Текст книги "Избранное"

– Я закурю? Ты не против? – спросил он. – Там у меня, кажется, есть…

– Кури. Только у форточки.

Он принёс дипломат из прихожей. Достал дорогую пачку сигарет. Потом – плутовато глядя на женщину и улыбаясь – вытащил бутылку коньяка, бутылку «дамского» вина; коробку дорогостоящих сладостей. А сверху – как козырного туза – положил какой-то элегантный свёрток – подарок сыну.

– Убери, – бесцветным голосом попросила женщина, с трудом удерживая гримасу недовольства и презрения. – Убери. Ни к чему…

Делая вид, что не слышит, он открыл дверцу кухонного гарнитура, давно уже рассохшегося, скрипучего и словно плешивого – краска облупилась кое-где.

– Так ты ж сама сказала: отметим встречу! – Он рюмки на стол водрузил – два хрустальных напёрстка.

– Перестань. Тебе только стоит начать.

– Да нет, – хладнокровно сказал он, – я под контролем. Две-три стопки и шабаш.

Молча поднявшись, хозяйка спрятала рюмки.

– Мне рано вставать. Так что нечего…

Жадно закурив возле раскрытой форточки, он послушал, как ветер опять разыгрался на гуслях; провода заунывно позванивали где-то внизу, а наверху, на крыше погромыхивал кусок оторвавшейся жести.

– «Дым сигареты с ментолом…» – задумчиво проговорил он, глядя на струйку дыма, убегающую в форточку. – Помнишь, пели в юности?

– Нет, не помню. Что за песня?

– Была такая лирика. Из подворотни. Ёжики с гитарами ходили…

Потоптавшись у окна, он сделал шаг навстречу и остановился, перебарывая жгучее желание подойти, обнять, поцеловать…

– Только давай без глупостей! – предупредила женщина, как будто угадав его желание.

И сразу он весь подобрался – как зверь на охоте. Отошёл в дальний угол. Руки за спину спрятал. Глаза его насмешливо прищурились, когда он стал рассматривать «копеечные» серьги, мерцающие в мочках гордой женщины; железное потёртое кольцо, всем своим видом претендующее на серебро, благородно потускневшее от времени.

– Итак, – вздыхая, начал он совсем другим тоном, – интересно, что ты про меня напела нашему сыну?

– Ничего, – не сразу откликнулась женщина, поправляя серьгу.

– Можно подумать, что он не спрашивал.

– Нет, почему же? Спрашивал.

– И что ты сказала?

– Подрастёшь, сказала, сам узнаешь.

Полночный гость в недоумении пожал плечами.

– Так он уже подрос! Чего темнишь?

Ей было трудно правду говорить. Она вздохнула – грудь волной всколыхнула крестик на тёмной кофточке.

– Ты умер для него. Понятно?

Мужчину будто обухом треснули по лбу – покачнулся и рот приоткрыл.

– Умер? – Он усмехнулся. – Удачная шутка.

– Это не шутка.

Медленно – как подстреленный – он опустился на табуретку. Не мигая, посмотрел на доски пола, показавшиеся гробовыми. Взгляд его – исподлобья – был тяжёлым. Как будто с под вывертом.

– Пардон! – Мужчина встряхнул коротко стриженой головой. – Я не согласен. Я живой.

– А я сказала сыну, что ты умер.

Голубоватая вена вспухла посредине его лба. Мужчина приподнялся и тут же снова сел на табурет. Обескуражено покачал гудящей головой. Почесал переносицу, перебитую в давних кулачных боях. Перед глазами у него замелькали серые мушки – давление в гору полезло.

– Слушай! Ты это серьёзно?

– Да. Вполне.

Он скривил подобие улыбки. Чёрные родинки запрыгали под желваками. Крестовина светло-синей рамы, на которую он посмотрел, сделалась похожей на чёрный кладбищенский крест.

– Умер? Дуба дал? – Мужчина нервно хохотнул и руки на груди сложил. – Вот это я выкинул номер! Надеюсь, геройски?

– Конечно.

Ошеломлённый «покойник» опять покачал седой головой. Достал сигареты.

– Интересно, а как это я умудрился? Ну, что ты молчишь?

