Текст книги "Генералиссимус Суворов"

XI. При дворе императора Павла

– Никогда! – вдруг после большой паузы сказал Александр Васильевич.

Князь Андрей Горчаков продолжал молча смотреть на него испуганно-недоумевающим взглядом.

– Никогда! – повторил Суворов. – Чего мне глядеть там? Как все сжато прусской меркой и прусским правилом. Из солдата сделана кукла, помилуй бог, неповоротливая кукла. У меня, где проходил олень, там проходил и солдат. Зимой я с ними штурмовал Измаил. Колонна обогнула каменную батарею и шла вперед, не обращая внимания на то, что в тыл ей производился жестокий огонь. Под Прагой штурмующей колонне внезапно стала грозить с фланга конница; часть конницы выстроила фронт налево и бросилась в штыки, а другая часть продолжала штурмовать, как ни в чем не бывало; кавалерия исчезла.

Александр Васильевич остановился. Князь Горчаков сделал движение, чтобы заговорить, но Суворов снова заговорил:

– Под Кобылкой физическая невозможность задержала пехоту позади; несколько эскадронов легкой и тяжелой кавалерии спешились и ударили на пехотную часть в сабли – успех был полный. На Рымнике, где бой происходил против вчетверо сильнейшего неприятеля и успех доставался тяжело, признано было нужным подействовать на турок и ударом, и неожиданным впечатлением; на неоконченный ретраншамент, защищавший позицию, пущена в атаку конница – турки были разбиты. Мои солдаты, чудо-богатыри, дрались как отчаянные, а ничего нет страшнее отчаянных. Какие же тут правила? Быст-рота, натиск, только, помилуй бог, быстрота, натиск.

– Все это так, дядюшка, – успел, наконец, вставить слово князь Андрей, – но к делу не относится.

– Как не относится… Что ты меня учишь?.. Мальчик, не учи… Помилуй бог, до чего дошло. Яйцо курицу учит.

– Я не учу, дядюшка, но только…

– Что только?

– Я вам передаю волю государя, дядюшка. Вы верноподданный.

– Преданность моя государю не имеет границ, – серьезным тоном произнес Александр Васильевич. – Но я не могу видеть новые порядки, они портят солдат, они доведут до поражений. Избави Бог. У французов этот мальчик как шагает, помилуй бог, как шагает.

Мальчиком Суворов называл Бонапарта.

– Что делать, дядюшка. Может быть, вы и правы.

– Не может быть, а прав, совсем прав, – сердито буркнул Александр Васильевич.

– Ну да, правы, правы, – поспешил согласиться князь Горчаков. – Но все же нельзя идти против воли государя. Ведь вы солдат. Сами понимаете.

– Я в отставке. Я болен.

– Дай Бог, чтобы все были так больны. Вы свежи, бодры.

– Я болен, – упрямо твердил Александр Васильевич.

– Но, дядюшка, – возмутился князь Андрей.

– Мне его не переделать, а я ведь тоже переделываться не могу. Стар я, вот что.

– Но ваше упорство может вывести из себя государя.

– И пусть. Головы не снесет.

Долго убеждал князь Андрей своего строптивого дядюшку и наконец убедил его, что ехать необходимо.

– Хорошо, будь по-твоему, поеду, только не на почтовых, а на своих.

– Но это очень долго.

– Иначе не могу, стар я, болен, вот что.

Князь Андрей не стал настаивать.

Сборы Суворова были недолги. Он выехал вместе с племянником, и последний расстался с ним на первой станции и ускакал вперед с курьерской подорожной.

Прискакав в Петербург, князь Горчаков тотчас же явился во дворец и убедился, что Павел Петрович его ждет.

Увидав князя Андрея, государь тотчас же спросил:

– А что, приедет граф?

– Дядя, ваше сиятельство, принял известие о высочайшей милости с великою радостью, но по слабости здоровья не может ехать на почтовых и выехал на своих.

– Когда же он может прибыть?

– Не могу с точностью ответить, ваше величество!

– Но приблизительно?

– Через неделю, ваше величество, не ранее.

– А…

В течение этого времени государь несколько раз спрашивал у князя Горчакова о здоровье его дяди, в дороге ли он и прочее.

К назначенному князем Андреем дню Александр Василь-евич не поспел и прибыл днем позже. Князь Андрей тотчас же поехал об этом с докладом к государю.

Было около десяти часов вечера. Государь уже разделся ко сну, но накинул шинель и вышел к Горчакову.

– Я бы принял его сейчас же, – сказал государь, – но во-первых, поздно, а во-вторых, пусть отдохнет с дороги. Завтра в девять часов здесь.

