Текст книги "Избранное"

Ресницы Евдокима дрогнули.

– Что значит – «ку-ку»?

Журналист поглядел на фрамугу, жалобно застонавшую под порывом холодного ветра.

– Она хотя и звалась Ангелочком, но летать не умела.

– Не понял.

– Мастерская на девятом этаже. Окно было открыто. Чо непонятного?

– Спрыгнула?

– Ну! – Согрин кулаки потискал за спиной. – Правда, не на смерть.

– С девятого? – присвистнул Евдоким. – И не насмерть?

– На деревья упала. Там большие деревья росли. С тех пор у неё что-то с головой. В жёлтом доме лежит постоянно. Где-то в этом… в Камне-на-Оби.

Они помолчали.

Ветер надсадно стонал за окном.

– Да это уж не Камень-на-Оби, – задумчиво проговорил Посветов. – Это какой-то страшный Камень-на-Душе!

Ведро загремело за дверью. Мокрая швабра шлёпнула по полу – заелозила. Затем в кабинет постучали – заглянула пожилая техничка, повязанная тёмным платком, из-под которого просыпалась на лоб седая прядка.

– Вы долго ещё?

– Нет, Матвеевна, уже уходим, – заверил журналист. – И так засиделись. Там дочка меня потеряла. И жена изворчалась.

На улице было студёно. Лужицы ледком позвякивали под ногами. Западный склон небосвода хранил ещё память о золотистой заре – слабая полоска соломинкой тлела вдали между горами и тучами. Но темнота с каждой минутой сгущалась. Земля и небо становились неотличимы – в объятьях друг друга. Крупные, чистые звёзды – широко и узорно – рассыпались в горней вышине, склонились над берегом Лены-реки, отражаясь на её стальной поверхности, взрыхлённой ветром. Густая, вязкая вода текла нерасторопно, тяжело. А воздух над землёй как раз наоборот – становился легче лёгкого и звонче звонкого. В предчувствии большого ледостава полночный воздух над рекой наполнялся призрачными, сонными стозвонами – словно льдинки зарождались где-то, хрусталём хрустели, пытаясь прилепиться к берегам, в верховьях уже густо выбеленным извёсткой инея. И тонкий, ущербный месяц, до утра сверкая на чёрном стрежне, качался алебастровыми льдинами.

* * *

Через полгода Евдоким Посветов покинул якутский Север, оставив подаренную картину у знакомого журналиста. Но «голубые глаза ангелочка» долго ещё стояли перед его воспаленным воображением – как два больших диковинных цветка, до краёв налитые горючею росой-слезой, готовой прожечь и снег, и лёд, и вековую мерзлоту. А потом эти горючие цветы завяли в «красной книге» памяти, залегли куда-то между её бесчисленных страниц. И только через много лет судьба заставила Посветова вернуться к этой печальной истории, пережить её заново, и точку поставить – раскаленную точку, свинцовую.

Однажды осенью, по творческим делам направляясь в командировку на Крайний Север, он нежданно-негаданно оказался в Якутске – сделали вынужденную посадку. Была грозовая зловещая непогодь – дождь вперемежку с градом колотил по стенам, по стеклам аэропорта. Скучая, зевая, Посветов читал газеты, разгадывал кроссворды, затем отправился фланировать по аэровокзалу и среди пассажиров приметил одного седого офицера, лицо которого показалось странно знакомым. Кажется, Посветов где-то видел уже эти густые брови, узелочком сросшиеся на переносице, этот крепкий волевой подбородок, выступающий вперёд, эти серые глаза, глядящие как будто через прицел.

Остановившись напротив капитана внутренних войск – метрах в пяти, Евдоким мучительно пытался вспоминать, где он видел этого седого человека. Может, и не вспомнил бы, но вдруг сам офицер – посмотревши на него «через прицел» – широко улыбнулся и подошёл, поскрипывая хромочами. Вскинул руку – под козырёк.

– Гражданин поэт? – бухнул басом. – Я не ошибся?

– Нет, ошиблись. Гражданин прозаик.

Они засмеялись. Обнялись, похлопывая друг друга по спине.

– А что такое? Почему прозаик? – удивился капитан.

– Пушкин так завещал.

– Да ну? Кому? Вам, что ли?

– И мне в том числе…

– Интересно, а что завещал?