– Какая тебе разница?

– Ну, здрассте! – Он ядовито ухмыльнулся. – Неужели я знать не могу, где, при каких обстоятельствах я пал смертью храбрых?

Помедлив, она показала рукой на окно.

– Где-то там, где ты служил…

– А я служил?

– Естественно. Долг Родине и всё такое прочее…

Он помолчал, глазами устремляясь в дальний угол.

– Не ждал я от тебя такой подлянки…

– Ну, извини.

– Да ладно. Мёртвые сраму не имут.

– Вот именно.

Голова у него пошла кругом и, не зная, что делать, мужчина быстро удалился в коридор, сел на коврик возле порога и начал обуваться, угрюмо посапывая, но белые туфли – он перепутал левую и правую – никак не налезали.

– В гробу он меня видел в белых тапках… – пробормотал мужчина, посмотревши на дверь. – Он правильно сказал, сопляк. Он как будто знал…

Женщина встревожилась, глядя на него.

– С тобою всё нормально?

– Лучше не бывает! – Продолжая сидеть на полу, мужчина осклабился. – Самый счастливый человек – это покойник, всё у него есть и ничего не надо.

– Ну, перестань. Поднимайся! – прошептала хозяйка. – А как ты хотел? Чтобы я всю правду мальчишке рассказала?

Оставляя в покое проклятые туфли, не пожелавшие обуться, он вернулся на кухню, жадно выпил стакан воды – в горле от волненья пересохло.

И опять повисла тишина. Из крана капало. Ветер стонал за окнами и где-то на крыше кусок оторвавшейся жести позвякивал, как звякают медные тарелки в плохом оркестре, пьяно исполняющем похоронный марш.

Он покосился на бутылку, недавно вынутую из дипломата. Поцарапал возле кадыка.

– А может, выпьем? – усмехнулся. – За упокой.

– Перебьёшься. – Она посмотрела на стол. – Сейчас же убери всё это! Иначе я просто вышвырну в форточку! Ясно?

– Ну, зачем же так грубо?

Женщина сама себя – по давней привычке – снова крепко обняла за плечи.

– Все нежности в прошлом.

– Да брось ты! Ещё не вечер!

Она отрицательно головой покачала.

– Ещё не вечер, но уже ночь.

– Это так. – Он поднялся, поправляя лацкан пиджака. – Тебе на работу во сколь?

– С петухами встаю.

– У тебя в хозяйстве петухи? А где ты их держишь? На балконе? Позволь посмотреть?

Промолчав, женщина губы собрала в щепоть. Подрагивая ресницами, отрешённо посмотрела в непроглядную темень за окном; одинокая крошка звезды там как будто боролась с большими косматыми тучами, то вспыхивая, то угасая.

– Тебе пора! – напомнила она.

– Да, да, конечно. Пора, мой друг, пора, запоя сердце просит!.. – Посмотрев на поллитровку, он сутуло поплёлся в прихожую, по-стариковски шаркая пятками.

– Забери! – напомнила женщина. – Ничего нам от тебя не нужно!

Он вернулся на кухню, но не затем, чтобы что-то забрать – ему уходить не хотелось.

– Не нужно, так выбросишь. – Он сел за стол и голову руками обхватил. – Я хотел спросить… Ты бы позволила…

– Нет! – перебила она.

– Ты ведь не дослушала! Знаешь, я хотел…

– Не знаю, и знать не хочу! – Женщина скрестила руки на груди, как бы защищаясь от него. Руки были в натруженных, кровью налившихся жилах.

С полминуты, наверное, они молча смотрели друг на друга – кто кого пересмотрит. И мужчина, как ни странно, первый опустил глаза. Изумрудный камень покрутил на пальце, будто пытаясь снять кольцо, въевшееся в кожу. Поднявшись, он не вышел из-за стола. Постоял, понуро качая головой. Потом побольше воздуху глотнул – точно собирался в воду прыгать.

– А я всё это время… Я тебя любил…

Зрачки у женщины расширились.

– Да неужели? – Она опустила ресницы.

– Честно! – Прижимая руку к сердцу, он ощутил оружие. – Не веришь?

– Свежо предание, но верится с трудом.

