Текст книги "Избранное"

Цепная собака во дворе всполошилась. Кошмара Терентьевна вышла. Ледяными глазами окатила Мартына и твёрдо сказала – как отрезала:

– Девочку ты не увидишь!

– Да вы не имеете…

Не дав ему договорить, она захлопнула калитку перед носом.

Ошарашенный художник потоптался по траве около забора. Посмотрел на бельевую верёвку, протянутую во дворе. Там полоскалось на ветру цветастое бельё малышки.

Он кулаком постучал по калитке – железные петли заныли.

– В чём дело? – вернувшись, строго спросила Кошмара Терентьевна. – Что вам надо, гражданин?

– Почему это я не увижу? – возмутился Мартын. – Имею право.

– Нет, не имеешь!

– Я всё-таки отец…

– Кобель ты! На цепи надо держать таких, как ты!

В нём закипала злость. Скрипя зубами, он молча посмотрел на бородавку Кошмары Терентьевны – над верхней тонкою губой. Смотрел на волосы, ёжичком торчавшие из бородавки. И почему-то становилось тошно, так тошно, того и гляди, чтобы не исполнить «Риголетту»…

– Да почему это я не увижу? – Ему был противен свой голос – просительный, дряблый. – Увижу…

– Нет, не увидишь! Я не хочу, чтобы девочка с малых лет смотрела на подонков.

Мартын стал краснеть. Нервно подёргал за ухо.

– Я вас прошу… Откройте…

Кошмара Терентьевна, изображая улыбку, вдруг широко оскалилась.

– Ты сюда войдёшь – только через мой труп.

Он молча руку сверху протянул – открыть щеколду.

Демонстративно повернулась к нему крепким задом, Кошмара Терентьевна прошла в дальний угол двора, собаку спустила с цепи. Косматый, рослый пёс дураком шарахнулся на «амбразуру» – забор зашатался, поскрипывая. Мартын, проседая в коленках, попятился, рукой невольно прикрывая горло. Собака, чувствуя поддержку и одобрение хозяйки, опять и опять отчаянно бросалась на забор, верхнюю тесину грызла. Перед глазами художника мелькали комковатые крепкие лапы; коготь царапал доску – как гвоздём. Зубастая распаренная морда выныривала – слюна летела брызгами через забор.

– Вот сука, – отворачиваясь, прошептал Мартын, потом вдруг повернулся, крикнул: – Позови Русану!

Довольная хозяйка стояла – руки в боки. Ноги – шире плеч.

– Нету её! Нету!

– А где?

– В манде. Иди отсюда, говорю.

Мерзлотин помолчал. Угрюмо забухтел:

– Послушайте, я же хочу по-хорошему…

– Ты уже сделал по-хорошему. Хватит. Русана все глаза проплакала. Валяй отсюда. Ну? А то дождёшься, я тебя в тюрьму законопачу! За что? За неуплату алиментов.

– Не пугай, – отмахнулся Мерзлотин и, проявляя удивительную осведомлённость, назвал номер статьи и номер параграфа, по которому он мог быть приговорён к исправительным работам от двух месяцев до одного года. – Понятно, тётя? Это значит – удержание из зарплаты от пяти до двадцати процентов в доход государства. Если ты не хочешь, чтобы я свои гроши дочке отдавал – могу отдавать в доход государства. Оно ведь у нас бедное – из века в век.

Сверкая стальными глазёнками, Кошмара Терентьевна поцарапала бородавку и ушла, ничего не сказав.

Мартын оказался настырным; очень уж хотелось малютку увидеть. До вечера он круги нарезал возле дома. Бедный кобель охрип – устал облаивать, свалился у конуры, уже почти беззлобно поглядывая на непрошеного гостя.

И наконец-то Русана появилась на крыльце. Постояла, поправляя волосы. Подошла, не поздоровавшись. Руки за спину спрятала. Мартын был неприятно изумлён переменами. Повзрослела девка, подурнела. Зрачки погасли. Первые морщины глубоко проломились – на переносице и возле рта. Брови густо разрослись. (Раньше они их выщипывала). Косматым козырьком брови нависли на глаза – взгляд нелюдимым сделался, ведьмачьим. Грудь располнела, ядрами выпирала из выреза дешёвенькой застиранной кофточки. Талия жиром заплыла, да и не только талия – всё тело квашней расползлось.