– А то, что «лета к суровой прозе клонят, лета шальную рифму гонят». Вы-то как поживаете? – Посветов старался вспомнить имя-отчество офицера, но никак не мог. – Смотрю – уж капитан. Дела идут?

Офицер поцарапал шрам на подбородке.

– Дела идут, контора пишет.

– Так вы всё ещё там? В конторе той?

– Боже упаси! – Капитан перекрестился крепким кулаком. – Не… Я уже на пенсии. Почти.

– А форма?

– Главное не форма, а содержание! – пошутил офицер.

– А форма-то другая, – с грустью заметил Посветов. – Не советская.

– Так и страна другая! – Капитан вскинул белые брови, посматривая по сторонам. – Сколько воды утекло!.. Может, пойдём, присядем где-нибудь?

– С нашим удовольствием.

Они пришли в кафе. Сели за столик. Плечистый капитан широким жестом смахнул со скатерти какую-то соринку. Тёмным выпуклым ногтем глухо щёлкнул по кадыку.

– Вы как насчёт ста грамм? Не возражаете?

Евдоким улыбнулся.

– Возражаю. Двести.

– А-а! – Офицер хохотнул, сверкая фиксами. – Замётано!

Они «ударили» по коньяку. Разговорились, как старинные друзья.

Капитан Каретников, бывший замполит якутской зоны строгого режима, выглядел теперь совсем не строгим. Тонкая нижняя губа отвисла после третьей рюмки. Глаза железобетонного цвета заметно потеплели. Морщинистые мешки под глазами немного расправились.

Посветов расспрашивал:

– Ну, и как вы там до пенсии дожили? Без приключений?

– Нормально. – Седой офицер, усмехаясь, поцарапал шрам на подбородке и с чувством исполненного долга сообщил: – Я там честно отсидел своё. Да-да. Что вы так смотрите? А вы как думали? Зеки спят, например, а я – как на иголках. Хожу и думаю, как бы дёру не дали. Они после работы в футбол играют, а я – опять на нервах. В оба глаза гляжу за ними. И вот так – год за годом. Кто-то из них освобождается, до дому едет, а я – остаюсь за решёткой. Вот такая служба – мёдом не покажется. Так что я свой положенный срок оттянул – ха-ха! – от звонка до звонка. Теперь вот вышел на волю. То бишь, на пенсию. Последние бумаги оформляю.

Евдоким макушку почесал.

– Во работёнка, скажи на милость! Ну, и сколько же вы «оттянули»?

– Много, – неохотно пробасил капитан. – Знаете, на зоне есть поговорка: возраст – это не подвиг. Так что никакого подвига в том нет, что я досидел до пенсии.

В кафе, где находились они, играла приглушенная лирическая музыка. В дальнем углу виднелась картина в недорогом багете.

Показав глазами на полотно, Евдоким спросил:

– А помните художника? Мерзлотин, кажется?

– Ну, неужели! – Капитан пожал плечами – погоны встопорщились.

– Ну, и как он? Вышел на волю?

Офицер как-то странно поморщился.

– Да, вышел весь…

– А поточней?

Каретников бутылку взял со стола – разлил по рюмкам то, что оставалось.

– Бежал он… Как в песне… «По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский «Воркута-Ленинград».

– Убежал? Вот те раз! – Евдоким даже икнул от растерянности. – Как же вы там охраняли?

– Да нет. Была попытка. – Наклонившись, капитан поставил пустую поллитровку возле ножки столика. – Глупая, кстати, попытка была. Причём – зимой. Куда зимой-то? Глупо. В основном у нас это пытались делать летом. А зимой обычно никто не рыпается. Это уж он специально. Видать припекло, дальше некуда.

– Как это так – специально?

Каретников прищурился, глядя за окно. Вздохнул.

– Так он ведь знал, что будут стрелять на поражение!

* * *

Свинцовые градины, похожие на пули, перестали лупцевать по крыше, по стёклам аэровокзала. Гром затихал над тундрой, укладываясь где-то за чертой горизонта. Тёмное низкое небо стало понемногу «подрастать» – ветер, набирая силу, погнал облака и тучи в вышину. Прошло ещё, наверно, с полчаса, и в небе над Якутией заулыбалось солнце, промытое грозой, – зазолотилось ярко и задорно. Там и тут щедро высыпаясь в лохматые облачные дыры, солнце искрометно играло в реках и озёрах тундры, в лужах возле аэровокзала, где уже вовсю резвилась ребятня и утробно, сыто урчали голуби.