– Ну, что мне? Что?! – Он загорячился, вскидывая брови. – Застрелиться, чтобы ты поверила?

– Верю. Всякому зверю. – Она вздохнула. – Тебе пора. Иди.

– Да знаю! Знаю!

– Не кричи.

Он осторожно руки приподнял.

– Ну, всё, всё, всё. Заткнулся. Давай постоим, помолчим. Как бывало в юности под весенней яблоней.

– Яблони наши давно отцвели.

– Ну, как знать…

– А чего тут знать? – Она горько улыбнулась, кивая за окошко. – Осень на дворе.

– Осенью, – напомнил он, – бабье лето бывает.

– Всё это красивые слова, не более того. Пойдём. – Женщина хотела выйти из кухни.

– Погоди! – Попросил он. – Ну что ты как эта… как железная леди.

– Я не железная, – усмехнулась она. – Каменная.

И мужчина снова – уже в который раз – посмотрел на картину, висевшую на кухонной стене: над крутояром возвышался каменный казачий острог с могучими угловыми башнями, с бойницами, откуда глядели чугунные рыла орудий. С этого острога начинался город, теперь широко раскинувшийся на двух берегах, слабо мерцающий полночными огнями за окном.

«Казачка! – опять подумал он, только теперь уже с тихой тоской и отчаянием. – Потомственная. Такую бабу чёрта с два свернёшь с дороги. Правда что – каменная!»

Женщина вышла из кухни. Строго посмотрела на него.

И опять он оказался в прихожей. Медленно плащ натянул. Ломая твёрдый задник на белом башмаке, он кое-как обулся. Руки снова за спину спрятал.

В тишине заржавленный замок – точно затвор – заскрежетал в прихожей.

Не глядя на него, женщина молча открыла дверь.

– И это всё? – негромко спросил он.

– Всё.

Усмешка покривила его тонкий рот.

– Ну, дай вам бог…

– Вам тоже…

– И всё-таки… И всё-таки… Я тебя…

– Не надо!

Женщина тихо закрыла за ним. Постояла, привалившись горячим лбом к двери, за которой замирали шаги на лестнице. Губы её задрожали. Слёзы на пол закапали…

Однако и ему не сладко было. Ощущение позорного провала, поражения в бою на ринге – вот что ударило в сердце ему, вот почему потемнело в глазах. Только никто, никто и никогда ещё не видел, чтобы он падал после удара – он только после пули мог упасть.

Тяжело, понуро – как будто стопудовая тяжесть на плечах – он какое-то время тащился по серо-свинцовым ступеням. Шагал, покачиваясь, тупо глядя под ноги – два белых голубя крутились под ногами, но почему-то не улетали… И не сразу дошло до него, что эти белые голуби – штиблеты, мать их так…

Он остановился и протёр глаза. Поглядел назад и вверх – на дверь. Медленно вынул помятую пачку. Потискал сигарету, ощущая новенькие фиксы. Горько усмехнулся, думая: «Зубы выбили, а гордость – нет! Ну, ладно, скоро самолёт. Ловить здесь нечего!»

Переломив пополам сигарету и выбросив, он постоял у лифта и, вздыхая, поплёлся вниз по лестнице. Но силы вдруг покинули его. Безвольно оседая на грязную ступеньку, мужчина глазами упёрся в глухую бетонную стену, по которой ползала сонная муха. Не отдавая себе отчёта – равнодушно, отчуждённо, как во сне – он достал обшарпанный пистолет. Снял с предохранителя. Чёрное дуло плотно прижалось к потному виску, где голубела набухшая витиеватая вена, несущая ток раскалившейся крови.

Мысль, она всегда быстрее пули – и человек услышал выстрел над виском. И успел увидеть себя, несчастного, опрокинутого ужасным ударом смерти…

И только через несколько секунд у виска раздался короткий, сухой щелчок, заставивший муху взлететь со стены. А вслед за этим в пустоте подъезда раздался нервный хохот, похожий на хохот сумасшедшего – в пистолете не было патронов.