Отстраненно, отчужденно посидели на лавочке под берёзой. Поговорили, изредка вонзая взгляды один в другого – точно иголки с ядом.

– Дочка-то не виновата, – бухтел он, покусывая травинку, сорванную под ногами. – Я буду приезжать, я буду помогать. Я вас люблю…

– А я тебя, Мартышка, ненавижу! – прошептала Русана, глотая слёзы. – Леонардо Линчи, видишь ли, для него не авторитет! А сам-то, сам-то кто? Чо ты такого создал? Тебе заборы красить – и то нельзя доверить. Ты же краску-то пропьёшь, а кисточку по пьянке потеряешь!

Сердце больно дёрнулось. Он замер, глядя в землю. Заострившимся взглядом воткнулся в неглубокую песочную воронку. Там барахтался бессильный муравей.

– Возможно, ты права. – Он сплюнул зелёную слюну вместе с пожёванной травинкой. – Да, права. Мы все – ничтожество. И я – кто я такой? Муравей перед лицом великой вечности…

– Ох, какие громкие слова! – Русана хохотнула. Рот прикрыла рукой. – Ох, как я пугалась этих слов. Спервоначала. Все такие умные, образованные. Говорят – как будто читают книжку. Складно так. А чо за душою у вас? Вино да водка. Да эти натурщицы ваши… Гляди нечастные. Вот такие вот! Во! И боле ничего! – Русана показала неприличный жест.

– Во, во! – Он усмехнулся. – Мы уже стихами говорим. Сатанинскими.

– С кем поведёшься.

– С тем и надерёшься. Да. – Мерзлотин заскучал. Посмотрел на часы. Снова сплюнул зеленоватой, травянистой слюной. – Ладно, проводи меня к причалу.

– Пойдём, – неожиданно согласилась она, поднимаясь. – А то будешь торчать здесь… как памятник несбывшейся мечте. Только на причале делать некого.

– Как так?

– Да так. Последний пароход уже ушёл.

Он остановился.

– А электричка?

– Есть.

Они пришли на станцию. Здесь пахло полынью, разогретым мазутом – шпалы пузырились от жары. Изредка хрипловато гаркал маневровый. Голуби на крыше вокзала ворковали. Вагоны с горки вдалеке с грохотом катились, толкая друг друга. Из-за поворота потянулся длинный товарняк, словно отбивающий чечётку. Станция стояла в таком месте, что железная дорога – большой дугою – огибала прибрежную гору. Поезда тут сбрасывали ход.

Мерзлотин посмотрел на рельсы, проседающие под многотонной махиной. Обратил внимание на колесо, мерцающее суриком закатного луча. Усмехнулся чему-то. В глазах у него промелькнула сумасшедшая искра.

– Сдохнуть, что ли?! – как бы сам себя спросил.

– Сделай милость! – сказала Русана.

Глаза его стали печальными.

– Ты читала «Анну Каренину»?

– А причём здесь это?

– Не причём. Ну, прощевай! – Мерзлотин неожиданно поцеловал её – не успела опомниться – и медленно, понуро побрёл к товарняку, замедлявшему бег.

Русана сначала отплюнулась от поцелуя. Затем что-то почуяла – привстала на цыпочки.

– Стой! – тревожно позвала. – Куда ты?

Не оглянувшись, он руки вскинул над головой – вроде как сдавался на милость победителю.

И опять она крикнула – уже истерично:

– Стой, Марик! Стой!

Он поднялся на откос, чуть-чуть пригнулся – и зверем прыгнул под колёса поезда. Прыгнул с каким-то таким иезуитским расчётом, чтобы умереть не для себя, а для неё – для дуры деревенской. Горячие колёсные пары, постукивая на стыках, накатывались медленно, хотя и грозно – в запасе было несколько секунд. С левой стороны он сиганул под поезд, а с правой тут же выскочил, ободрав ладони и плечо, и мазутом маленько испачкав штаны на заднице.

Русана его потеряла из виду.

Он для неё остался под колёсами.

Выпучив глаза, крича белугой, бедная деваха бросилась куда-то в сторону откоса – через платформу. Бежала так, что каблуки ломались, и ногу чуть не вывернула в лодыжке. Прихрамывая, приблизилась к месту «трагедии». А там – никого…

Растерянно всхлипывая, Русана рукавом под носом вытерла.

Стрелочник к ней подошёл.

– Ты чего это, девка?