Самолёты стали приземляться и взлетать – земля подрагивала.

Посветов с капитаном вышли на крыльцо. Сощурились – будто лимон разжевали, закусивши коньяк. Воробьи и голуби, слетая с крыши, пытались клевать бледно-голубое небесное «зерно» – крупные градины, исходящие сизым дымком. Площадь перед аэровокзалом наполнялась народом.

– Жизнь продолжается, – задумчиво проговорил Каретников.

– Слава богу! – согласился Евдоким, кивая на молодых людей поблизости.

Парень и девушка, взволнованно шагая друг другу навстречу – почти не ощущая земли под собой – остановились около широкой лужи, где плавало отражение рваной лазури и слепящего солнца. Широкоплечий русоголовый парень протянул черноглазой девушке большой белый букет. Они обнялись, поцеловались. Три цветка из белого букета упали в грязную лужу, до краёв наполненную слепящим солнцем.

– А ведь она приезжала к нему! – неожиданно вспомнил Каретников, напряжённо глядя на влюбленных.

– Кто?

– Жена. Русана, кажется.

– Приезжала? Когда?

– Да уж давно… Ей было лет сорок по паспорту, а посмотреть – старуха. Седая, горбатая, с тросточкой.

Посветов обескуражено покачал головой.

– А зачем приезжала?

– Ну, это уж, знаете… – Каретников развел мосластыми руками. – Чужая душа – потёмки. Говорят, что на суде она высшей меры требовала.

– Расстрела?

– Ну. А потом, когда приехала – это уже лет пять он отбарабанил… Приехала и говорит, что он, мол, сильно болен, надо лечить.

– Вот вам русский характер! – печально и в то же время восхищенно воскликнул Посветов.

– Не знаю, какой там характер, русский или французский… – Каретников достал папиросы. – Не курите?

– Нет. Что ещё говорила она?

– Да всего не упомнишь. Говорила, что он гениальный. Достаточно, мол, посмотреть на «Жемчужину женского взгляда». Вы помните?

– Да… Я картину-то в Ленске оставил, у друга, – с досадой сказал Посветов. – Всё думал забрать, а три года назад – вы же знаете – в Ленске было наводнение. Пропала картина. И друг мой после наводнения куда-то переехал. Но я эту «Жемчужину» – верите, нет ли? – даже во сне порою вижу те глаза! Ей-богу!

– Чо? Так сильно проняло?

– Проняло. До печёнок.

– Это нервы, – заключил Каретников и запыхтел папиросой. – А мне так, извините, всё это мазнею показалось. Или не прав?

Евдоким помолчал.

– Всё в жизни относительно, – дипломатично ответил. – Но дело не в этом. Пускай даже мазня. Не в этом дело. Тот художник – как ни странно – стал для меня учителем.

Каретников сухо спросил:

– Неужели? И чему же он вас научил?

– Он предостерёг меня от многих печальных ошибок. Научившись мало-мальски писать, я мог бы, например, куражиться в богеме. Потом, когда книги пошли, мог бы флиртовать направо и налево со своими юными поклонницами. Да мало ли!..

Капитан докурил папиросу. Поглядел в разголубевшееся небо.

– А знаете, я тоже иногда вспоминаю ту печальную картину. Вспоминаю и думаю: а почему, интересно, «жемчужина» женского взгляда? Ни алмаз, ни бриллиант, ни золото, а именно – жемчужина. Почему?

– Да. Вопрос ребром, как говорится.

– Вот то-то и оно! И вы не знаете?

– Вроде бы знал, но забыл.

– Это хорошо. – Капитан усмехнулся. – Хуже, когда не знаешь, да позабудешь. – Он прислушался к голосу диктора. – Ну, ладно, мне пора. Удачи вам!.. Я как-то раз увидел вашу книжку в Москве на прилавке, порадовался. «Отпусти мне, Господи, грехи, больше я тебя не потревожу…»

– Увы! – покаянно выдохнул Посветов. – Сколько раз ещё придётся потревожить Господа!

– Мне тоже, – нехотя признался капитан, царапая шрам на подбородке. – Ну, всё. Будьте здоровы. Честь имею.

И они распрощались. Навсегда, может быть.

Потом пришла пора взлетать и Евдокиму Посветову.

