Текст книги "Избранное"

Зажигайте свечи для слепых

Художник на фронте оставил свои золотые глаза. Домой этот слепец вернулся ощупью. Много с горя пил, буянил во хмелю, скандальничал. А жена его сильно любила – жалела, как принято было говорить на Руси. Каждый день она ходила в церковь, ставила свечи перед иконой святого Пантелеймона и перед иконой благоверного царевича Димитрия, который, говорят, помогает от слепоты очей. Долго, усердно молилась женщина, чтобы зрение вернулось к мужу. Но – бесполезно. Муж по-прежнему горькую пил и вдобавок стал помышлять о смерти – так бывает с людьми, потерявшими зрение.

А потом через деревню прошёл какой-то мудрый старец. Женщина с ним поговорила возле церкви и после этого стала каждый день свечи в Божьем храме покупать и зажигать… перед мужем.

– Спятила баба! – шептались вокруг. – Перед этим пьяницей зажигает свечи, как перед святым! Куда это годится?! Лучше бы детишкам купила молока!

А женщина всё покупала свечи и зажигала. Покупала и зажигала.

Долго так продолжалось.

И однажды слепой вдруг заплакал, глядя на жаркое золото высокой и тонкой свечи.

– Вижу! – воскликнул он, крестясь. – Вижу! Вижу! Глазам не верю!

– А я всё время верила, – с улыбкою ответила жена. – Старец много лет назад сказал мне: зажигайте свечи для слепых, и они когда-нибудь прозреют!

2010

Первый и последний поцелуй

В деревне прозвали её – Прасковья-монашка. Говорят, что в молодости была она очень пригожая, статная. Время выпило кровь из неё; потускнела Прасковья, иссохла, седая стала как берёза – даже под ветром клонилась к земле. И всегда она жила одна – замуж не хотела. Причина такого монашества – причина странная и даже диковатая.

Молодую Прасковью – лет шестьдесят назад – поцеловал какой-то деревенский идиот со слюнявым или, как говорили тогда, гунявым ртом. Поцеловал неожиданно – так получилось во время застолья, куда припёрся деревенский охламон: попить, пошамать на дармовщинку. Прасковья – ни разу не целованная девушка – перепугалась до того, что укусила губы охламона, чтобы отстал поскорее. И после этого она ощутила во рту – сильный, резкий, гадкий – вкус парного мяса, сдобренного кровью дурака. И это ощущение – как молния! – ударило куда-то в подсознание, и засело там занозой на всю жизнь.

Прасковья перестала мясо употреблять – противно было. Какое-то время ходила она по врачам, думала вылечиться. Но деревенские врачи в ту пору от коновалов мало отличались. Они даже не знали, с какого боку подступиться к той болячке, с которой к ним приходила Прасковья. И только городской мудрёный доктор – в крахмальном халате и пучеглазых очках – однажды сказал:

– Идиосинкразия!

Вздрогнув, Прасковья подумала, что этот накрахмаленный так странно матюгнулся.

– Кого? – удивилась Прасковья. – Чего?..

Доктор поправил крахмальные крылышки халата на груди. Пучеглазые очки его на несколько секунд озарились весёлыми искорками.

– Изменённая чувствительность организма к некоторым пищевым продуктам, – заговорил он уже на простом языке. – Вы кушать мясо пробовали? Да? Ну, и что? Сыпь на коже появляется, отёки, общее недомогание. Так ведь?

– Ага. – Прасковья вздохнула. – В самую точку.

– Вот я и говорю вам – идиосинкразия, – повторил накрахмаленный. – Когда это случилось? Вы не заметили?

Прасковья от смущенья теребила красный сарафан и опускала глаза; ей было стыдно рассказывать про поцелуй дурака.

– Скажите, доктор, что теперь? Как быть? Что делать?

– А ничего тут, голуба, не сделаешь, – признался накрахмаленный мудрец. – Так придётся жить. Может быть, само пройдёт. Будем надеяться.

Однако не прошло и не проехало. И Прасковья потихонечку смирилась со своей судьбой. Только зачем-то перебралась она в другой район, где её не знали.

Много лет миновало с тех пор, и многим людям было невдомёк, почему эта Прасковья-монашка до самой смерти питалась только молоком да кашей, свеклою да картошкой. Никакое мясо в горло ей не лезло. И ни про какие поцелуи – господи, прости! – даже разговора не могло быть. Самый первый поцелуй в жизни Прасковьи – первый и последний поцелуй.