Он сидел на лестнице и дико хохотал, закрыв глаза, оглушённо потрясая головой и резко вытирая слёзы рукавом. Потом затих, кусая нижнюю дрожащую губу. Поднялся, пьяно пошатываясь. Зашвырнул оружие в грязную, заржавленную пасть мусоропровода – пистолет загрохотал, кувыркаясь в пустой утробе, и улетел куда-то в глубину преисподней.

Сильно сутулясь, ощущая противную слабость в ногах, мужчина вышел в ночь, исхлёстанную прутьями холодного дождя. Постоял, пересохшим ртом хватая небесную воду. Умылся у большого рукомойника – водосточной цинковой трубы, откуда хлестал серебристый поток. Потом – осторожно, брезгливо – потрогал висок, представляя, какая там дырка могла быть сейчас – окажись оружие заряженным. «Во, дурак!» – ошеломлённо подумал он, отплёвываясь и запоздало ощущая страх, морозной сыпью пробежавший по хребту.

Торчком поставив воротник непромокаемого плаща, он побрёл куда-то по ручьям и лужам, где вспухали рыбьи пузыри и плавала драная листва, похожая на сгустки крови. Белые туфли его, как два белых кораблика, всё больше и больше погружались в мутные пучины… Затем он вышел – встал на островок безопасности, приподнятый над проезжей частью дороги. Утомлённо запрокинув голову, посмотрел на крохотное мокрое окно, жёлто-медовою сотой всё ещё слабо горящее среди давно погасших стеклянных сот.

«А ведь можно было бы такую жизнь прекрасную прожить – с такою бабой! – Он зубами скрипнул. – Ну что теперь слюни пускать? Я ведь помер, ладно хоть геройски. А ведь она стоит возле окна. Стоит и ждёт. Или это мерещится мне?»

* * *

Женщина действительно стояла у окна. Устало, полуобморочно стояла и втайне как будто ждала возвращения юности, которая вовеки не вернётся – это уже из области чудес. А потом щемящее чувство ожидания покинуло женщину – оставило в горьком, прохладном покое. Забывая обо всём, что было и, не загадывая о том, что будет, она остаток ночи провела на кухне. Сначала свет в окне горел – затем погас. Женщина глядела в сырую темноту и вроде бы не слышала рокочущих рыданий осеннего дождя – бурного, последнего, который вскоре обернётся жёстким гололёдом.

В забытье, в пространном каком-то состоянии, в плену которого она ещё ни разу не бывала, – женщина простояла у окна до той поры, пока не отступила темень от земли.

Своим чередом подоспело озябшее утро – бледно обрумяненное, пронзительно синее, обжигающе свежее, с первым иглистым инеем, искристо опушившим леса и поля, с тонкой позолотой по горизонту. В небесах затихло, распогодилось, и вдалеке над горами заклубилась облачная рвань, среди которой трепетно мигала далёкая, одинокая звёздочка, насквозь продрогшая в глубинах мирозданья.

Всполохи

Бессмертные русские розы

Истинное искусство корнями уходит в народ, растворяется в нём и становится частицей народа. Так произошло с банальными лирическими розами, которым суждено было прорасти в бессмертие.

Русский поэт Иван Мятлев, сегодня почти забытый, в 1843 году в своём литературном вертограде вырастил вот такие цветы:

 
Как хороши, как свежи были розы
В моём саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
 

Стихотворение светское, обсыпанное сахарной пудрой; здесь и «девы», и «чело», и «пламень», и «младость». И вполне возможно эти «Розы» через какое-то время завяли бы среди многоцветия русской поэзии. Но случилось так, что отросток от этих роз пересадили на другую почву, более пригодную для жизни.

Сначала Иван Тургенев для своего – теперь уже широко известного – «стихотворения в прозе» взял строчку Ивана Мятлева «Как хороши, как свежи были розы!» (После этого первоисточник забыли, и многие сегодня заблуждаются на этот счёт). А позднее, уже во времена советской власти, в 1925 году к поэтическим розам обратился Игорь Северянин, так называемый «король поэтов», перед которым сегодня преклоняются разве что самые изысканные, сентиментальные барышни.