И уже в самолете, на большой высоте пролетая над северным необъятным простором, над широкими руслами рек, над студёно пылающей осеннею тундрой, Посветов неожиданно вспомнил о том, как рождается жемчуг в природе. Очень просто рождается – и гениально. Случайная песчинка, попадая в раковину моллюска, причиняет ему постоянную муку, нестерпимую боль, и со временем – словно бы из этой боли, из этой муки! – возникает скатная, бесценная жемчужина. Так просто, кажется, и так легко – из какой-то бросовой песчинки, до поры, до времени блуждающей в потёмках мирового океана.

2005-2007

Свидание с юностью

Сыну Алексею

Самолёт, заходя на посадку, покачал намокшими крыльями, будто поприветствовал округу, одетую в холодное золото лесов и полей, изрядно уже разодранных разбойными ветрами.

Остатки багряного закатного зарева утонули в далёких предгорьях, пока пассажиры, ворча и сутулясь от ветра, ждали автобус, перетаптываясь вокруг да около серебристой сигары замолкшего лайнера. И только самый нетерпеливый – плечистый, аккуратно одетый мужчина в сером плаще и в белых штиблетах – решительно двинулся через лётное поле и вскоре пропал где-то в сумерках, где стояли таксомоторы.

– Свободен? – пробасил он железными октавами. – Вот и хорошо! Тогда – вперёд!

Аэропорт остался за спиной, в тёмно-синих сумерках, всё плотнее обнимавших землю. Такси проворно покрутилась по окраине города, заезжая во дворы и в тупики, затем остановилось во мраке под фонарём, напоминавшим крохотный осколок ущербной луны. Туман горбато поднимался от реки, вспухал над берегом и сумрачным подобием позёмки лениво стелился по чёрному полю, заползал в переулки – на самой окраине.

Из тумана вышла фигура пассажира в белоснежных туфлях, среди осенней грязнопогодицы смотревшихся дико и несуразно.

– Ну, как? – озадаченно спросил таксист. – Нашли?

– Да нет, не здесь, ошибся. – Мужчина закурил; огонёк зажигалки озарил суровое, скуластое лицо. – Вот ёжики! Понастроили египетских пирамид…

Шофёр вздохнул. Глазами по темноте порыскал.

– Ну и что? Куда теперь?

Сделав несколько нервных затяжек, пассажир – с неожиданной силой – выстрелил окурком в лужу.

– Есть ещё одна наколка, – задумчиво сказал. – Ты как, брат? Не спешишь?

– Да мне-то что? – Таксист поправил чубчик. – Деньги ваши. Можете кататься хоть до утра.

– Меня такая перспектива не устраивает. – Пассажир уселся на переднем сидении, чёрный дипломат пристроил на коленях. – Я здесь проездом. А точнее – пролётом.

– Понятно. – Водитель кивнул подбородком. – Будем дальше искать?

– Давай, дави, маэстро, на педали! – Пассажир обескуражено покачал коротко стриженой головой. – Как тут всё разрослось! Был пустырь, а теперь монастырь.

– Какой монастырь? – Шофёр удивлённо посмотрел на него. – Здесь только развалины крепости.

– Это я к слову…

– Понятно. Что? Давненько не были в этих местах?

– Да как сказать? «Давненько», «давно» или «очень давно» – это ни о чём не говорит. – Пассажир прищурился, жёсткими подушечками пальцев барабаня по дипломату. – Я в другой своей жизни когда-то здесь жил. Другая эпоха была. Погода на дворе была другая.

– Что было, то было, быльём поросло, – беспечно отозвался молодой таксист.

Беспечность эта пассажиру не понравилась. Он замкнулся, мрачновато глядя на грязную дорогу; потом спросил:

– Здесь не курят?

– Можно, – нехотя разрешил водитель. – Сам-то я не курящий, но что поделаешь… Клиент, как говорится, всегда прав.

– Да нет, не всегда. – Пассажир закурил, сосредоточенно всматриваясь в темноту и, словно бы, думая вслух: – Планета вращается гораздо быстрей, чем сердце колотится в жаркой груди – иначе откуда такая большая, такая огромная жизнь за спиной?..

Таксист промолчал. Ему вдруг стало как-то неуютно рядом с этим философом в белых штиблетах. Слышно было, как шуршали шины. Изредка гравий по днищу постреливал.