Дивногорск, 2008

Музыка, рождающая свет

Мальчик родился в такой глухомани, куда медведь заглядывал гораздо чаще, чем какой-нибудь заезжий музыкант. Но однажды в гости к родителям приехал человек из города. Пианист Анисим. Пианисим, шутили музыканты, Пианиссимо. Отдыхая, этот Пианисим бродил по лесам, по лугам, «золотую» рыбку дёргал из реки, головы скручивал ядрёным грибам.

Директор сельского клуба – грибник и охотник – случайно встретил музыканта на поляне.

– Вы бы уважили земляков, – попросил директор. – Концерт бы нам устроили. А?

– Это можно, – согласился Пианисим. – Только есть ли подходящий инструмент?

– Ну, такого, чтобы сам он к музыканту подходил, такого нет, – пошутковал директор. – Есть один. Не ходячий. За кулисами давно уже скучает.

Договорили они на субботу, на вечер, поскольку в воскресенье музыканту надо уезжать.

Вечер выдался пасмурный, предосенние дожди полоскали округу, облака на тайгу наседали. Народу в клубе собралось немного – самогоночку, видно, хлебали по избам, табак смолили. А те, которые пришли – откровенно зевали, в пол уха слушали из вежливости к земляку.

Пианисим играл по нотам. И вот на тебе… Свет возьми да отключись – то ли ветер порвал провода, то ли ещё «какая-то холера», как сказал директор клуба.

– Хорошего помаленьку! Грамм по двести на брата и хватит! – загомонили в темноте, не скрывая радости, закуривая и потихоньку разбредаясь по домам.

Только два-три человека осталось в прохладном зале.

– Ладно, – впотьмах сказал смущённый Пианисим. – Я сыграю кое-что по памяти.

– Давай «Цыганочку»! – громко сделал заявку подпитый деревенский меломан. – С выходом из-за печки!

На пьяного дядю зашикали, призывая к порядку.

Дождавшись полной тишины, музыкант объявил в темноту:

– Бетховен. Лунная соната.

И надо же было такому случиться: только-только взял он первые аккорды – за окнами клуба забрезжило странное какое-то сияние. Луна возникала в небе – среди косматой облачности. Сначала робко, будто на цыпочках, луна прошла за облаками – выглянула и тут же спряталась. А затем всё смелее пошла, и всё ярче, ярче заполыхала, роняя тени. А через минуту – лунный ливень хлынул за окошками. И посветлела вдруг фигура музыканта. Руки посветлели. Засеребрилось допотопное фортепьяно. Старый пол – как будто застелили сказочным ковром. И всё, что было в клубе – старом, неказистом – с каждой секундой светлело, сияло, смеялось, фантастически преображалось, наряжалось поднебесным серебром и жемчугом. И чем дольше звучала соната, тем светлее и нарядней становилось в тихом зале и в мире вообще…

– Вот так я влюбился в музыку! – Отвечая на вопросы журналистов, рассказывал позднее тот, кто был мальчишкой в сельском клубе. – Я тогда ещё не знал, что такое «крещендо», «скерцо». Но именно тогда я вдруг почувствовал, что это – крещение сердца.

После многих лет учёбы и упорного труда он стал виртуозом, с большим успехом выступающим теперь на многочисленных подмостках мира.

История с Моцартом

Воскресенье было. Гость пожаловал – неплохой когда-то, надежды подающий музыкант. Хозяин стол накрыл. Сидели за рюмашками хрустального винца. Вспоминали весёлые дни быстротечной, в туман укатившейся молодости. Говорили о разном. Грустили о том, что случилось с народом, который был когда-то выше денег, а теперь – как будто ниже плинтуса. А потом разговор незаметно как-то перескочил на Моцарта.

– Пушкин сочинил красивый миф! – заявил раскрасневшийся гость. – Всё было как раз наоборот: Моцарт завидовал Сальери, у которого тогда было полно заказов, и он с ними блистательно справлялся. «Для императора существует только Сальери!» – жаловался Моцарт в письме отцу…

– Ну и что? – заартачился хозяин. – Это ни о чём не говорит! Время, в конце концов, расставило их по местам! Где теперь Сальери? И где Моцарт?

Глядя за окно, обсыпанное бисером дождя, гость о чём-то глубоко задумался.