Оказавшись вдали от Родины, Игорь Северянин, любивший смаковать «ананасы в шампанском» и вдохновенно терзавший бумагу всякими заумными «поэзами», «грёзами», вдруг однажды взял да написал неожиданно крепкие и по-мужски отважные «Классические розы», которые сегодня, в двадцать первом веке, пахнут как-то особенно свежо, пронзительно. И такое возникает ощущение, будто чернила ещё не просохли – будто вчера и про многих из нас «король поэтов» рассказал эту печальную историю:

 
В те времена, когда роились грёзы
В сердцах людей, прозрачны и ясны, –
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви, и славы, и весны!
Прошли года, и всюду льются слёзы…
И нет страны, и тех, кто жил в стране…
Как хороши, как свежи нынче розы
Воспоминаний о минувшем дне!
 
 
Но дни идут – уже стихают грозы,
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
 

Вот что такое жизнь в литературе: только третий автор, в третьем поколении, смог использовать одну строку наподобие земной оси, на которой стала вращаться вселенная стихотворения.

Наполненное кровью и слезами личного страдания, подкреплённое драмой и трагедией своей страны, стихотворение это ушло в народ: последние строки нередко приходится слышать от многих русских художников – в широком смысле этого слова.

Во времена Советского Союза, когда можно было относительно легко и просто путешествовать с двумя-тремя червонцами в кармане, – судьба меня бросала на берега Прибалтики. Вспоминается Юрмала, залитая солнечным золотом – песчаные длинные пляжи вдоль Рижского взморья, хранящего хрестоматийные следы Гончарова, Лескова. Вспоминается Домский собор с его главным грандиозным органом, при помощи которого хоралы Баха достигают до самых великих высот мирозданья. И плещется, плещется в памяти яркий лоскут лучезарного моря – белой чайкой летит вдалеке чей-то стремительный парус. И шумят и шумят по-над ухом могучие сосны – кряжистые, древние, многолетними гребёнками ветров зачёсанные в сторону берега. Вспоминается древний, любовно ухоженный Таллин, омытый балтийскими волнами, овеянный бризом. Вспоминается старое кладбище, где упокоился «король поэтов», на могиле которого выбиты щемящие слова:

 
Как хороши, как свежи будут розы
Моей страной мне брошенные в гроб!
 

Сегодня это звучит как скорбное пророчество, под которым кровью подписались бы многие талантливые люди, чей духовный жар оказался ненужным, невостребованным среди ледовитого времени новой России.

Красноярск, 1993

Море смеялось

Аквамариновая гладь почти полмесяца беззаботно сверкала солнцем – «море смеялось». Бунин эту горьковскую фразу не любил, Чехов тоже раскритиковал. А между тем – море действительно умеет смеяться…

И вдруг на рассвете море стало показывать зубы – рычало, скалилось, громко и грозно разгрызая прибрежную разноцветную гальку. На пляжах стало почти безлюдно. Редкие фигуры виднелись там и тут – заворожённо любовались картинками разнузданного шторма. Кое-кто прогуливался недалеко от берега, просвистанного ветром. Стонали экзотические кустики. Скрипели пальмы, словно хотели куда-то уйти на слоновьих ногах.

Над главным пляжем – специально оборудованным – возвышалась небольшая смотровая вышка. С утра на ней подняли красный флаг – строгий запрет на купание. И французы, и немцы, и англичане – и кто там был ещё? – все к этому запрету отнеслись почтительно, с пониманием. И только русскому всегда море по колено, и плевать бы он хотел на запреты.

Никто не видел, где он и когда разделся – этот дерзкий и отчаянный пловец. Скорей всего, что где-то за камнями – за красновато-бурыми скалами. Там было заветерье – море натыкалось на каменный заслон, теряло убойную силу. Видимо, оттуда он и сделал свой рискованный заплыв. И всё бы ничего, но вот беда: ветер-муссон, который тут зовётся восточноазиатским, неожиданно усилился, волна остервенела, и через несколько минут дерзкий пловец вынужден был выбираться не там, где хотелось.

Выходить ему пришлось на дикий островок – метров сто пятьдесят от цивильного берега. (Спасателям туда в такую непогодь нельзя подобраться – гранитные клыки торчали из воды; любую лодку в щепки разнесут).

