Текст книги "Избранное"

Стихи наизусть

Отец был недоволен сыном. Непутёвый парень уродился. Какие-то стишоночки пописывал. То ли дело – врач. Куда с добром! И уважение тебе, и денег будет – куры не клюют…

И вот прошло лет двадцать – будто в сказке. У непутёвого сына книги печатались – одна за другой. Но отец – уже старый, обросший седым ковылём бороды – по-прежнему был недоволен. Сын, мотавшийся где-то по всей стране и даже за границей, ни семьей, ни домом не обзавёлся. «Беспутный, что тут скажешь! – Старик сокрушался. – А у врача у нашего, Ваньки Веселовского, и машина, и дача, баба с двумя ребятишками, и даже эта… как её? Забыл, мать её так!»

Память старика с годами прохудилась. «Где позавтракал, туда и обедать иду!» – угрюмо шутил он над собой. Но шутки шутками, а делать что-то надо. И пришёл старик однажды к доктору – Ивану Игнатьевичу Веселовскому. И смущёно признался, в чём дело.

– Может, как-то чо-то можно, – бормотал старик, – чтобы уж совсем-то не без памяти…

– Можно! – охотно откликнулся доктор. – Вам надо стихи учить наизусть.

И хорошо, что старик сидел.

– Сти… – Он чуть с кушетки не упал. – Какие такие стихи?

– Ну, можно даже те, которые пишет ваш сын. У него неплохо получается.

Глаза старика перестали моргать – он смотрел, на доктора как баран на новые ворота.

– А зачем… – Старик покашлял в бороду. – Зачем их это самое… учить?

– Память будет крепче. Это проверено.

Поначалу старик подумал, что доктор над ним насмехается, а потом убедился, что это серьёзно.

Возвращаясь домой, старик потрясённо качал головой.

– Вот ни хрена себе! – говорил он то сам себе, то какому-нибудь встречному односельчанину. – Вот это сынок у меня уродился! А я-то думал… А оно-то оказалось…

Прикосновение к вечности

Ленточный бор – явление довольно редкое не только в России, но и в целом на нашей Земле. И потому невольно охватывает гордость за то, что эту ленту изумрудную судьба мне постелила в детстве прямо перед окнами – любуйся. А лучше того – иди и смотри, наслаждайся картинами, которые и Левитан и Шишкин с великим удовольствием запечатлели бы на своих полотнах.

С малолетства помню и люблю этот загадочный сказочный бор. Люблю, когда он наряжается как дед-мороз, надвигая белоснежную папаху на колючие хвойные брови. Люблю, когда весна сюда на цыпочках приходит: слитками сырого серебра горят и нежно плавятся горбатые сугробы; зелёные хвойные «ёжики» – вьюгами поломанные ветки – в сугробах оттаивают. Зачерпнёшь и попробуешь сахаристого снегу под соснами – так несказанно сластит, что чаю охота попить с этим вешним сахарком вприкуску. Люблю, когда лето в бору золотыми звонами позванивает, угорая от полуденной жары; кругом цветут поляны, живицей пахнет – смола под солнцем рассиропилась, янтарными сосульками свисает с веток, медово налипает на стволы. Люблю, когда приходят осенины – проводы лета и встреча осени. Вся природа заплакана – кругом сверкают слёзы расставания. Багряно полыхают купола осинников. Березняки желтеет, «чахоткою болеют» у реки. Красноталы своими смычками играют на скрипках ветров. И день, и ночь на землю почти бесшумно падает и падает прохладный листолёт. Цепенеет река – оловянные забереги на мелководьях начинают припаиваться к берегам. Жизнь кругом тускнеет, меркнет. И над всем над этим – как символ постоянства и незыблемости нашего земного бытия – косматой головою нависает вечнозелёный Касмалинский бор, в душе своей таящий несметное сокровище сказок и песен.