– И в самом деле, – тихо спросил он, – а где же Моцарт? Дело в том, что во Франции в 2006 году учёные сделали экспертизу ДНК черепа Моцарта, находящегося в Зальцбурге. Сравнили с ДНК родителей музыкального гения. И оказалось, что это ни череп Моцарта. – Взволнованный гость закурил возле форточки. – Вот так! Ни черепа нет, ни останков. Одна только музыка.

Хозяин пожал плечами.

– Для творца это самое главное – только дух остаётся, а всё остальное не важно.

Время шло, и по мере того, как пустела поллитровка, задушевная беседа за столом тоже неумолимо «пустела», скучнела. Захмелевший гость вдруг начал на судьбу роптать: денег нет; жена ушла; детишки повзрослели, разлетелись по белому свету.

Они помолчали, глядя в разные стороны. Вечернее круглое солнце уже превратилось в лепёшку, розовато раздавленную где-то за громадами города.

– Знаешь, – выходя из-за стола, с горечью воскликнул музыкант, – я, наверно, скоро стану Моцартом!

Изумлённо посмотрев на самозванца, хозяин укусил усмешку.

– Вот с этого места давай поподробней.

Вздыхая о чём-то, гость молча надел шуршащую старую куртку. Постоял на пороге, разглядывая свои ботинки с обшарпанными, сбитыми мордами.

– Моцарт, как тебе известно, умер в нищете и одиночестве, – напомнил гость. – Вот я и думаю: есть нищета, одиночество, остаётся только дуба дать.

– Нет, – сказал хозяин на прощанье. – Остаётся написать что-нибудь гениальное!

Соловей над пропастью

Весенними ночами здесь творится что-то невероятное – под луною гремят соловьи, наполняя округу не только лирическим звоном. Загадка и тайна этой полночной округи – словно загадка и тайна русской души. Если на эту округу посмотришь при свете солнца – ничего особенного. Бревенчатые домики, наполовину вросшие в землю, как будто стоят на коленях. Ограды покосились, а то и вовсе рухнули под натиском ветра, заходящего в гости – приласкать знакомую крапиву, приголубить полынь, обладающую колдовским чарами. Старая мельница возле мелкой запруды сто лет назад смолола последний урожай. И мельница давно заброшена, и вода в запруде стала водой забвения; так загустела, так зацвела, что невозможно продраться на лодке – вёслами, будто лопатами, землю копаешь на дне. А там, где ещё пульсируют хрустальные сердца родников и день за днём подживляют чашу озерка – там постоянно свирепствует Золотая Орда современников. «Иных времён татары и монголы» приезжают сюда на железных своих рысках – под капотом хрипят и беснуются табуны раскалённых коней. Набеги эти были сначала только по выходным, а потом и в будний день закипели праздники – под каждым деревом свой музыкальный тарарам, свои костры. После таких набегов живое озерко лежит как в обмороке; мутными глазами смотрит в небо, задыхается от мусора, от машинного масла, которое сбежало к роднику от «стальных лошадей», помытых и надраенных во время отдыха. На полянах там и тут остались чёрные круги от кострища, как будто круги от каких-то летающих «тарелок», следы жестоких инопланетян, которым эту Землю нечего жалеть – у них своя планета имеется для жизни. По берегам белеют изломанные косточки берёз – дрова для шашлыка. Ветер на полянах теребит обрывки газет, разноцветные конфетные фантики. Там и тут возле воды блестит зубастое разбитое стекло бутылок…

И смотреть на всё это – ну просто нету сил. И тоска, и отчаянье наступают на сердце. И я с нетерпением жду, когда же сюда наконец-то прилетят на белых парашютах, приземлятся чистые глубокие снега – закроют все дороги в этот уголок, захоронят всю эту человеческую мерзость. Природа будет спать на пуховых перинах. Природа хоть какое-то краткое время будет блаженствовать, отдыхая от тех, кто её любит без ума, без памяти – почти в буквальном смысле. А потом – с первыми весенними снеготайками – всё опять со страшной силой обнажиться. И хотя цветов тут будет не пересчитать – горицвет, жарки, подснежники и ветреницы – всё равно тут с каждым годом всё печальней и страшней от того, что вытворяют золотые орды современников.