Отчаянный пловец доплыл до кромки острова. И тут…

Бушующее море – огромными валами набегая сзади – не давало возможности нормально выйти на берег. Море хотело сломать человека – на четвереньки поставить. А человек не думал поддаваться. Он в полный рост выходил из воды. Голова была видна, грудь с тугими мускулами… Раза три он выходил почти по пояс – виднелась богатырски сложенная стать, тёмно-бронзовая от загара; белые плавки. Ещё, казалось, три-четыре шага – и этот смелый дерзновенный богатырь окажется на островке. Ан да нет! Очередная громада косматой волны догоняла смельчака, накрывала с головой – и он опять оказывался метров на десять, на пятнадцать отброшенным от берега…

Теряя силы, человек упрямо барахтался, поднимался на ноги – уже дрожащие – и опять пытался выйти из воды. И опять громадная волна со страшным рёвом настигала – сбивала с ног и волокла в пучину. И для того, чтобы выйти на спасительный берег – близкий, желанный – человеку нужно было просто-напросто опуститься на четвереньки. Встать на карачки – только и всего. И тогда, хватаясь руками за камни, за водоросли он, конечно, выполз бы на сушу, как выползали твари сто тысяч лет назад. Но этот храбрый, дерзкий, гордый человек – такие встречаются редко! – никогда, наверно, и ни перед кем не стоял на коленях.

Выползать на четвереньках он не захотел.

А выйти в полный рост – не получилось.

И нашли его уже только на третий день, когда установился мёртвый штиль, и море опять разоблачилось на многие, многие мили – море беззаботно, солнечно смеялось.

Королевство Таиланд, 2012

Богиня домашнего очага

Во время свадьбы происходит маленькое чудо – обыкновенные люди преображаются: кто-то становится зятем, кто-то свекровью, тещей, золовкой, шурином и так далее. Но никогда ещё не было в деревне такого чуда, чтобы невеста превратилась в богиню.

Это всё – учитель. Это он, кудесник. Он из города в деревню прикатил на свадьбу младшего сына. Учитель, нужно заметить, был трезвенник с солидным стажем – сидел за столом и привычно постился минеральной водой. И время от времени мрачновато вздыхал, глядя на красавицу-жену младшего сына.

– Кругом только и слышно: «невеста!» «невеста!» – вдруг заворчал отъявленный трезвенник. – А кто она такая, эта «невеста»? Спроси, так ведь не скажут. Грамотеи…

Напротив учителя находился нарядный фотограф, который тоже минералку стаканами дул, чтобы хрусталики в глазах не замутились.

– Дядя! Я не понял, – простодушно удивился фотограф. – Вы что? С невестой не знакомы?

– А вы знакомы? – с подковыркой спросил учитель. – Вы мне можете сказать, что это за слово такое – «невеста»?

Фотограф почуял подвох и растерялся.

– А вы бы рассказали, – прикрывая ухмылку рукой, фотограф интеллигентно икнул от минералки. – У меня скоро свадьба и мне бы хотелось узнать, что это за зверь такой – невеста.

– Юмор в коротких манишках? – Учитель посмотрел ему прямо в хрусталики. – Или действительно хотите узнать? Ну, хорошо, только пойдёмте на улицу, а то уже уши опухли от этой кошмарной музыки. Джаз-бандиты какие-то…

Весна была в разгаре, в палисаднике черёмуха вскипела пышным цветом, берёза оперилась клейкими нежными перьями. Небеса пронзительно обголубели, промытые перводождиком. Ласточки, в виде нотных знаков, рассевшиеся на проводах, исполняли собственную музыку.

Городской учитель и фотограф расположились на деревянной лавочке, и вот здесь-то произошло преображение обыкновенного слова «невеста».

– Согласно римской мифологии, – рассказывал городской учитель, – в слове «невеста», спрятана богиня домашнего очага и огня – Веста. Нет, вы только представьте! – Степенный учитель неожиданно загорячился. – Насколько это точно! Просто изумительно! Ведь любая невеста – это ещё НЕ ВЕСТА. Понимаете? Это ещё не богиня домашнего очага и огня. А вот когда невеста превратится в молодую женщину, когда у неё будет муж, семья, хозяйство и домашние хлопоты, вот тогда она может претендовать на звание богини Весты.