– Может, музыку включить? – Шофёр пальцем потянулся к магнитоле. – У меня тут забойная…

– Не надо, маэстро, – попросил пассажир. – Лучше так. Мне забойная в забоях надоела.

Водитель покосился на него. Промолчал.

Густеющая тьма осенней ночи за окнами была разбавлена молочно-жидким светом редких фонарей. С боков дороги там и тут возвышались тёмные громады недостроенных кварталов. Длинноногие краны торчали, железными клювами доставая до зернистой россыпи созвездий. В городских домах, в высотных новостройках окна уже гасли – одно за другим – словно квадратные жёлтые листья ветер срывал в темноте. «Жидкий асфальт» ещё не обжитых микрорайонов то и дело жадно засасывал колёса иномарки, не приспособленной к русскому лихому бездорожью. Шофёр сопел, ворочая баранку, ворчал по поводу того, что на таких участках запросто можно угробить машину. Потом ворчал по поводу того, что по таким дорогам волочиться – это должен быть двойной тариф, а то разоришься на одних запчастях.

– Я не обижу, маэстро, – хмуро заверил пассажир. – Только ты не скули.

Шофёр, молодой, добродушный верзила, руками способный, кажется, в бараний рог согнуть монтировку, коротко, отрывисто зыркнул на него и тихонько спросил:

– А зачем же хамить?

Пассажир не ответил, только желваки на скулах заплясали. Он опять закурил, приоткрывши окно – у виска засвистело. Редкие, крупные капли дождя врезались в лобовое стекло – расплывались фантастическими звёздочками.

– Тормози лаптёй! – приказал он через несколько минут. – Кажется, здесь.

– Ну, слава тебе, господи. – Принимая деньги, водитель лампочку включил под потолком.

Ветер, сатанея, свистел и улюлюкал за окнами, листья рвал с деревьев – охапками швырял перед капотом, где дрожал световой коридор, образованный автомобильными фарами. Обрывок бумаги – подобием птицы – пролетел над капотом и подбито, скомкано затрепыхался в грязи.

– Маэстро! – напомнил пассажир, взявшись за дверную ручку. – Ну, мы договорились? Да? Подкатишь?

– Замётано! – поправляя чубчик, откликнулся шофёр, повеселевший от солидной выручки. – Ровно через час я тут как штык!

– Ну, всё. Буду ждать.

Мужчина вышел из машины. Дипломат под мышку подхватил.

– А цветы? – приоткрывая окно, крикнул шофёр.

– О, чёрт возьми! Совсем забыл! – Пассажир вернулся и неуклюже сграбастал букет, затрещавший целлофановой обёрткой, похожей на большие крылья стрекозы, тонко дребезжащие под ветром…

Да, эпоха на дворе была другая и порядки другие. Раньше домофонов тут не знали, а теперь везде – будто цепные собаки – сторожат городские железные двери.

Растерянно остановившись, мужчина потоптался под козырьком подъезда, поглазел по сторонам. «Забаррикадировались, ёжики! – Он помрачнел, вынимая курево. – Как теперь попадёшь?»

В пачке осталась одна сигарета. Торчком поднявши воротник дорогого плаща, он покурил у подъезда, поёжился от ветра, вращающего рваную листву на тротуаре. Вздыхая, посмотрел наверх, где мокрой желтовато-медовою сотой светилось окошко на седьмом этаже.

Машинально собравшись подёргать ручку двери, он вдруг легко и широко открыл заскрипевшую дверь – замок был сломан.

В полутёмном подъезде почудился подозрительный шорох и шепоток. Переступив порог, мужчина прислушался и, поводя ноздрями с хищноватым, глубоким вырезом, к чему-то принюхался; в нём хорошо было развито чувство опасности – жизнь воспитала.

Гулкий сумрачный подъезд, примыкающий к мусоропроводу, отдавал каким-то мерзким запашком. Стены вдоль и поперёк были исписаны похабными словами, изрисованы рогатыми рожами.

Подошедши к лифту, он собрался надавить на кнопку, давно уже уродливо подплавленную зажигалками или спичками хулиганья. И вдруг услышал голос за спиной:

– Дядя! Дай закурить!

В голове мужчины невольно промелькнуло: «Другая эпоха, а голос всё тот же – классический голос шпаны!»

Поворачиваясь, он спокойно сказал:

– Только что закончились.

Из полумглы ответили:

– Не повезло. Ха-ха. Тебе.