– А где же он? Где этот…

– Кто? А-а! Этот-то? Который сиганул? – Стрелочник высморкался на рельсы. Махнул рукой. – Так он уж, девка, далеко. Он спустился по той стороне, взял такси…

Она вздохнула, вытирая слёзы. Нервно хохотнула.

– Вот сволочь какая!

– Бывает, – согласился стрелочник, закуривая. – Их, сволочей, и пуля не берёт, и поезда не давят.

Русана с тех пор ещё больше возненавидела проклятого Мартына.

Шли годы, а точней сказать – бежали. Так нередко бывает с людьми, переходящими свой возрастной Рубикон, после которого Земля как будто начинает быстрей вращаться. Художник не мог не заметить, как уплотняется, меняется время. И вместе с этим менялось что-то в нём самом – в лучшую сторону. Он всё чаще думал о дочке, о Русане. Мечтал о крепкой семье, о размеренном быте. Нередко страдая бессонницей, ночами валандаясь по мастерской, он говорил себе: «Ну, сколько можно, чёрт возьми, сколько можно работать и жить в этой постылой богадельне, спать на дощатом диване, питаться, чёрт знает чем, горло драть в каких-то глупых спорах, какую-то сомнительную истину искать. Всё это – в прошлом, в молодости. Пора остепениться. Прав был поэт, который написал: «По главной сути жизнь проста – его уста, её уста!» Надо ехать к Русане. К дочурке. Тем более, что стерва эта – бабка из кошмара – померла, царство ей небесное. Вот какая дурная была, прости, господи. Если б не она, так мы бы давно уже одной семьею жили».

Однако ошибался он. Сильно ошибался. Русана крепко хранила в душе материнский завет – не пускать несчастного папашу на порог.

Несколько раз он приезжал – обвешанный игрушками, подарками как новогодняя ёлка. И всякий раз, как только входил во двор, его встречали зубы злого кобеля – уже другого, молодого, ещё более свирепого, чем тот, который сдох. Оглушённый лаем, Мартын сидел на лавочке, курил, надеясь на то, что сердце Русаны дрогнет – загонит волкодава в конуру и пригласит Мартына чайку попить, погреться у печи. (Он и зимой приезжал). Но Русана упорно, тупо не хотела его замечать. И однажды он предпринял попытку «штурмом взять избу» – хотел кобеля обхитрить, зайти со стороны огорода. Попытка закончилась тем, что в зубах волкодава осталась почти половина штанов, и до города Мерзлотин добирался как курва с котелком – снял рубаху, рукава связал на поясе, чтобы голый зад прикрыть. На дворе уже засентябрило, а он ехал в майке, делал вид, что ему шибко жарко. После этого Мерзлотин озлобился и в следующий раз привёз «подарок» для волкодава. Открыл калитку и в упор всадил в собаку – в раскрытую пасть – увесистую пригоршню картечи. Потом спокойно подошёл к колодцу – выкинул обрез.

Русана – белее берёзы – стояла на старом крыльце.

– Где дочка? – Он по-хозяйски вошёл в избу и оглядел все комнаты. Вернулся на крыльцо. – Где дочка, спрашиваю?

– В пионерском лагере, – сквозь зубы процедила Русана. – Доволен?

– А ты? Довольна? Халда! – Он подошёл и залепил пощечину. – Сука! Ну, чего ты добиваешься? Ну, что вы за люди такие? Ну, почему я не могу увидеть дочку?

Во двор вошёл сосед – стрельбу услышал.

– Чо у вас тут? – тревожно спросил с порога.

– Война и мир. Читал? – зарычал Мерзлотин. – Нет? Ну, иди, почитай, а мы тут сами разберёмся. По-семейному.

Седой сосед Матвей – дядя Мотя – пошевелив кривым плечом, спросил в недоумении.

– А зачем кобеля порешили?

Выйдя во двор, Мерзлотин сплюнул в красную лужу возле ворот, где зудели зеленоватые мухи.

– А он сам застрелился. От горя.

Дядя Мотя закурил. Укоризненно покачал головой.

– Собака-то моя была.

– Твоя? – изумился Мартын. – Как это так?

– А вот так. – Рукой, дрожащей с бодуна, сосед показал на дорогу. – Как только ты на горизонте появлялся, так я волкодава отдавал напрокат.

Мерзлотин в недоумении подёргал мочку уха.

– Вот это номер! А зачем?

– А затем, что у меня всегда душа горит! – Дядя Мотя поцарапал «душу» под рубахой, запустивши туда пятерню.