И тем не менее придёт весенний вечер, зацветёт над землёю луна – и опять я буду обескуражен и ошеломлён рассыпными жемчугами соловья. Опять он, разбойник, прилетел из-за моря! И что ты забыл здесь, чудак? Неужели тебе на огромной Земле не нашлось другого уголка, кроме вот этого, русского, грустного до боли и до слёз? Почему, почему тебе нравится петь и плясать именно здесь, над пропастью, – в зарослях черёмухи, чертополоха и горькой полыни? Что ты нашёл в этой пыльной чащобе, в кружевах паутины? Какую такую красоту-лепоту разглядел ты в непролазных бурьянах, в заброшенных сараях и домах, в сырых оврагах, где сам чёрт ногу сломит? Почему ни где-то, а именно вот здесь – из года в год, из века в век – тихими весенними ночами гремят благословенными оркестры соловьев, как только-только восходит луна над Землёй, свет проливает парным молоком, вслед за которым нежный пар над полями, лугами вуалью тянется. И вот тогда-то как раз и начинается несказанное чудо. Вся вот эта округа, только что казавшаяся мрачною, убогою, никчёмной – вся она обретает другую окраску и другую огласку. Русская даль и туманная близь – всё наполняется смыслом и тайным величием. И ты замираешь от присутствия тайны. И ты забываешь дышать – от первозданной, поднебесной красоты, обжигающей душу, той красоты, создание которой немыслимо без участия Бога.

2009 г.

Хорошо сказал старик

Уже вечерело. Голубая роса вызревала – как будто глаза открывала – на цветах и травах. Мы сидели на тёплых брёвнах, негромко, несуетно говорили обо всем на свете. Старик – согбенный, седобородый – вспоминал «золотые годочки». Неподалёку на соседнем огороде кто-то орудовал тяпкой – занимался прополкой. А во дворе напротив – кто-то пилил, брызгая опилками, точно свежим рисовым зерном…

Старик подслеповато посмотрел в сторону соседа с тяпкой, а потом сощурился в ту сторону, где поросёнком повизгивала пила. И вдруг старик сказал так хорошо, что даже сердце ёкнуло:

– Не надо жить, как тяпка – всё время грести только к себе. Надо жить как пила: себе и людям, себе и людям…

Окно поэта

И день, и ночь в просторное окно было видно так далеко – сердце обжигалось восторгом вдохновения. Днём хорошо просматривались горы, вздувшиеся каменными волнами в белой пене березняков, в изумрудной кипени кедров, сосен. Видна была могучая река, за многие века своей кипучей жизни распилившая горы, упрямой сильной грудью растолкавшая угрюмые утёсы, на которых частенько теперь отдыхали орлы. Деревня, приютившаяся на пологой гриве, казалась игрушечной. И такими же крохотными, по-детски наивными представлялись катера, пыхтевшие против течения. Белая «Ракета» на подводных крыльях представлялась большою летающей рыбой, выпрыгнувшей из воды – такая быстролётная рыбина встречалась Поэту в дальневосточном краю, в заливе Петра Великого. (По натуре Поэт был путешественник, бродяга). Весеннею и летнею порой, когда окошко нарастопаху – в комнату по вечерам заглядывала чистая луна, заливала полы серебром, призрачным дымком клубилась по углам, лирическим угаром переполняла душу. А если у луны был выходной, как говорил сам Поэт, ночное небо в гости приходило – необъятное, седое, мудрое. Мириады звёзд, раздвоившихся в чёрном зеркале невидимой реки, напоминали своеобразную цитату из Маяковского: «На земле огней до неба. В синем небе звёзд до чёрта. Если б я поэтом не был – Я бы стал бы звездочётом!» Вспоминая эту цитату, Поэт улыбался: «А почему бы не совместить два этих возвышенных занятие – стихи и звездочётничество? Омар Хайям, говорят, был выдающимся астрономом. Правда, и Понтий Пилат был сыном звездочёта, и это, однако, не помешало ему угробить Христа!»

Несколько лет тому назад Поэт со своими стихами и песнями побывал на эскадренном миноносце, бороздившем Тихий океан – моряки подарили бинокль. И вот теперь, просторными тёплыми ночами, доставая колдовские окуляры, Поэт путешествовал по разным созвездьям, туманностям. И такие чудные были путешествия – даже не хотелось возвращаться на грешную Землю. А когда он всё же возвращался, то возвращался как будто не весь – частица души оставалась где-то в серебряных туманностях; это было видно по рассеянным глазам сочинителя, по его манере поведения.