Он понюхал верхушку букета, торчащего из целлофанового кулька. Философски заметил:

– Если к другому уходит невеста – ещё неизвестно, кому повезло.

В тёмном углу сухо клацнул затвор.

– Дядя! – скомандовали. – Давай дипломат!

Приезжий несколько мгновений сосредоточенно смотрел в тёмный зрачок ствола, замаячившего перед ним.

– Вопросов нет. – Он протянул чёрный элегантный чемоданчик с металлическими брошками-застёжками. – Прошу.

– Поставь на пол! – приказал всё тот же голос. – Молодец. А теперь доставай кошелёк. Только по-быстрому, а то я тебя увижу в гробу вот в этих твоих белых тапках!

– Вот ёжики, а? – некстати улыбаясь, пробормотал мужчина. – А может, не надо? У меня там одна только пенсия по инвалидности…

– Доставай! – Раздался крепкий мат. – Ты что? Оглох? Инвалид занюханный!

Делая вид, что полез за бумажником, мужчина слегка развернулся, и вдруг… Взрывная сила его характера была настолько горяча и велика, что он – матёрый, опытный боец по прозвищу Динамит – иногда входил в такой отчаянный кураж – сам себя не мог остановить.

За несколько секунд – в результате резких, едва уловимых движений – пистолет полетел в дальний угол, а двое несчастных мазуриков застонали, корчась и кашляя на грязном бетонном полу.

– Щенки! – Бешено трясущийся боец вытер белые туфли об одного из них. – Уползайте, чтобы духу не было!

Он подобрал пистолет и, поставив на предохранитель, спрятал во внутренний карман пиджака. Большой букет, изрядно пострадавший после потасовки, выглядел жалким – стыдно дарить. Мужчина оставил цветы на площадке у почтовых ящиков и, позвякивая подковками, поднялся по лестнице, забывая про лифт.

Остановившись около нужной двери, он хотел позвонить, но передумал – время позднее. Рука задержалась над белым пупочком звонка. А потом он осторожно постучал, используя какой-то замысловатый, полузабытый сигнал, где частые удары перемежались паузами – словно сердце громко застучало, то и дело спотыкаясь от волнения.

* * *

Женщина, открывшая дверь, отличалась не яркой, увядающей красотой. Гордо приподнятая голова была в сединах – не по годам. Не сказать, чтобы она была нарядная, однако же, заметно, что женщина прихорашивалась в долгом ожидании.

Глаза её в прихожей на несколько секунд вспыхнули огоньками радости, но тут же и погасли.

– Долго что-то… – прошептала. – Я уже спать хотела.

– У вас тут черти ногу сломят! – Мужчина тоже стал шептать. – Кругом новостройки. Я адрес попутал. Не расслышал. По телефону-то.

– Ну, проходи, – пригласила она и машинально добавила: – Ужинать будешь?

Он слегка удивился.

– Премного благодарен. – Смущённая улыбка обнажила фиксы. – Сыт я по горло, и до подбородка…

– Разувайся, грязь на дворе. – Посмотревши под ноги ему, хозяйка усмехнулась. – А ты как барин, я смотрю, в белоснежных туфельках.

– А почему бы и нет?

– Да и в самом деле, почему… – Пожав плечами, женщина вдруг подумала: «В прошлой своей жизни он оставил много чёрных следов и поэтому белые туфли теперь – на уровне подсознания – кажутся ему такими необходимыми».

Он пристроил дипломат возле порога и проворно разулся. Постоял, спрятав руки за спину, потом горячо зашептал:

– Так! Ну, что? Ну, где он?

– Спит. Где же ещё?

– Ну, мало ли! – Мужчина вскинул густые брови. – Может, по девкам бегает.

– Нет. Он не в папу.

– Да? Это меня обнадёживает.

– Меня тоже. Ну, пойдём, – поторопила женщина, – поздно уже.

Он исподлобья глянул на неё.

– Да я не задержусь, не бойся.

– Ну, что ты, что ты! Я уже отбоялась! – Улыбка у неё была такая же очаровательная, как в юности. – Ну, проходи…

Сохранить свою улыбку – в чистоте и широте – это стоит очень дорогого. Вот почему он засмотрелся на губы с ямочками по уголкам – искусно подкрашенные, зовущие пламенным зовом. Взгляд его на губах задержался так долго, будто мужчина вдруг заснул с открытыми глазами. Затем, «проснувшись», он как-то нервно хмыкнул, опуская тяжёлые, холодные глаза, в которых не было видно ни зрачка, ни белка – сплошная темнота, опутанная частыми колючими ресницами.