За многие годы своих добровольных скитаний перевидал я великое множество сосен: на берегах Ангары, Енисея, Тихого Дона и Тихого океана, Карелии, Прибалтики, Польши и Франции. И всегда и везде мне хотелось обнять сосну как милую подругу, потому что она служила и служит приветом милой родины, и потому что сосна обладает целительным духом, зарядом хорошей энергии – надо почаще с ней обниматься. И пускай национальным деревом России официально признана лиственница – я всё же буду сосне поклоняться. И при этом нередко вспоминать буду Пушкина.

– Ты вот книжки сочиняешь, – однажды с подковыркой промолвил бородач-геолог возле костра в тайге. – А ну-ка, скажи мне, к кому это обращался Пушкин, когда писал: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое»…

Я поправил с видом знатока:

– Младое. Племя-то.

– Ты не юли! – наседал бородач. – На вопрос отвечай.

От растерянности я пожал плечами.

– Что-то не вспомню, честно говоря…

Геолог-бородач восторжествовал.

– Эх, ты, грамотей без лаптей! Это Пушкин к соснам обращался!

Сконфуженный, я тогда отошёл от костра, делая вид, что нужно дровишек на ночь насобирать. Зато теперь я Пушкина в этой связи частенько вспоминаю и даже полушутя, полусерьёзно думаю, что он обращался именно к этим соснам – соснам редчайшего Касмалинского бора в Степном Алтае.

Уникальное это явление – ленточный бор на Земле. Сложно представить и трудно поверить, что когда-то в период потепления на Планете мощные реки величаво и привольно струились там, где сегодня широко шумит, штормит и шепчет ленточный бор. Какая же это была кропотливая и долгая работа матушки-природы. День за днем и год за годом, век за веком течение тащило за собой целые горы песка. А потом – опять же не скоро и не вдруг – повысыхали реки и оставили после себя песчаные русые косы, которые как будто русалки расплели да раскинули на многие, многие вёрсты в длину. А потом наступила пора, когда на благодатной песчаной почве поднялись молодые сосняки, заматерели, до неба достали, облаками и звёздами украсили вершины. И сегодня прикоснуться к этим соснам – значит прикоснуться к великой вечности.

Дай бог тебе здоровья, милый бор!

Дай бог тебе хорошего хозяина, мой золотой!

Волчиха, 1997

Живая книга жизни

Живая книга жизни куда интересней того, что сочиняется пером, пускай даже самым талантливым. И в этой связи можно вспомнить много интересного, хотя и грустного. Перед мысленным взором плывёт село Константиново – родина Есенина, украшенная золотом сухого октября. На высоком живописном берегу Оки сидит старик. Кругом тишина, красота и «только синь сосёт глаза» – видно широко и далеко. Пригубив стаканчик красного вина, которым я угостил старика для красноречия, он с удовольствием начинает разглагольствовать о том, как «вот туточки мы рыбалил с ём». Я с улыбкой слушаю и думаю: «В реке Оке, наверно, рыбы меньше, чем рыбаков, рыбачивших с Есениным!» А старик тем временем продолжает высыпать из короба своих воспоминаний. Теперь он уже говорит «про охоту с Серёжкой» – на дупелей, на бекасов. Хмелея всё больше и больше, старик отважно креститься, глядя в сторону села, где стоит Часовня в честь Святого духа. А потом – с чисто русским размахом! – кулаком колотит по своей груди. Глаза его «расплавились» от нежности – блестят слезой. Он клянётся и божиться в любви к Есенину. И вдруг – неожиданно буднично, просто – говорит о том, что ничего «Серёжкиного» отродясь не читал, только слышал, как бабы в застолье время от времени «поют Серёжку»… А потом перед мысленным взором проплывает Алтай. Тихие, скромные Сростки, на которых нет ещё хрестоматийного глянца – и в помине тогда ещё не было Шукшинских чтений. Гора Пикет не была ещё притоптана толпами поклонников и просто любителей пошататься по базарам, пошарашиться по ярмаркам тщеславия. Чистота на горе, тишина как хрустальная – только кузнечики в цветах и травах стучат по наковаленкам. Помню, как сильно меня изумил бесхитростный какой-то, простодырый парень, не читавший ни строчки из книг знаменитого земляка. Но этот печальный факт не идёт ни в какое сравнение с тем, что когда-то отчебучил «оруженосец» Хемингуэя.