– Ну, тебя ещё можно понять, – пробормотал художник. – Но вот этих тварей…

– А если понимаешь, – перебил дядя Мотя, – значит, надо решать вопрос. А то ведь, парень, я пойду в милицию.

– Ты лучше сходи в магазин. – Мерзлотин протянул ему солидную купюру. – Мы с тобою сейчас посидим под яблоней в саду, раздавим пузырёк по случаю знакомства. Помянём твоего волкодава.

Прикрывая щеку, пламенеющую после пощёчины, Русана закричала с крыльца:

– Катись отсюда! Иначе сядешь! – Она подбежала к соседу и затараторила. – Дядя Мотя! Дядя Мотя! Он меня хотел убить! Ружьё в колодец выбросил! Дядя Мотя, дядя Мотя! Будешь свидетелем! Да? Я тебе дам на чекушку!

– Не-е-т! – заартачился дядя Мотя. – Ниже поллитровки я не опущуся!

Мартын за голову схватился.

– Ой, бляха-муха! Куда я попал? И где мои вещи!

И после этого уже не было ни слуху и ни духу от него. Изредка только Мерзлотин помогал им, деньги высылал в деревню, но что с них, с этих поэтов и художников возьмёшь? Так, одни копеечные слёзы. Но дело-то даже не в этом.

Мечта о тихой семейной жизни глубоко запала ему в душу, и он стал смотреть в глубину – в глубину женских образов, которые теперь случались рядом. Внешний глянец, внешний антураж мало теперь волновали художника. Живописуя портреты соцреализма – тяжеловатые лица колхозниц и передовиков производства – художник научился видеть внутренний мир человека. И всё чаще вспоминал он поэтические строки, посвящённые раздумьям о красоте: «Что есть красота? И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?» Жизненный опыт говорил ему о том, что он нередко дело имел именно с тем красивым сосудом, в котором была пустота. Так что теперь он постарается выбрать сосуд, внешне пускай не эффектный, зато обжигающий искренним внутренним жаром. Так он и сделал. А когда окончательно выбрал – не стал трепаться попусту, как в молодости: завтра, мол, завтра пойдём, распишемся. Нет, сегодня, сейчас. Он решительно взял её за руку и привёл в самый ближайший ЗАГС – и они расписались без лишней помпезности, без шампанского и Мендельсона, мать его за ногу. Чем проще, тем лучше, надёжней. Правда, жена была уже далеко не девочка, и насчёт детей пока не получалось, но Мартын не буксовал на этом месте. Главное – между ними было понимание. И притом такое понимание, что у него порою челюсть отвисала. Жена, к примеру, сама ему всегда напоминала насчёт того, чтоб деньги в деревню высылал – после каждой удачно проданной картины. А потом дошло даже до того, что она стала сама этот вопрос «на контроле держать». И правильно делала. Мерзлотин – хотя и старался круто поломать свой образ жизни – всё-таки был человеком богемы; много денег уходило на куражи – незаметно, как вода в песок. Да и заграница высасывала деньги – похлеще пылесоса.

Между прочим, заграница – ни дна ей, ни покрышки – однажды подвела Мерзлотина под монастырь. С группой художников и несколькими чиновниками он поехал в страну «Горландию» и так там разгорланился, напившись до чёртиков, такой дебош устроил в ресторане, а потом в отеле – эхо многократно и громко аукнулось на государственном уровне. Вернувшись на Родину, художник попал в немилость как столичных, так и местных властей.

И всё в его судьбе вдруг покатилось кувырком, вверх дном перевернулось. Заказы проплывали мимо рук. Хорошие картины, какие были в личных закромах, он давно уже продал, а новые – по причине запоя и вселенской печали – рисоваться никак не хотели. В общем – засада. Глухая засада. Со всех сторон обложили красными флажками, как матёрого волка. Года три он жил в такой засаде. Долгами оброс, бородой до колен. Обносился до нитки. Отощал до костей. Мастерскую чуть не продал с молотка, чтоб рассчитаться – хорошо, что рядом была жена. Уговорила пойти лечиться от алкоголизма. Кое, кое-как он выкарабкался из чёрного запоя. Крепко встал на ноги. Кисточка перестала в руке мандражировать – мазки ложились точно, сочно; современники отдыхают и классики от зависти в гробу перевернулись. Мерзлотин снова мастера почувствовал в себе. Воспрянув духом, осмелев, он опять зашараборился по кабинетам разных чиновников. И опять нашлись приличные крупные заказы и всякая другая мелочёвка – не гнушался никакими подработками. Для себя, «для души, для вечности» теперь он почти не писал, а если что-то мастерил бессонными ночами – выходило нечто оригинальное, совсем не похожее на то, что он делал раньше. Жена, не понаслышке знающая мировое изобразительное искусство, с пониманием относилась к нему. Но жена – это штучный товар. А сколько рядом было всякого нештучного – трудно сосчитать.