И женщина невольно засмотрелась на него. Это был крепкий, красивый мужик, от природы наделённый уверенностью, широкими жестами, но… В нём была красота крепкой стали, которую местами уже поела ржа. Что-то больное, что-то обречённое сквозило в этом смелом прямолинейном взгляде, плохо сочетавшимся с кривой ухмылкой. Надломленное что-то было в нём, надтреснутое где-то в самом сердце, уже уставшем заполошно бегать, но не способном перейти на смирный шаг.

«Господи! – ощущая смутную тревогу, подумала женщина. – Как хорошо, что мы тогда расстались!»

– Ну, проходи, – опять прошептала она.

Поддёрнув серые брюки с помятыми стрелками, мужчина приподнялся на цыпочки и осторожно прошёл по одной половице – так ходят над пропастью – пальцы в суставах чуть слышно пощёлкивали от напряжения. Ненадолго задержавшись, он осмотрел небольшую, небогатую комнату – ухоженную, опрятную. В подобных комнатах прописано бывает одиночество и грусть-печаль, заглушить которые можно постоянными хлопотами по хозяйству. Книжный старенький шкаф занимал много места. Золочёные или, точнее сказать, под золото разукрашенные иконки стояли за стеклами шкафа: одиночные иконки и так называемый триптих – трёхстворчатый складень. Часы величиной с тарелку мерцали на стене – секундная стрелка бесшумно скакала по тарелке, будто клевала зёрнышки-секунды. Домашние цветы красовались на подоконнике, напоминая о далёком деревенском детстве. И там, среди горшочков и горшков шоколадно-глиняного цвета, мужчина не мог не приметить изумительно яркий бутон – «однолюбка», так в деревне называли эту красоту.

– Ну, ты чего? – поторопила женщина.

– Иду, иду.

Невысокая ширма стояла ближе к стене – разделяла комнату на «полторы».

Хозяйка осторожно приоткрыла ширму.

– Вот, – прошептала с улыбкой.

Остановившись у кровати лобастого спящего паренька, приезжий снова руки за спину завёл. (Многолетняя привычка сказывалась). Лицо его необычно как-то стало светлеть – изнутри. Напряжённые брови расправились. Морщина ушла с переносицы. Он пожевал губами, пересохшими от волнения.

В тишине было слышно дыхание спящего русоволосого юноши, и где-то на комоде – в вышине, в изголовье – неугомонным кузнечиком размеренно постукивал будильник.

Мужчина глубоко вдохнул и замер. И только сердце у него стало вдруг бухать, бултыхаться так же заполошно, часто, как железный механизм красного будильника, формой своей напоминавшего правильное сердечко.

Посмотрев по сторонам, мужчина опустился на краешек старого стула, стоящего неподалёку, но тут же поднялся – плохо было видно. Желваки его железом затвердели на широких, тщательно пробритых скулах, окроплённых чёрными родинками: две мелких сверху справа, и снизу слева – крупная. Затем желваки задрожали, отмякнув. Тёмные глаза его – где-то в самой сердцевине – повеселели, заискрили серебрецом. Волевые тонкие губы растянулись от глуповатой, широкой улыбки.

– Да нет, – сказал он уверенно. – В папку! Что я, слепой?

Женщина только вздохнула в ответ.

И юноша в это мгновенье тоже вздохнул, переворачиваясь с боку на бок; зубами вдруг заскрежетал и застонал, шевеля золотисто-русыми хвоинками бровей, словно бы силясь проснуться.

– Ну, всё, – наклонившись к уху, прошелестела женщина. – Пойдём.

– Погоди! – приглушённо зарокотал он, втайне надеясь, наверное, разбудить паренька. – Даже в тюрьме свиданка бывает подольше!

– Тут не тюрьма.

– Заметно.

– Пошли, говорю! – Она хотела потянуть мужчину за рукав пиджака и неожиданно прикоснулась к чему-то увесистому, спрятанному во внутреннем кармане. Подкрашенные карие глаза её испуганно всплеснулись.

Он догадался, в чём дело. Поморщился.

– Ну, айда, – прошептал, поправляя чуть перекосившийся пиджак.

