, сучий потрох, причалил? – Капитан сунул карту под нос рулёвому. – Ты лоцию читать умеешь? Или ты шары залил в буфете?

– Иван Максимыч! Я не заливал… – пробухтел рулевой, пальцем трогая зуб, едва не выскочивший после удара.

– Не заливал? – Капитан перешёл на крутой не печатный жаргон. – Так в чём же дело? Как это могло произойти?

– Ну, так уж получилось, мы сначала…

– Как получилось… – в бешенстве закричал капитан, с трудом удержавшись от второго сокрушительного удара. – Как получилось, ты расскажешь на суде! Подонок! Я сколько лет хожу по Енисею и никогда ещё не пугал острова с берегами…

– Ну, так я же первый год…

– А старпом на что? – Капитан, осаждая разгулявшийся пыл, повернулся к пожилому седовласому старпому. – Сергей Михалыч! Ну, ты-то куда смотрел? Ты-то морской волк, можно сказать… Так что же ты как этот, как последняя овечка сухопутная…

– Виноват, Иван Максимыч! Виноват! – пробормотал седовласый могучий старпом, страдающий давлением, особенно сильно донимавшим его на жаре. – Виноват. Ну, что теперь? Надо возвращаться. Искать.

– Это я знаю без тебя! Да где найдёшь, когда стемнело! Да и вообще – триста километров до океана…

– А если до утра там подождать?

– А вертолёты в Дудинке? Они ждать не будут! – опять закричал капитан, остервенело сдёргивая форменную фуражку. – Вертолёты!.. Кто их простой оплатит? А? Или ты такой богатый, Сергей Михалыч? Или вот эта вот сопля зелёная, твой рулевой… Устроили, суки, такую стоянку зелёную, что я теперь до пенсии хрен доработаю!

– Да может, ещё ничего… Может, обойдётся, что вы понапрасну-то, Иван Максимыч…

– Молите бога, чтобы обошлось! Молите бога! – дрожащими губами повторил капитан, собираясь покидать кают-компанию. – И не вздумайте туристам разболтать про этот остров…

– Да ну что мы… – Старпом развёл руками. – Не понимаем, что ли?

– Я вижу, как вы понимаете! – Капитан волком посмотрел на рулевого. – Этого чёрта завтра же списать на берег! Ну, а с тобой, старпом, ещё поговорим…

Поднявшись на мостик, капитан по громкой связи потребовал к себе директора, а точнее, директрису туристического рейса – дородную бабу, увешанную золотыми цацками.

– Ну, что там у вас? – угрюмо спросил капитан, избегая смотреть на бабу. – Не нашли?

– Не нашли, Иван Максимыч. Нет её нигде на теплоходе.

– Ясно. Идите.

Директриса потопталась около двери.

– А что за остров был, Иван Максимыч?

– Остров? – Капитан пожал плечами, глядя в ночь. – Нормальный остров. А что такое?

– Да он мне показался…

– Иди, перекрестись! – неожиданно гаркнул Иван Максимыч и пробормотал уже вослед ушедшей директрисе: – Столько лет без сучка, без задоринки ходил по Енисею, и вот на тебе… Устроили, собаки, зелёную стоянку…

Теплоход, будто споткнувшись на полном ходу, застопорил машины, осторожно развернулся в темноте и на всех парах пошёл к месту недавней «зелёной» стоянки. И несколько часов подряд могучие прожекторы шарашились в деревьях, высвечивали каждый кустик, каждый камень на берегу. И вся команда теплохода, все матросы, поднятые по тревоге, с фонарями бродили в деревьях, осматривали пустые поляны, укрытые туманом. Освещали сонные обрывы, набитые стрижами и ласточками-береговушками. Напуганные ярким светом птицы пробками выскакивали в ночь – из тугого земляного горлышка.

Из-за гор катилась косматая гроза, поигрывая молнией и громом. Первые капли уже лупцевали по горячей теплоходной жести, по земле, по зелени, ядовито сверкающей в лучах прожектора и вспышках молний.

Ливень обрушился как потолок – шумно и плотно… Ливень буйствовал отчаянно и яро, но довольно коротко… Берега задымились туманом, поглотившим всю округу в одночасье. Прожекторы по-прежнему старательно вертелись и на полубаке, и на корме, и на капитанском мостике, но теперь они светили квёло, точно их тестом обмазали. Туман сгустился. Туман забил протоки, старицы и основное русло Енисея. Двигаться куда-либо становилось небезопасно – в два счёта можно теплоход посадить на мель, расколоть на каменных клыках.

В рубке включили локатор. Понуро молчали. Курили.

Перейдя на самый, самый малый, теплоход растерянно топтался на волнах и кричал, кричал, кричал – до хрипоты в своей железной глотке. Но никто ему, увы, не откликался, только многократное ночное эхо раскатывалось где-то в бескрайних просторах, позабытых богом и людьми.

На рассвете капитан пришёл к себе, коньяку хотел с устатку дёрнуть, чтобы маленько расслабиться, но, посмотрев на гранёный стакан, неожиданно передумал.

«Отвечать-то всё равно придётся мне! – затосковал он, отодвигая стакан. – А там ещё найдутся доброхоты, могут сказать, что я пьяненький был, потом не отмоешься…»

Капитан, вздыхая, посмотрел на переборку, где висела карта Енисея – витиеватая голубая артерия, протянувшаяся с Юга на Север. А потом он посмотрел на крохотную точку, несколько минут назад обозначенную красным карандашом – «зелёная» стоянка, объявленная как стоянка на острове.

Но дело в том, что это был не остров.

Ошибка теплохода заключалась вот в чём: то ли моряк-рулевой перед вахтой тяпнул рюмку в буфете и в глазах у него Енисей развалился на три голубых рукава, то ли просто по своей халатности рулевой отклонился от курса, только совсем ненадолго. Теплоход завернул в какую-то глубокую протоку, но вскоре вышел в основное русло и, не найдя обещанного острова, причалил к основному енисейскому берегу.

Это был дремучий дикий берег, на сотни километров растянувшийся вниз по течению – до Северного Ледовитого океана.

И сколько потом не искали ту Женщину – найти не смогли.

* * *

Единственный сын её, заканчивавший службу в армии где-то на Курильских островах, долго ещё получал помятые потёртые в пути конверты из далёкой сказочной сибирской стороны. Письма он читал глазами светлыми, глазами радостными. Он понимал, что матери хорошо сейчас. Хорошо, как никогда, легко, свободно было родному человеку на земле – среди первозданной природы.

1988-1991