– Чёрте что и с боку бантик! – критиковал сантехник Саня, по-соседски время от времени приходивший к нему. – Раньше ты красивше малевал.

– Малевал – Малевич. А я – творец. – Внешне Мартын был спокоен. – А ты – дубак! – говорил он, покуривая. – Ни хрена не понимаешь, так молчи. Это – абстракция.

– Об…сракция? Ишь, ты! – Сантехник принюхивался и отходил от картины. – То-то я чую – как будто лошадь в рамку наворотила.

– Пошел вон, дурак!

– О! Да я-то здесь причем? Ты же хотел услышать голос из народа?

– Из унитаза твой голос.

Сантехник Саня молча удалялся, унося желчную усмешку на губах.

За последние годы Мерзлотин «семимильными шагами» ушёл в абстракцию. Контуры его картин странно размылись и чудовищно размазались, будто писал под водой или впотьмах первобытной пещеры, с трудом соображая, где какая краска. И точно так же размылся и размазался внутренний мир художника – глаза подёрнулись дремучей поволокой. Временами он стал жить затворником, и друзья-товарищи в шутку прозвали его ШИЗАТВОРНИК.

Многолюдная и шумная когда-то мастерская теперь целыми днями была пуста, тиха. По углам – вверху двери – паутина выткалась рваной занавеской. Лишь изредка звонили и заходили гости, глядевшие на мастера и на его работы – печально, с жалостью.

– Да чо вы понимаете? – Он хмурился, дёргая морщинистую мочку. – Настоящий художник – это почти патология, и тут ничего не поделаешь. Возьмите хоть Достоевского, эпилептика. Хоть Сальвадора Дали. Хоть меня. Ха-ха.

– А у тебя-то что?

– Как это – что? – Он опять хохотнул. – Плоскостопие.

– А может, бесы? Бесы тебя одолевают?

Он помолчал, блаженно улыбаясь.

– Я вспомнил Христа, – проговорил, задумчиво глядя в дальний угол. – Помню как сейчас, ага. Христос подошёл к одному бесноватому и хотел его вылечить. А тот говорит: «Этими бесами я кормлюсь». Вот так-то…

Внутренний мир его, «кормящийся бесами», заметно покачнулся и готов был рухнуть в преисподнюю. Зато внешний мир стал выглядеть весьма благополучно, твёрдо. Мерзлотин богато обставил двухкомнатную квартиру жены – в знак благодарности за поддержку и понимание. Потом обновил мастерскую свою, да и сам обновился, прифраерился – писк последней моды. «Кормящийся бесами», он вдруг сделался очень востребованным – как в России, так и за рубежом.

Твёрдо стоящий на ногах, уверенный в себе, Мерзлотин дочку собрался навестить, но Русана с девочкой давненько умотали из деревни – дом был продан. Мартын искал их в городе, с трудом нашёл, но дверь открыли чужие люди – квартиру им продали года два назад.

«Отыщу! – упрямо думал он. – Теперь не стыдно в глаза смотреть!»

А время летело между тем – как пуля. Мерзлотин понемногу сутулился, обрастал сединой. А дочка напротив – с каждой весной всё ярче зацветала. Дочка выросла, школу закончила и поехала поступать в институт – в Новосибирск. Потускневшая, простою русской бабой ставшая Русана, к тому времени то ли подобрела, то ли поумнела, то ли просто-напросто из газет узнала сплетни о «капиталах» Мерзлотина – так или иначе, она раза три-четыре звонила ему в мастерскую, но телефон молчал. Тогда она записку настрочила, а на словах наказала дочери: сходи, мол, Ангелочек, Ангелина, не гордись, у отца должны быть связи в городе, он поможет поступить, и вообще – обрадуется, как-никак не чужие.