Жил Поэт одиноко, хотя, наверно, это сказано не правильно. Поэт жил один, вот как надо сказать, потому что никогда он не испытывал одиночества, а между тем гнетущим этим чувством могут терзаться даже те, кто живёт в окружении большого семейства. Поэт умел работать не на страх, а на совесть – сутки напролёт марал, терзал бумагу в поисках нужного слова, образа или чего-то такого, чего он даже сам себе объяснить не мог; ключи от тайны творчества не всегда находятся в руках творца.

Вволю наработавшись – набатрачившись, как он любил выражаться – Поэт, усталою рукой отодвигая стопку бумаги, позволял к себе придвинуть гранёную хрустальную стопочку, и тогда его тихое, сонное логово становилось похожим на приветливый шумный вокзал.

К Поэту валом валили молодые, кудрявые и пожилые, рано облысевшие коллеги по «цеху» – литературные братья и сёстры. Застолье затевалось. Распивали водочку, винцо. Гомонили все сразу и все остроумно. От души смеялись, стихи читали, песни пели под гитару и гармошку. Глядя в окно, многие гости, не скрывая своей «белой» зависти, говорили, что Поэту сам Бог повелел сочинить что-нибудь гениальное – такой вдохновенный видок. Потом вспоминали другое окно – Михаила Юрьевича Лермонтова. Его окно всегда светилось-золотилось допоздна в домике, прилепившемся на морском, высоком берегу – корабли держали курс на то окно, как на маяк.

Гости уходили, и опять начиналась «каторга» лирического сердца и души. Летом окно почти всегда было распахнуто – на широком подоконнике валялись ручки, книги, листы бумаги. Поэт много писал, много печатался и постоянно разъезжал по стране. Подолгу любил пропадать в Домах творчества – на Рижском взморье, в Гаграх, в Коктебеле, в Беловежской пуще. У Поэта не было особых каких-то географических привязанностей – ему повсюду было интересно и нигде он не испытывал дискомфорта, потому что человек непритязательный. И всё-таки слабость была у него, была сердечная привязанность к одному волшебному местечку. Беловежская пуща – или как там белорусы говорят «пушча» – манила его сильней, чем другие места. Трудно было разгадать магию такого притяжения; просто нравилось ему бродить по остаткам реликтового первобытного леса, когда-то произраставшего на территории всей Европы. В этом «сарматском смешанном лесу», говоря языком учёных, какие-то хорошие смешанные чувства посещали Поэта. Казалось, будто жил он здесь когда-то, среди пихт и могучих скальных дубов; дышал целительным воздухом; любовался красногубыми саранками, голубоглазыми родниками; видел это небо, вышитое крестиками чёрных аистов и серых журавлей.

Хотя справедливости ради нужно сказать, что это ощущение – острое и нежное ощущение особой какой-то привязанности к Беловежской пуще – возникло в душе Поэта гораздо позднее, когда разразилась беда.

Нежданно-негаданно в той Беловежской пуще хитромудрые политики подписали то, что оказалось смертным приговором для СССР. И вскоре после этого союз нерушимый развалился как карточный домик. И союз писателей тоже развалился. Многие люди в то время не только обеднели – жутко обнищали, не стесняясь даже копаться в помойках, выискивая что-нибудь съедобное. И Поэт обеднел. Обносился. Виски его подёрнулись кучерявым инеем, да и лицо обметало серым куржаком – редко брился теперь. Денег у Поэта стало мало, а выпивать он стал много – вот загадка русского таланта. Только теперь выпивал он в гордом одиночестве: бывшие друзья-товарищи писанину бросили, стали заниматься, чёрт знает чем, лишь бы семьи свои прокормить. А Поэт всё никак не мог оставить сочинительство, хотя и понимал, что лирика в России нынче и даром не нужна. «Я перестану писать, когда перестану жить!» – вспомнил он слова хрестоматийного Петрарки. А ещё он вспоминал о том, что труд художника, в общем-то, никогда ценился; Мольер, например, получал жалованье как придворный обойщик. Тягучими бессонными ночами размышляя на эту тему, Поэт рано утром уходил куда-то – пытался найти работу. Только за что бы ни брался Поэт – всё из рук валилось, потому что он постоянно витал в облаках. И предметы, и вещи, и людей, и животных, и дожди, и снега, и ветра – он всё пытался рифмовать, пока не вспоминал, где он живёт и какая новая эпоха наступила на горло.

И вот тогда, не в силах бросить стихи и песни, Поэт нашёл в себе страшную силу, которая однажды ночью помогла ему выброситься из окна…

2010