Историю эту мне рассказал один добрый знакомец, теперь уже покойный литератор. Он побывал на Кубе – в те годы это было великой роскошью. Он любил потом за рюмкой смаковать кубинские сигары и рассказывать что-нибудь про дядюшку Хэма. Ну, например, о том, как в середине 80-х годов Хемингуэй собирался приехать в Горный Алтай, где была ему обещана роскошная рыбалка на тайменя. Есть в горах Алтая такие реки, которые кипят во время нереста тайменя, потому что в эту пору таймень краснеет, словно раскаляется от страсти. Примерно так, наверно, говорили Хемингуэю. Заманивали, что называется, на крючок подсаживали. И он почти что согласился, но… «Поездка не состоялась, и таймень до сих пор дожидается дядюшку Хэма!» – с улыбкой подытожил литератор и неожиданно переключился на рассказ о могучем, прославленном старике, которого он называл «оруженосец» Хемингуэя. Это был главный герой из повести «Старик и море». Это о нём так красочно и так проникновенно сказано: «Всё в нём было старое, кроме глаз, а глаза были того же цвета, что и море, это были весёлые глаза человека, который не сдаётся». Старика того звали – Грегорио Фуэнтос. Он был личным капитаном Хемингуэя и позднее с восторгом вспоминал легендарную яхту: «От носа до кормы – сорок два фута! Два мотора! Полтысячи миль без заправки!» Здоровый телом и крепкий духом, Фуэнтос прожил сто четыре года и за всю свою долгую жизнь так ни разу и не прочитал небольшую, но блистательную повесть-притчу, которая сыграла главную роль в том, что Хемингуэй в 1954 году награждён был Нобелевской премией. Трудолюбивый, незатейливый кубинский рыбак из глухой деревушки, находящейся под Гаваной, более четверти века ходил на добротном и стремительном «Пиларе» – моторной яхте Хемингуэя. Сутки напролёт они по волнам бродяжили по всем направлениям Розы Ветров – убегали в сторону Багамских островов или в сторону Кубы. Они вдохновенно ловили форель, азартно охотились на гигантскую меч-рыбу. Они бронзовели под палящим тропическим солнцем, зябли под штормовыми ветрами и согревали душу чем-нибудь крепким – Хемингуэй это дело любил. И, конечно, о многом говорили они на широких, ветряных просторах. И вот эта жизнь – настоящая, трепетная, сиюминутная жизнь – Фуэнтосу была гораздо интересней всего того, что написал его друг. И тут не надо ни удивляться, ни обижаться. Искусство – это ведь что-то искусственное, а вот живая книга жизни – как ни крути – это всегда интересней.

Москва, 1991

Читайте и конспектируйте

Большелобый столичный редактор имел скрытую садистскую наклонность – любил «выворачивать руки» начинающим авторам. С гонорком да с улыбочкой любил огорошить то одного, то другого безусого бумагомарателя, чтоб не сказать, бумаговрателя.

– Учитесь, милый мой, – вальяжно разглагольствовал редактор, – учитесь у Чехова описывать лунную ночь: у плотины блеснуло бутылочное стекло, вот и всё, очень коротко, скромно и ясно.

Незнание рождает неуверенность; молодые литераторы смущённо сопели, потели, не умея возражать. И вдруг пришёл один такой подкованный, такой самоуверенный – ну, прям-таки «наглец» с точки зрения столичного редактора.

– Позвольте! – с улыбкой сказал добрый молодец. – Но ведь это же не Чехов! Нет! Это – чеховский герой. Это молодой писатель Треплев говорит про своего собрата-сочинителя: «Тригорин выработал себе приёмы, ему легко. У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова».