И она пошла. Дело было весной. Тёплый дождь пробрызнул, в садах и парках буйно пахло цветущей сиренью, чистое небо нежно рдело вечерним светом, когда Ангелина отыскала наконец-то мастерскую. Поднялась на девятый этаж. Постояла возле двери, волнуясь и предчувствуя нечто необычное. Табличку с именем художника прочитала на двери – табличка с гравировкой сияла как золотая.

И надо же было такому случиться: Мерзлотин в тот день и в тот час ждал юную натурщицу, которую в глаза ещё не видел – по телефону договорился.

Ангелина едва-едва коснулась кнопочки звонка – дверь тут же распахнулась, как будто её ждали и ждали с нетерпением.

– Здравствуйте! – Девушка в розовом плащике, словно бы окутанная романтическим флёром, стоя на пороге, загадочно улыбнулась.

– Привет! – Художник был серьёзен. – Ну, проходи, красивая. Как жизнь?

– Да ничего.

– Чайку попьёшь?

– Спасибо, не хочу.

Художник поправил свою седоватую солидную шевелюру. Широким жестом пригласил в таинственное царство, сверкающее разноцветным витражом, багетом, пахнущее красками, загрунтованными холстами, засохшими и свежими цветами, искусственными и настоящими фруктами для натюрмортов.

– Учишься? – расспрашивал он.

– Нет. Поступаю.

– Куда?

– В институт искусств.

– Это хорошо. Ну, раздевайся.

Голубые глаза Ангелочка весело раззолотились. Ей было забавно – отец не узнал.

– А хорошо тут у вас! Интересно! – Девушка с удивлением рассматривала мастерскую. – Вы один живёте?

– Один. Как волк.

Ангелина сняла свой розовый плащик. (Хотела записку от матери достать из кармана, и тут же забыла). Поёжилась, говоря:

– Прохладная нынче весна.

– Год на год не приходится. – Наклоняясь над ящиком, Мерзлотин достал тюбики с краской. – Ленивая какая-то весна. Солнце поедает снег без аппетита, не то, что другими веснами – только шум стоит…

Он складно говорил – это понравилось.

– Можно сюда присесть?

– Присаживайся, где тебе нравится. – Повернувшись, художник в недоумении посмотрел на неё – в тонкой белой блузке, в чёрной юбке усевшуюся на стул посреди мастерской. – Ты чего?

– А чо я? – Девушка быстро поднялась, будто села на что-то недозволенное.

– Нет, я не понял. В чём дело? – Он нахмурился. – Раздевайся.

– Как это? – растеряно спросила она.

– Ты чо, не знаешь – как? В чём мама родила. Давай, мамзель, работать. У меня со временем – не густо.

От смущения лицо её покрылось легким румянцем.

– Так я же… это… – Ангелина хотела объяснить, кто она есть.

– Ты опоздала, да ещё и кочевряжишься?

Девушка прыснула.

– Кочевряжишься? Мамка тоже так говорит… Ой, как тут здорово! – Ангелина, приоткрывши ротик, снова пошла по мастерской, разглядывая полотна с обнажёнными Венерами, Аполлонами, Атлантами и другими незнакомыми фигурами.

Невольно залюбовавшись ею, художник заворчал:

– Ну, и долго ты будешь вальсировать?

– Ой! А это? Кто это? – Ей на глаза попалась картина с обнажённой матерью – Русаной. Уж кто-кто, а дочка не могла не узнать родное, до последней родинки любимое тело. – Кто это? Кто?

– Первая любовь. И она же последняя… Ну, так что? – Мартын подёргал мочку уха своего. – Будем работать? Или как?

Ангелина засмотрелась на мамку – нарисованную. И вдруг подумала: «Ей можно, а мне нельзя?»

– Конечно! – заявила она с лёгким вызовом. – Будем работать!

– Ну, вот, другое дело. Раздевайся.

Мерзлотин включил негромкую классическую музыку, благовонные какие-то палочки зажёг – запахло ароматно и головокружительно.

Стройная девушка – в фиолетовом узеньком купальнике – присела на край специальной подставки. Шёлковую красно-кровавую накидку на бёдра положила. Художник дал ей букет живых цветов – специально купил.

– Не холодно?

– Нет.

– А чего ж ты покраснела? Как с морозу.

– Да так. Непривычно.

– Первый раз позируешь?

– Ага.

– Ничего, пообвыкнешь.

– Да нет. Не хочу.

– Что – не хочу?

– Привыкать.

– Это не факт. Поначалу многие стесняются, а потом…

– А что потом?

