Текст книги "Генералиссимус Суворов"

V. Молодой старик

По усмирении бунта Петр Дмитриевич Еропкин послал донесение императрице, испрашивая прощение за кровопролитие.

Государыня милостиво отнеслась к поступку Еропкина и наградила его андреевскою лентою через плечо, дала 20 000 рублей из кабинета и хотела пожаловать ему четыре тысячи душ крестьян, но он от последнего отказался, написав: «Нас с женой только двое, детей у нас нет, состояние имеем, к чему же нам набирать себе лишнее».

Вскоре по усмирении бунта в Москву прибыл присланный императрицей Екатериной князь Григорий Григорьевич Орлов. Он приехал в столицу 26 сентября, когда стояли ранние холода и чума уже заметно ослабевала. Вместе с князем Орловым прибыли команды от четырех полков лейб-гвардии с необходимом числом офицеров.

По распоряжению князя состоялось 4 октября торжественнее погребение убитого митрополита Амвросия. Префект московской духовной академии Амвросий на похоронах сказал замечательное слово.

В течение целого года покойного поминали во все службы, а убийцам провозглашалась «анафема».

Казнь над преступниками была совершена 21 ноября. Убийцы Василий Андреев и Иван Дмитриев были повешены на том самом месте, где совершено убийство. К виселице были приговорены еще двое – Алексей Леонтьев и Федор Деянов, но виселица должна была достаться одному из них по жребию.

Остальных шестьдесят человек: купцов, дьячков, дворян, подьячих, крестьян и солдат били кнутом, вырезали ноздри и сослали на каторгу в Рогервик. Захваченных на улицах малолетних высекли розгами, а двенадцать человек, огласивших мнимое чудо, сослали вечно на галеры, с вырезанием ноздрей. Сновидец Григорий Павлов, несмотря на все принятые меры, разыскан не был. Он как в воду канул.

На месте, где был убит архиепископ Амвросий, в память этого прискорбного случая был поставлен каменный крест. К тому же времени относится приказ прекратить набатный звон по церквам и ключи от колоколен иметь у священников.

Князь Орлов многими благоразумными мерами способствовал окончательному уничтожению этой гибельной эпидемии и восстановлению порядка. Он с неустрашимостью стал обходить все больницы, строго смотрел за лечением и пищей, сам глядел, как сжигали платья и постели умерших от чумы, и ласково утешал страждущих.

Несмотря на такие высокочеловеческие меры, москвичи смотрели на него недружелюбно и на первых же порах подожгли Головинский дворец, в котором он остановился. Впрочем, это было, кажется, делом руки польских изобретателей «чудесного сна», которым не нравились меры, приводящие к спокойствию в столице. Они жаждали смут и равнодушно смотрели на казни, оставаясь безнаказанными.

Народ же вскоре оценил заботы князя Орлова и стал охотно идти в больницы и доверчиво принимал все меры, вводимые Григорием Григорьевичем.

По истечении месяца с небольшим после его приезда императрица Екатерина уже писала ему, что он сделал все, что должно было истинному сыну отечества, и что она признает нужным вызвать его назад.

16 ноября князь Орлов выехал из Москвы.

От шестинедельного карантина на границе Петербургской губернии императрица освободила его собственноручным письмом.

Въезд Орлова в Петербург был чрезвычайно торжественен. В Царском Селе на дороге в Гатчину ему были выстроены триумфальные ворота из разноцветных мраморов, по рисунку архитектора Ринальди. Вместе со множеством хвалебных надписей и аллегорических изображений на воротах красовался следующий стих тогдашнего поэта В. И. Майкова:

 
Орловым от беды избавлена Москва.
 

В честь князя была выбита медаль, на одной стороне которой он был изображен в княжеской короне, на другой же представлен город Москва и впереди в полном ристании на коне сидящим, в римской одежде, князь Орлов, «аки бы в огнедышащую бездну ввергающийся», в знак того, что он с неустрашимым духом, за любовь к отечеству, живот свой не щадил. Кругом надпись: «Россия таковых сынов в себе имеет», внизу: «За избавление Москвы от язвы в 1771 году».