– Т-а-а-к… – Редактор чуть окурок не проглотил. – И что дальше?

– А то, что это – не чеховское описание лунной ночи. Это начинающий писатель просто-напросто завидует другому, уже состоявшемуся беллетристу. Так зачем же вы ставите в пример мне какого-то завистника и неумеху? Просто так? Для красного словца? Или, может быть, вы плохо читали пьесу «Чайка»? Значит, надо перечитать. Законспектировать.

Кесарю – кесарево

Церковно-славянское это выражение – «кесарю кесарево» – встречается в Евангелие от Матфея: «Воздадите кесарево кесареви и божия богови». А сегодняшние остряки придумали другую мудрость, приземлённую: «Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево». Но разговор не об этом…

Когда-то – в силу первой своей профессии – вашему покорному слуге приходилось занимается врачеванием, вот почему он так хорошо знаком с выражением «кесарево сечение» – операция, которую необходимо делать роженице, если у неё вдруг обнаружится неправильное положение плода. Самостоятельно, конечно, я такие операции не делал – рылом не вышел, как говорится. Но ассистировать во время практики и просто присутствовать на таких операциях – это было неоднократно. Так что, не кривя душой, можно сказать: мне приходилось принимать детей, приходящих в этот мир при помощи кесарева сечения. Но что там было дальше с этими детьми, когда они взрослели – мне это неизвестно.

Зато мне хорошо известен был один отчаянный бродяга, безрассудный парень, родившийся при помощи кесарева сечения. Парня того прозвали – Бодай. Это странное прозвище произошло от слова Бодайбо – так называется золотоносное местечко в Якутии. Там этот смелый и дерзкий Бодай несколько лет работал на бульдозере – с вечной мерзлотой «бодался» в небольшой старательской артели. Бешеные деньги заколачивал – можно было бы жить припеваючи, но Бодай своим богатством распоряжался иначе. Он со свистом просаживал деньги по кабакам, стоящим вдоль Чёрного моря: Анапа, Ялта, Геленжик, Алупка – эти и другие злачные места Бодай навещал с завидной регулярность. Он там гусарил и пижонил напропалую, царил и княжил так, как только русский человек это умеет – от души и со всего плеча. И не удивительно, что довольно скоро на югах он приобретал «бледный вид и макаронную походку», как он сам говорил, зубоскаля. На последние гроши покупая билет в Якутию, он возвращался на прииски. И в трезвом виде, и во хмелю Бодай отличался какой-то нечеловеческой дерзостью и отвагой – спокойно ходил на медведя в тайге и так же спокойно ходил на острые ножи в кабаках, на кастеты и пистолеты. Это была даже не смелость и не дерзость – это было что-то запредельное, непостижимое. И рано или поздно должно было случиться то, что случилось: Бодай нарвался на пьяный выстрел в каком-то охотничьем зимовье, находившемся в районе Ленских столбов.

И только много позже я вдруг узнал секрет непостижимой смелость Бодая.

Люди, в этот мир пришедшие при помощи кесарева сечения, – смерти не боятся. Что касается других, рождённых «кесарем» – утверждать не берусь. Я только знаю, что Бодай – это пример блистательной отваги и фантастического безрассудства на краю самой кошмарной опасности. И до сих пор он у меня перед глазами – бродяга Бодай. Он сидит возле костра на поваленном дереве – на краю золотоносного прииска. В руках у него старая гармошка, в зубах папироса. И хриплая песня – с табачным дымком – уплывает в северное небо:

 
По туманам в распадке бродит белка и рысь…
В золотой лихорадке я прожил свою жизнь!
Ни печаль и ни жалость от того, что уйду –
Мое счастье скиталось то в снегу, то в цвету!..
 

Праздник первого снега

Разбудили меня белоснежные голуби, крыльями бьющиеся в окно. Однако, поднявшись, я понял, что это – раскрытая форточка хлопотала под ветром. А белые голуби – снегопад, занавесивший окна.