– Не выгонишь отсюда.

– Почему?

Художник пожал плечами.

– Жажда бессмертия!

– Как это?

– Человеку хочется увековечить себя. Прославить.

– А мне так не хочется.

– Ну и прекрасно. Значит, не будешь бегать по мастерским. В одном экземпляре останешься – только здесь, у меня.

Живописец говорил спокойно, буднично. Он был весь в работе – необычной, правда, но всё-таки работе, и всё это располагало, вселяло доверие, снимало тревогу.

– Опусти накидку…

– Так?

– Пониже. Ещё ниже.

На щеках натурщицы проступили розовые пятнышки стыда и смущения.

– А ты знаешь, кто я?

– Во, молодежь! – Он покачал головой. – Мы уже на «ты»? Ну-ну, и кто ж ты?

– Я твоя… – Ангелина хотела сказать: «твоя дочь», но вместо этого лишь тихо засмеялась, глядя, как у художника брови вверх поползли.

– Моя? Так прямо сразу? – Он замер возле мольберта. – Ну, блин, молодежь! Быстрее молнии…

И Ангелина опять рассмеялась – погромче. А Мерзлотин нахмурился вдруг. Руки дрогнули – палитру чуть не выронил.

– Свет уходит, – пробормотал он, оглядываясь на окно. – Давай помолчим, ты мешаешь работать.

И он самозабвенно стал набрасывать тонкие линии стройной фигуры, выпуклость юных грудей, изящные изгибы хрупкого плеча, бедра. Чуткая рука художника иногда вдруг замирала на половинчатом движении кистью.

– Надо же! – вслух размышлял он. – Бывает же такое! Как ты здорово похожа…

Натурщица улыбнулась.

– На кого?

Он подёргал мочку уха.

– На первую мою любовь.

– Правда? Ой, как интересно! – Натурщица, на минуту забываясь, приоткрыла накидку. – Расскажите, а когда вы, как влюбились?

Отложивши кисть, он закурил. Помолчал, любуясь юным телом. Отвернулся к окну, за которым смеркалось. Его слегка знобило – нервным, всё глубже проникающим ознобом.

– А не выпить ли нам, золотая?

– Ну, что вы, что вы. Я не пью! Мне мамка не велит…

Мерзлотин засмеялся.

– А чаю? А соку?

– Соку можно. Ой! – Спохватившись, натурщица прикрыла соблазнительную часть своей натуры. – Прошу прощения.

Руки художника стали потеть и наполняться тяжестью – от прилива крови. Он тяжело задышал, опуская глаза. Постоял, глядя в пол, окроплённый засохшею краской всех цветов радуги. Сутулясь, пошёл за невысокую ширму из грубой материи. Достал коробочку, где были порошки и таблетки «приворотного» зелья, помогающего раскрепоститься юным натурщицам.

Бокал заискрился в его руке – закатное солнце на мгновенье попало, когда он выходил из-за ширмы.

– Держи, мамзель.

– Спасибочки.

Девушка выпила сок. Улыбнулась.

– Хочешь знать, кто я такая?

– Хочу! – признался художник, вложивши в это слово какой-то странный, потаённый смысл. – Очень даже хочу!

– Я давно собиралась к тебе… – Глаза у натурщицы необычайно ярко заблестели, и всё то, что она думала сказать – вылетело вдруг из головы. И хохоток её – совершенно неуместный – сделался громким до неприличия.

– Всё нормально? – вкрадчиво спросил художник.

– Отлично. Только что-то… Душновато как-то…

– Может быть, окно открыть?

– Открой. Хотя не надо. – Девушка потрогала горячие виски. – Я всё равно пойду сейчас домой.

Плавно поднявшись, она завернулась в дорогую красную накидку и закружилась по просторной мастерской, неожиданно взявшись изображать из себя испанского тореадора. То посмеиваясь, то хмурясь, она стала шёлковой красною тряпкой дразнить «быка». И Мерзлотин вдруг начал ей подыгрывать – глупо, дико. Он опустился на четвереньки и замычал, бодая красную тряпку. А потом натурщица немного побледнела и затихла, уронивши накидку. Отстранённо улыбаясь, она опять хлебнула «колдовского» соку и раскрепощённо, фривольно прилегла на диван, повторяя позу классической Венеры, смотревшей на неё из глубины мастерской.

– Солнце пропало! – перехваченным горлом подытожил художник, посмотрев за окно. – Пропало, чёрт возьми! Какая тут работа?