Пришли на кухню. Сели. Помолчали, глядя друг на друга.

Сильный ветер за окном шерстил деревья – рваная листва взлетала аж к седьмому этажу; кувыркалась и мелькала, ненадолго прилипая к мокрым стёклам, оплывая пластинами сусального золота.

Женщина встала. Обняла себя за плечи.

– Ты что это? – насторожённо спросила. – Снова за старое взялся?

– С чего ты решила?

– А там что у тебя?

– Где? – Он прикинулся непонимающим.

– В кармане. – Она глазами показала на пиджак.

– А! – Мужчина ухмыльнулся. – Так, пустяк. Бутылка.

– Да? – Она не поверила. – Ну, доставай.

– Что? Отметим встречу?

– Отметим. Доставай.

Собираясь засунуть руку за пазуху, он всё-таки не сделал этого.

– Ерунда! – Отмахнулся. – Ребятишки дали поносить. Встретились тут ёжики одни…

На кухне стало тихо – ветер за окном решил перевести свой буйный дух. Только по карнизу капли колотили изредка, и слышно было, как вода струится по жестяному горлу длинной водосточной трубы, пристроенной где-то за окном.

– Ну, и дурак же ты всё-таки! – Женщина вздохнула, поправляя крашеный волос возле виска. – Ещё не насиделся?

– До изжоги! – Он чиркнул большим пальцем возле горла. – Во как надоело!

– Так зачем же ты опять за старое берёшься?

– Перестань! – нажимая на басы, одёрнул мужчина. – Говорю же тебе, сопляки там какие-то встретились…

Она прикрыла кухонную дверь.

– Не рычи. Разбудишь.

– Ну, и пускай! – Мужчина сверкнул глазами.

– Успокойся. Мы как договаривались? Ты что, забыл?

– Я всё помню! Помню! – многозначительно сказал он и, помолчав, добавил: – Как договаривались, так и будет. Я же не какой-нибудь дешёвый фраер.

Ещё там, в прихожей, она отметила добротный плащ, костюм ночного гостя, а чуть позднее разглядела крупный изумруд, волчьим глазом мерцающий в дорогой оправе на указательном пальце.

– Ты и в самом деле, не дешевый фраер, – согласилась женщина. – А кто ты, интересно?

– Какая разница?

– Да так… – Она пожала хрупкими плечами и отвернулась к тёмному окну, косо окроплённому россыпью дождика. – Сегодня людям – правда, не всем – богатство в руки само плывёт. Ты, наверно, из этих счастливчиков, да?

– Нет, мне приходиться пахать.

– Похвально.

– А что ты усмехаешься? Не веришь? Я честно живу! – Он стиснул костлявый кулак. – Я в последние годы работаю… как на галёрах! Разве ты не заметила? По алиментам.

– Ну, как не заметить? Заметила. – Женщина согласно качнула головой. – Только деньгами, знаешь ли, не всё можно купить.

Он увидел игрушечный посеребрённый самолётик на вершине кухонного гарнитура – с одной стороны. А с другой стороны – пароходик стоял на постаменте.

– А что тебе надо? Пароход? Самолёт? – Он руками развёл. – Без проблем! Ты только намекни.

Она помолчала, покусывая краешек крашеной губы.

– Проживём как-нибудь и без этого…

Мужчина поднялся, посмотрел на картину, висевшую на стене – казачий каменный острог над крутояром. В 17 веке тут поначалу острог был деревянный, который простоял совсем недолго – крепость подвергалась многочисленным, дерзким набегам; взамен деревянной, сгоревшей фортеции казаки отгрохали каменную – с башнями, бойницами, откуда мрачно смотрели на мир чугунные рыла громоздких, очень грозных в то время орудий; но даже неприступную каменную крепость изрядно раскурочили – сначала варвары чужих кровей, а потом уже свои, пустоголовые, вдохновлённые речами революции, опьянённые боями с «тёмным» прошлым своего отечества; кажется, нигде, кроме России, нет столько тёмного и столько прошлого, с которым люди вечно воюют…

Мужчина отвернулся от картины и вздохнул.

«Вот откуда характер её! Казаки. Кремнёвые ребята. И такие же девчата – шашки наголо!» Он посмотрел на гордую, даже немного надменную посадку её головы. И подбородок, и линия губ – всё выдавало характер неприступной каменной крепости.