После завтрака выйдя на крылечко незавидной районной гостиницы, я замер, как зачарованный. Снегопад уже угомонился. И мне подумалось: чёрные полосы в жизни с годами становятся всё длиннее и шире, чёрные ночи все больше бессонницей давят, чёрные мысли порою гнетут, и потому, наверное, обычный первый снег превращается в нечто волшебное, способное высветлить жизнь.

Время было раннее, машина за мною должна была прийти только часа через два, и поэтому я решил прогуляться по незнакомой окрестности, которая с приходом первоснежья несказанно преобразилась и помолодела. И всё, что печалило сердце, кололо глаза – осенний хлам на улицах и мусор в переулках, чугунная грязь на полях – всё пропало под лучистым снежным серебром. Кругом стало чисто, свежо, первозданно и так изумительно тихо – до комариного звона.

Я поднялся на какой-то белый холм, стоящий на окраине посёлка. Посмотрел в широкую, распахнутую даль, укрытую стылым дыханием свинцовой реки. Увидел скромный купол деревянной церквушки, приютившейся на крутояре. Сердце от восторга горячо всплеснулось!.. И в мыслях возникло что-то наподобие тихой, пресветлой молитвы – слова благодарения великому Творцу за этот первый снег, за этот чудный нарождающийся день.

Ржаная краюха солнца «выпекалась» где-то в немыслимой белой дали, будто в побелёной русской печке. Избы, огороды, прясла, баньки – всё играло, всё искрилось, обмётанное дивным искромётом инея. Берёзы, клёны, тополи в кружева обрядились – закуржавели, чтобы не сказать «закружавели». Да, словарь зачастую бледнеет, мельчает перед такой великой красотой, и человек поневоле сбивается на банальности, вот и я начинаю сравнивать весёлых снегирей да свиристелей с коралловыми бусами, качающимися на шеях деревьях. Вот так выдумал, «выкомкал»! Тут лучше вспомнить, что молчанье – золото. Лучше просто смотреть, наслаждаться, ощущая мимолётное и неповторимое мгновение – всё реже и реже такие мгновенья приходят в наш мир, сотканный из противоречий, тревог и невзгод. Смотри и радуйся тому, что рядом.

Вот серенькие шустрые воробышки солому шерстят на сараях – ищут золотые зёрна. Суетятся поползни, весело попискивая, вниз головёнками ползая по соснам, ковыряя клювами сухую заскорузлую кору. Вот угольно-чёрный поджарый пёс – из породы бездомных холостяков – упал в переулке на снег, опьянелым дураком на спине валяется, радостно повизгивая и перебирая комковатыми лапами – чистит косматую шубу, украшенную пуговками рыжевато-ржавого репья. Колодезный ворот в морозном воздухе коростелём заскрипел. Задорно и звонко пересыпаются звенья цепи. Вода трепещет крыльями – шумно вылетает из деревянной бадейки в ведро, стеклянно звякнувшее дужкой. Потянуло откуда-то палёной шерстью поросенка: отгулял, отхрюкал в новолуние, когда свиные туши бывают как будто «полнее» – так считали предки.

В тишине, в чистоте первоснежья тянется тонкая ароматная нитка печного дымка, в котором ощущается сдобная стряпня. Сегодня суббота, и потому по избам, по дворам вот-вот загомонит гармоника, плечи расправит баян-буян. И где-то возле клуба вспыхнет песня:

 
Ах ты, Батюшка-Покров!
Будь ты светел и здоров!
Покрой земелюшку снежком,
А меня-то женишком!
 

А пока что – тишь да гладь, да божья благодать, припорошённая стылым первоснежьем. И только изредка машина прошумит – выхлопом воздух отравит, да лошадёнка в яблоках рысцою протрусит по улице или по берегу – санный полоз будто бы возьмётся играть полонез, да так заиграет, что в берёзовой роще и между старинными избами эхо откликается, тоненькое, звоненькое эхо.