Рассказывают, что князь Григорий Григорьевич не принял самой императрицей врученные ему для раздачи медали и, упав на колени, сказал:

– Я не противлюсь, но прикажи переменить надпись, обидную для других сынов отечества.

Выбитые золотом медали были брошены в огонь и появились с исправленной надписью: «Таковых сынов Россия имеет».

Москва после отъезда князя Орлова стала приходить в себя исподволь, мало-помалу.

Залы Дворянского собрания оживились, заискрились огнями тысячи восковых свечей, бросавших свои желтоватые лучи на свежие лица и свежие туалеты и переливаясь огнями радуги в многоцветных бриллиантах московских дам. Все закружилось в вихре танцев, под звуки бального оркестра. Ярмарка невест, после почти годичного перерыва, снова открылась.

Княжны Баратова и Прозоровская не пропустили ни одного вечера, ни одного бала. Несмотря на свой физический недостаток, княжна любила танцы – они молодили ее, – и танцевала она легко и без устали. В кавалерах не было недостатка. Она была тем для всех привлекательным мешком, на котором было написано магическое слово «миллион». Для такого прекрасного содержимого она была даже чересчур изящна и красива.

Московские женихи держались в деле выбора невест мудрого народного указания, выработанного, впрочем, по всей вероятности, в начале разложения народных нравов: «Была бы коза да золотые рога».

Княжна же Баратова была скорей похожа на «подстреленную газель», как назвал ее один из московских острословов, чем на козу, а притом все хором находили, что золотые рога ей к лицу.

С поклонниками своими княжна, как мы уже, если припомнит читатель, заметили ранее, обходилась с презрительной холодностью, зная, что они смотрят не на нее, а на тот «миллион», который написан на всей ее фигуре, что этот миллион заставляет их забывать ее физический недостаток, пресмыкаться у ее ног и расточать ей витиеватые комплименты.

Это был своего рода спорт в погоне за миллионом, и княжна служила призом.

Она знала это.

Не знали только спортсмены, что этот одушевленный приз является еще, кроме того, и зрителем, и судьею.

При таких условиях взятие приза становилось почти невозможным, но не ведавшая этого самонадеянная молодежь старалась.

– Ужели ни один из этой раболепной толпы ваших поклонников не пробуждал в вас никогда ни искорки чувства? – спросил княжну Александру Яковлевну во время одного из балов Сигизмунд Нарцисович, с которым она сблизилась во время лета, при жизни под одной кровлей, и оценила в нем его практический ум и, как казалось ей, прямой взгляд на жизнь и на людей.

Он стоял у ее кресла в маленькой гостиной Дворянского собрания, куда она убежала отдохнуть от нескольких туров вальса.

– Из этих – ни один! – отвечала княжна, обмахиваясь веером.

– Но как же вы можете проводить с ними все свое время? Ведь скучно.

– Скучно?.. Нет… Разве скучно детям играть в куклы?

– Я вас, княжна, не понимаю…

– Для меня это все куклы, с которыми я играю! Меня занимает в них еще та особенность, что они считают и меня куклой, но набитой червонцами. Вся цель их добыть эту куклу, распороть, вынуть золото и бросить оболочку.

– Да вы, княжна, философ!

– Для того чтобы сделаться таким философом, как я, достаточно иметь немного наблюдательности и крошечку ума и провести с этими людьми только неделю…

– И они вам не надоедают?..

– Надоедают… Тогда я их меняю… Искателей моего состояния в Москве непочатый угол, приезжают даже из Петербурга в отпуск.

Княжна расхохоталась. Разговор на эту тему всегда оживлял ее. Сигизмунд Нарцисович окончательно залюбовался на нее. Сидя она была положительно красавица.

– И вообразите… они берут кратковременный отпуск… Эти блестящие гвардейцы… Он приезжают сюда «прийти, увидеть и победить». Это меня всегда более всего потешает.

В это время через гостиную прошел князь Владимир Яковлевич Баратов под руку с княжной Прозоровской.

Они не заметили сидевшей в глубине комнаты княжны Александры Яковлевны.

– Вот восхитительная парочка, – делано равнодушным тоном произнес Кржижановский.

Чуткое ухо княжны Александры Яковлевны заметило не-искренность тона своего собеседника. Эта неискренность тем более поразила княжну, что она не ожидала ее от Сигизмунда Нарцисовича.