Незнакомая яркая птица влетела в раскрытое окно и, не найдя обратную дорогу, стала биться грудью в пыльные стекла, собирать по углам паутину.

Лихорадочно вытирая ладони какою-то бархатной тряпочкой, Мерзлотин скрылся за грубой ширмой, где стоял журнальный столик с коньяком и фруктами. Горлышко бутылки вспыхнуло суриком закатного луча и Мерзлотин почему-то вспомнил, как в молодости бросился под поезд, под колесо, окрашенное вот таким же кровавым суриком. И в глазах у него промелькнула сумасшедшая искра…………………

* * *

Записки журналиста на этом заканчивались, если не брать во внимание черновые фрагменты, наброски.

Поднявшись, Евдоким Посветов понуро постоял возле окна. Сигаретный пепел с груди стряхнул.

Лена-река за то время, пока он читал, потемнела: солнце мягко упало за горы, в далёкую тайгу – кроваво-багряная краска зари, широкой полосой растекаясь по изломанному горизонту, поджигала облака и тучи, обагряла берёзы на взгорках, воспламеняла холодную воду на противоположном берегу. И вся эта закатная картина – почти в половину студёного северного неба – вселяла в душу чувство великой тоски и тревоги. Казалось, будто в дальнем далеке бушуют необъятные пожары, в которых гибнут люди и тайга, а ты стоишь вот тут – возле окна – и ровным счётом ничего не можешь сделать для их спасения.

Сокрушенно вздыхая, Посветов прошёлся по кабинету редакции, где было чертовски накурено – бычков полная пепельница. Остановившись около стола, он полистал последние страницы записок журналиста, будто надеясь найти продолжения.

– А дальше-то? – глухо спросил. – Что было дальше?

Распахнув скрипучую фрамугу, Никита Андреевич тоже прогулялся по кабинету. Свежий воздух зашевелил бумагу на столе. Крошки пепла, как серые мухи, закопошились в пепельнице и вприпрыжку побежали по столу, соскакивая на пол.

– А дальше… – вдруг свирепо сказал журналист, – я бы таких козлов расстреливал на месте!

Покосившись на него, Посветов пожал плечами.

– Так он же не знал, что это дочь.

– Ну и что?

– Нет, я понимаю, что это скотство…

– Да ни фига ты, старичок, не понимаешь, если говоришь: «он же не знал»… Ты как будто его защищаешь! – Согрин закурил, и снова покружил по кабинету. – Знал или не знал – какая разница?

– Большая. Так мне кажется. Нет, я не собираюсь его оправдывать…

– А я не собираюсь тебя слушать.

– О! Ты чо завелся?

– А то! – Никита Андреевич посмотрел на фотографию в рамке – мама с дочкой сидели в обнимку. – Ты вольный казак, ходишь-бродишь по свету… Товарищ Посветов. А вот погоди, будут ребятишки у тебя, тогда узнаешь!

– Приходите через тыщу лет, там поговорим. Да?

– В каком это смысле?

– Да я Маковского вспомнил. Он же твой любимый, кажется.

– Жена – моя любимая. И дочка.

– И точка! – усмехнувшись, подхватил Евдоким. – Ещё не хватало поссориться нам из-за этой «Жемчужины».

За окнами темнело. Берега сливались с небесами. Мимо редакции проехала машина скорой медицинской помощи – яркие фары вдруг полоснули по кабинету, на мгновенье высветляя стену, потолок.

Согрин, вышвырнув окурок в форточку, неохотно заговорил:

– Судебно-медицинская экспертиза года полтора потом не могла признать его ни больным, ни здоровым. То ли он так хорошо «косил» под дурака, то ли, в самом деле, болел шизофренией. Шизатворник всё-таки. – Покосившись на Евдокима, приятель ухмыльнулся. – Чёрт их знает, художников этих, поэтов! Им же всем подряд или, по крайней мере, через одного можно смело ставить диагнозы психических болезней. Хотя то, что было в мастерской – это уже не болезнь. Это, как мне кажется, где-то за пределами… – Согрин зубы стиснул. Твёрдо повторил: – Я бы таких сволочей на месте отстреливал! Как бешеных собак!.. Но советский наш, самый гуманный суд решил иначе. И вот он, скотина, сидит. Скоро, нет ли – отсидит, на волю выйдет. Радоваться будет солнцу, ветру. А девчонка-то… Ку-ку…