Забывая о времени, я ухожу всё дальше по дороге – по прямому, светлому пути. Мёрзлые полыни согнуло в коромысло, чертополох и прибрежные сухие камыши – всё отдает поклоны первоснежью. И мне бы не грех поклониться, да что-то мешает, ложным стеснением душу смущает. А солнце тем временем катится в гору – всё выше и выше. И всё ярче и ярче становится на тихой, полной таинства земле. И я невольно думаю о том, что не всё ещё в жизни потеряно, если в небе живёт и на землю сходить не боится эта великая божья краса – целомудренные цветы первоснежья, ароматно цветущие в горах и раздолах.

Дивногорск, 2007

Мальчик за штурвалом

Я опоздал на этот рейс. И что там было дальше – остаётся только фантазировать, леденея от мелких, но ярких подробностей.

Самолет взлетел по расписанию. Командир после набора высоты и выхода в заданный эшелон, включил автопилот, и лётчики расслабились. Умная техника дальше самостоятельно повела самолёт, ни на йоту не отклоняясь от заданного курса.

Командир ненадолго покинул кабину и вернулся уже не один.

– Присаживайся, – сказал подростку. – Только ничего не трогай.

Крупноголовый паренёк – сын командира – опустился в кожаное кресло, и ошалело посмотрел на приборы.

– Ух ты! – прошептал восторженно. – Как вы тут разбираетесь?

– Выучишься, будешь разбираться. – Командир снял фуражку. – Не боги горшки обжигают, сынок.

Небеса были чистые – разгоризонтились на сотни километров. Турбины работали ровно. Стрелки на приборах – все до одной – стояли на своих местах. И всё это располагало к покою. Вошла стюардесса – как будто ангел с неба залетел; до того хороша синеглазая. Улыбаясь, ангелоподобная дивчина протянула поднос, наполненный хрустящими горячими свёртками. Летчики стали разворачивать пакеты – запахло распаренным рисом, варёной курицей.

А подросток в это время осторожно потрогал штурвал, воображая себя командиром грандиозного лайнера. Покосившись на отца, увлечённого едой, паренёк ещё сильнее надавил на штурвал.

– Я что тебе сказал? – сурово напомнил отец, вытирая губы салфеткой. – Ничего не трогать.

– Есть, товарищ командир! – Сын улыбнулся, счастливыми горящими глазами устремляясь в голубую даль.

И после того, как парнишка потрогал штурвал, с самолётом стало происходить что-то странное.

– Командир! Смотри! – тревожно позвал помощник. – Что за ерунда?!

Лайнер в это время немного накренился и, потихонечку теряя высоту, плавно пошёл по широкой дуге, как будто готовился заходить на глиссаду – траектория для посадки.

– А ну, иди отсюда! – раздражённо приказал отец, надвигая фуражку на брови.

Смутившийся подросток вышмыгнул из кабины, где становилось неуютно, тревожно. В недоумении переговариваясь между собою, летчики не могли понять, что происходит. Командир стал экстренно запрашивать «Землю», стал говорить о странном поведении самолёта. Но «Земля» тоже оказалась в полной растерянности – никому ещё не доводилось сталкиваться с тем, что происходило на борту.

Причина откроется позже, через два с половиною месяца, когда расшифрованы будет записи «чёрного ящика» и на подмогу приедут зарубежные специалисты.

Конструкция заокеанского лайнера оказалась такова, что автопилот надёжно работает до тех пор, пока на штурвал не надавит рука человека. После того, как подросток «порулил» самолётом, в компьютерном мозгу возникло замешательство. Компьютер понял так, что человек берёт управление на себя – автопилот отключился, но только частично. А потом, когда лётчики действительно взяли управление на себя, – было уже поздно. Высота неумолимо уменьшалась и через несколько секунд огромный лайнер сорвался в штопор, сводя с ума две сотни пассажиров, и не оставляя надежды никому…