– Вы думаете? – недоверчиво ответила она ему вопросом.

– Что же тут думать, это думают в Москве все, а главное, это, кажется, серьезно думает сам князь Владимир Яковлевич.

Он остановился и пристально посмотрел на княжну Александру. Он был поражен со своей стороны промелькнувшим в ее глазах злобным огоньком. Последний не был для него неожиданностью, но его самого поразила его проницательность.

– Я этого не думаю. Мой брат, по его словам, решился остаться холостяком, – отвечала она.

– Лед этих обетов быстро тает под солнцем невинных прелестей… Наивное выражение глаз, подобных глазам княжны Варвары, имеет действие тропической жары…

– Мне кажется, что он просто любит ее чисто братской любовью, даже, пожалуй, любовью отца. Владимир по жизненному опыту годится ей в отцы.

– Это опасные отцы, княжна, – как-то кисло улыбнулся Кржижановский.

– Вы меня совершенно поразили, – заговорила взволнованно княжна, – у меня не было даже никогда мысли о возможности этого брака… Barbe – ребенок, а мой брат – это молодой старик…

– Молодой старик – это верно, это очень метко и хорошо сказано… Но они самонадеянны, эти молодые старики, особенно в деле любви – они не могут свыкнуться с мыслью, что они своим пресыщением поставили себе непреодолимую преграду к наслаждениям любви, которые составляли когда-то все содержание их жизни… Они ищут этих наслаждений, думая найти их в женщинах, обладающих совершенно противоположными им качествами – невинностью и неопытностью, забывая, что не им и не их дрожащими руками открывать для этих весталок светлый храм любви… Ваш брат, кажется, думает, что нашел эту весталку в лице княжны Варвары…

– И вы думаете, что у них это решено?

– Я ничего не думаю и ничего не знаю. Я только высказываю мое предположение, выведенное мною из наблюдений. Да и не один я, многие считают княжну Прозоровскую и князя Баратова женихом и невестой… Об этом даже говорит вся Москва, и только вы, княжна, по странной случайности, были на этот счет в неведении…

Княжна Александра Яковлевна молчала. По выражению ее лица было видно, что какая-то мысль томила ее, но она не решалась ее высказать.

Кржижановский несколько секунд наблюдал за нею, а затем продолжал:

– В семье Прозоровских князь, как блестящая партия, конечно, не встретит препятствия для осуществления своего опасного каприза – иначе как капризом я не могу назвать его желания жениться после так бурно проведенной им юности, отразившейся более чем заметно на его здоровье… Я назвал этот каприз опасным, потому что этот брак может убить его…

– Убить… – повторила княжна Баратова, и в голосе ее, как заметил Сигизмунд Нарцисович, не прозвучало испуга, а скорее послышалась надежда.

– Да, убить… Конечно, не на другой день после брака, а через год, два и после него останется молодая вдова с ребенком… Это будет дитя смерти, плод последней вспышки жизненных сил отца. Для его вдовы это безразлично.

– Я вас не понимаю…

– У ней останется громадное состояние… При этих условиях она найдет себе любимого и любящего мужа.

– Вы рисуете Barbe чудовищем… – насильственно заметила княжна.

– Не ее, она дитя… Сердце ее молчит… За него исправляют должность светские толки и мнения… Она вся под их влиянием. Князь Баратов – кумир всех невест, значит, и ее кумир… Надо предупредить это несчастье.

– Но как?

– Этого не расскажешь в большой зале, тем более что где комета, там и хвост.

Сигизмунд Нарцисович указал на несколько кавалеров, шедших прямо к креслу княжны.

– Вы зайдите к нам как-нибудь после часа… – кинула Кржижановскому княжна Александра Яковлевна.

Тот молча поклонился и отошел от нее, уступив место подошедшим.

«Она не захочет знать», – мелькнула в его уме фраза, сказанная им графу Довудскому.

VI. Приговор подписан

Княжна Александра Яковлевна в продолжении нескольких дней в назначенные часы ждала Сигизмунда Нарцисовича. Он не являлся.

Эти напрасные ожидания действовали на нервы княжны. Она на самом деле, как сказала Кржижановскому, никогда не думала о возможности брака между ее братом и Barbe, как она называла княжну Прозоровскую. Брат ей всегда говорил, что останется холостым, что он слишком бесполезно и быстро прожил свою собственную жизнь, чтобы решиться брать на свою ответственность жизнь других. В отношении его к княжне Прозоровской она, княжна Александра, ничего не заметила, кроме чисто дружеско-братской привязанности. Князь любил болтать с княжной Варварой, дразнить ее.

– Мне нравится в ней это капризное своеволие взрослого ребенка – это так идет к ней, – раз сказал ей князь Баратов.

– Но с летами это перейдет в деспотизм. Я очень люблю Barbe, но не завидую ее будущему мужу.

– В этом случае ты права. Я же смотрю на нее с точки зрения постороннего наблюдателя, а не с точки зрения супруга.

С точки зрения последнего, я думаю, все вы не особенное золото, я иногда даже благодарю судьбу, что она вычеркнула меня навсегда из списка мужей.

Так говорил князь Владимир Яковлевич.

Княжна Варвара Ивановна тем менее подавала повод к подозрениям в ловле князя Баратова, как жениха. Она относилась к нему с чисто детской простой, дулась, сердилась на него, но никогда не кокетничала, да и вообще была совершенным ребенком, капризным, своевольным, для которого друг и подруга имели еще равнозначное значение. Князь был ее другом. Так она называла его во время перемирия, так как прочного мира у них никогда не было.

И вдруг Сигизмунд Нарцисович говорит о светских толках и о собственном, вероятно имеющем какие-нибудь серьезные основания, подозрении. Она знала Кржижановского за человека, не бросающего слова на ветер. Вдруг на самом деле брат Владимир задумал жениться на Barbe.

Мы знаем, что княжна Александра Яковлевна с горечью сознавала свой физический недостаток, знала цену власти над людьми, даваемой богатством, а эта власть, эта «игра в куклы» как сказала она Сигизмунду Нарцисовичу по поводу ее отношения к ее поклонником, была единственной возможной местью людям за ее убожество, делающее ее несчастной счастливицей. В этом только и заключалась вся ее жизнь.

Увеличить обаяние этой власти до возможных и даже до невозможных пределов было единственной мечтой бессердечной красавицы-урода. Ее собственное колоссальное состояние стало с некоторого времени казаться ей почти нищенским, особенно сравнительно с состоянием ее брата. Они действительно проживали общие доходы, и ей казалось, что ее личных доходов не хватило бы не только что на ту жизнь, которую она вела, но которую она еще намеревалась вести. Ее планы в этом отношении на самом деле требовали баснословных средств. Княжна с некоторых пор считала себя нищей, нахлебницей брата. Это было почти манией.

Ее стали посещать даже черные мысли; брат был слабого здоровья, он долго не протянет, она – единственная наследница. Вот тогда она заживет по-своему, самостоятельно. Так работало болезненное воображение княжны.

Женитьба брата, да еще с последствиями, предсказанными Кржижановским, вконец разрушала эти надежды. По странности человеческой натуры, эта опасность неосуществления только изредка мелькавших в уме княжны надежд сделала их для нее более определенными, и ей казалось, что если она до сих пор жила, то жила только ими. И вдруг… все кончено.

Александра Яковлевна нервно ходила по комнатам, прислушиваясь, не раздастся ли от швейцара звонок, возвещающий прибытие гостя. С трепетом ожидала она доклада лакея. Последний не произносил фамилии пана Кржижановского. Сигизмунд Нарцисович рассчитанно медлил.

Он слишком хорошо знал человеческое, и в особенности женское, сердце. Ему нужна была княжна Александра Баратова как собеседница, именно доведенная до последней степени возможного волнения. Тогда женщина не сумеет удержать на себе маску благоразумия, тогда она незаметно для себя выскажется, впустит его в тайник ее души, а ему она именно и нужна была без маски. Сигизмунд Нарцисович не ошибся.

Когда через неделю после описанной нами беседы с княжной в гостиной Благородного собрания он вошел наконец в гостиную княжны Александры Яковлевны, последняя, вопреки светскому этикету, почти побежала к нему навстречу. На губах пана Кржижановского появилась едва заметная довольная улыбка.

– Я вас ждала каждый день, – вырвалось у княжны, но она спохватилась. – Садитесь, – уже тоном светской девушки указала она гостю на кресло.

Сигизмунд Нарцисович сел. Княжна села напротив. Наступило неловкое молчание. Гость, видимо, не желал помочь хозяйке выйти из неловкого положения. Княжна задала несколько незначительных вопросов о семействе князя Прозоровского. Сигизмунд Нарцисович дал короткие ответы. Снова оба замолчали. Александра Яковлевна нервно теребила оборку своего нарядного платья.

– Вы меня тогда совсем поразили, – видимо с трудом начала она.

– Когда, чем? – с полным недоумением спросил Кржижановский.

– Тогда, в собрании, этим предполагаемым браком брата и Barbe.

– А-а!.. – неохотно протянул Сигизмунд Нарцисович.

– Я эти дни несколько раз думала об этом.

– И что же?

– Мне все более и более кажется это невероятным, скажу более, совершенно бессмысленным.

В голосе ее слышалась деланость тона. Это не ускользнуло от чуткого уха пана Кржижановского.

– Может быть, вы и правы, а я ошибся, – совершенно спокойно отмечал он. – Я вам передал лишь светские толки и мое мнение.

– Но это мнение на чем-нибудь да основано? – торопливо перебила его княжна Александра Яковлевна.

– Без сомнения.

– На чем же?

– На наблюдении и на знании людей.

– Что же вы заметили?

– Очень мало, но совершенно достаточно для того, чтобы убедиться, что князь влюблен.

– Вы думаете. Но я не заметила ничего такого в их отношениях, ни со стороны брата, ни со стороны Barbe, – заметила княжна.

– Со стороны последней вы и заметить ничего не можете. Ее сердце не тронуто, но предложение она примет.

– Это как же?

– Да так. Она воспитана в мысли сделать хорошую партию, а князь блестящая.

– Но со стороны брата? Я как-то даже имела с ним разговор.

Княжна Александра Яковлевна передала Сигизмунду Нарцисовичу, что говорил ее брат о нравящемся ему в княжне Варваре «капризном своеволии».

– Еще нашлось подтверждение моего мнения, – сказал последний, – сперва нравится каприз, а потом и сам ребенок; что же касается благодарности судьбе за то, что она вычеркнула его из списка «мужей», то эта красивая фраза, поверьте, сказана без убеждения.

– Вы думаете? – повторила княжна, видимо, лишь для того, чтобы что-нибудь сказать, так как сказать то, что было в ее мыслях, она не хотела.

– Думаю.

Снова наступило молчание. Княжна первая прервала его, хотя было видно, что ей стоит это немало.

– Брат снова проектирует на эту весну и лето совместную жизнь в Баратове, как прошлый год.

– А-а!.. – протянул Кржижановский.

– Удобно ли это? Не следует ли мне отклонить.

– Зачем?

– Но если… как вы говорите… серьезно, – с расстановкой сказала княжна.

– Что серьезно? – продолжал безжалостно допрашивать свою жертву Сигизмунд Нарцисович.

– Да это увлечение брата.

– Но что же из того, если и серьезно? Княжна Прозоровская совершенно подходящая партия князю Баратову. Она такого древнего рода, а если у нее нет большого состояния, так князю Владимиру этого и не нужно.

– Это все так, но я… не о том, – совершенно запуталась Александра Яковлевна.

– О чем же?

– Но брат больной человек. Женитьба может окончательно подорвать его здоровье. Ведь вы сами говорили.

– Князь взрослый человек. Он сам должен сообразить все это. Мы ему не гувернеры и не указчики.

– Но все же совет. Принять меры.

– Советов в этих делах не слушают. Меры же, какие же меры могли бы вы принять против этого. Выразить свое нежелание провести лето по-прошлогоднему будет странно, необъяснимо.

– Увезти его за границу, – ухватилась княжна.

– Он не поедет. Да о чем речь, княжна? Разве вы так на самом деле не хотите, чтобы князь женился?

– Но ведь вы сами напугали меня перспективой…

– Молодой вдовы с сыном? – невозмутимо продолжал Кржижановский, в упор глядя на княжну Александру Яковлевну.

Последняя сперва вспыхнула, потом побледнела под этим взглядом.

– А что касается до вожделенного здравия князя Владимира, о котором вы так, по-видимому, беспокоитесь… – В голосе его прозвучала довольно заметная ирония, и он снова посмотрел на княжну.

Она потупила глаза и молчала.

– На этот счет я могу успокоить вас. Я, быть может, и весьма вероятно, ошибаюсь. Очень часто такие, с виду хилые, люди переживают здоровяков. Женатая жизнь, как более регулярная, может даже благодетельно подействовать на его здоровье, и он доживет до почтенной старости, в любви и согласии со своей своевольно-капризной княгинюшкой.

Сигизмунд Нарцисович замолчал и снова уставился глазами на Александру Яковлевну, желая, видимо, знать, какое впечатление произвело на нее все сказанное им.

Впечатление это превзошло его ожидания. Княжна сидела перед ним, вся красная от волнения, глаза ее метали искры, руки уже положительно рвали оборку платья.

– Нет. Я этого не хочу. Этого не должно быть. Этот брак не должен состояться. Пусть лучше он умрет. Я этого не хочу.

– Не хочу. Этого мало сказать: не хочу. Я, быть может, тоже этого не хочу.

– Вы?

– Да, я.

– Почему?

– Если вы мне скажете причину, почему не хотите вы, то я скажу вам мою.

– Причина… причина… – растерянно произнесла княжна.

Она, видимо, хотела ее придумать, но это было довольно трудно.

– Не трудитесь подыскивать, княжна. Я ее знаю.

– Вы знаете?

Княжна побледнела.

– Да, знаю. Вы единственная наследница.

Он не спускал с нее глаз. Она сразу поняла, что этот человек читает в ее сердце и мыслях.

– Пусть так. Вы угадали, – сдавленным шепотом произнесла она. – А ваша причина?

– Я люблю княжну Варвару.

– Вы?

– Да, я… И не хочу, чтобы она выходила замуж за человека, который не поделится со мной правами на нее.

Несмотря на свое волнение, княжна густо покраснела от этой циничной фразы.

– Князь окружит ее роскошью и негой. Она будет счастлива, и я буду забыт. Она не должна быть счастлива. Она должна за счастьем прийти ко мне.

Кржижановский не говорил, но, скорее, думал вслух.

– Так, значит, вы мне поможете? – сказала княжна, когда он кончил свои думы.

– В чем?

– В том, чтобы расстроить этот брак.

– Послушайте, княжна, – вдруг переменил тон и совершенно серьезно заговорил Сигизмунд Нарцисович, – мы столько времени морочили друг друга, что пора и кончать. Если вы на самом деле твердо желаете, чтобы этот брак не состоялся, как желаю и я, то будем действовать.

– Да… да… – заторопилась согласиться княжна. – То есть, лучше сказать, буду действовать я, но помните, что вы мне сказали: «Пусть он лучше умрет».

– Что вы этим хотите сказать? – побледнела Александра Яковлевна.

– Ничего особенного. Предпринимая известное дело, я должен иметь в распоряжении все средства. Это будет последнее. Я вам сказал это лишь к сведению. Вы не должны этого и знать и во всем этом деле не будете играть никакой роли. Я беру все на себя. Согласны?

Княжна молчала, низко опустив голову.

– Или, быть может, вам больше улыбается перспектива нянчить будущих детей вашего брата, наследников его громадного состояния?

– Хорошо… я согласна… – как-то особенно быстро сказала княжна.

– Вашу руку.

Она подала ее. Ее рука была холодна как лед. Приговор князю Владимиру Яковлевичу Баратову был подписан.

– Поездка в Баратово, значит, может состояться? – спросила княжна после некоторого молчания, уже совершенно спокойным тоном.

– Конечно. Она ничему не помешает, – ответил Сигизмунд Нарцисович.

– Он будет убит. Это огласится? – вдруг спросила Александра Яковлевна под впечатлением промелькнувшей мысли.

– Нет, – отвечал Кржижановский.

Несколько минут спустя он встал, поцеловал ее руку и удалился.