– Дядя, ваше величество, отставлен без мундира. Как прикажете ему явиться?

– В общеармейском мундире, – отвечал Павел Петрович.

На другое утро, около девяти часов, Александр Васильевич уже был во дворце, одетый в мундир князя Андрея, пришедшийся ему как раз впору.

Все пока шло хорошо. Суворов был весел, без малейшей тени смущения и верен себе. Он балагурил с находившимися в приемной дворца придворными, подшучивал над ними, а с гардеробмейстером Кутаисовым заговорил по-турецки.

С утренней прогулки прибыл Павел Петрович. Александр Васильевич упал к его ногам. Государь поднял его, взял под руку и повел в кабинет. Там они пробыли с глазу на глаз более часа.

Александр Васильевич вышел и поехал к разводу. Вслед за ним отбыл и Павел Петрович. Внимание всех окружающих было напряжено. На разводе предстояла главная опасность, так как там было больное место государя и Суворова. Так и вышло.

Желая сделать приятное Александру Васильевичу, император производил батальону ученье не как обыкновенно, а водил его скорым шагом в атаку и прочее. Но Суворова это не подкупило.

Он отвертывался от проходящих взводов, подсмеивался и подшучивал над окружающими, всячески высказывая свое умышленное невнимание и беспрестанно подходил к князю Андрею, говоря:

– Нет, не могу более, уеду.

– Что вы, дядюшка, останьтесь, ради Бога, – взмолился после четвертого раза Горчаков, – оставить развод до отъезда государя, разве это можно! Это будет верх бестактности. Государь страшно разгневается.

Александр Васильевич остался глух ко всем доводам.

– Не могу, брюхо болит! – сказал он решительно племяннику и уехал с развода.

Павел Петрович замечал проделки Суворова, но сдерживался. Когда же последний уехал с развода, Павел Петрович, призвав к себе князя Андрея, долго и сильно пенял на Александра Васильевича, вспомнил свой разговор с ним в кабинете, говорил, что не мог от него добиться толку, что на все намеки его, государя, о поступлении вновь на службу Суворов отвечал подробным описанием штурма Измаила и на замечание Павла Петровича, что он мог бы оказать новые услуги, вступив в службу, начал рассказывать о взятии Праги.

– Извольте, сударь, ехать к вашему дяде, – сказал в заключение государь, – спросите у него самого объяснения его поступков и тотчас привезите мне ответ; до тех пор и я за обед не сяду.

Горчаков застал Суворова раздетым и лежащим на диване. Выслушав племянника, он отвечал раздражительно, что готов вступить в службу не иначе, как с властью главнокомандующего екатерининского времени, то есть с правом награждать, производить в чины до полковника и увольнять в отпуск и прочее. Князь Андрей возразил, что такой ответ он не может решиться передать его величеству.

– Передавай что знаешь, а я от своего не отступлюсь, – сказал решительно Александр Васильевич и отвернулся к стене, давая тем знать, что желает прекратить разговор.

Князь Андрей поехал во дворец и доложил государю, что дядя его был слишком смущен в присутствии его величества, не помнит хорошо, что говорил, крайне огорчен своей неловкостью и т. д., и добавил, что дядя его с радостью подчинится монаршей воле о поступлении на службу.

Павел Петрович, видя смущение юноши-племянника, сделал вид, что поверил, и еще не раз приглашал Суворова к столу и на разводы, обращался с ним милостиво, наводил разговор на прежнюю тему о поступлении на службу, но получал в ответ уклончивые заявления о старости и болезнях.

Мало того, Александр Васильевич не переставал «блажить», не упускал случая подшутить и осмеять новые правила службы, обмундирование, снаряжение – не только в отсутствие, но и в присутствии государя.

Садясь в карету, он находил большое к тому препятствие и в прицепленной сзади наискось шпаге, которая якобы не дозволяла ему проникнуть в каретную дверцу. Он запирал дверцу, обходил карету, отворял другую, старался в нее протискаться, но опять безуспешно.

На разводе он делал вид, что не может справиться со своей плоской шляпой, снимая ее, хватался за поля то одной, то другой рукою – все мимо и наконец ронял ее к ногам сумрачно смотревшего на него государя.

Между проходившими церемониальным маршем взводами Суворов бегал и суетился, что считалось крайним нарушением порядка и строевого благочиния, при этом он выражал на лице своем то удивление, то недоумение, шептал себе что-то под нос и крестился.

Однажды государь спросил его:

– Что ты делаешь?

– Читаю молитву: «Да будет воля Твоя», ваше величество, – отвечал Александр Васильевич.

Через несколько дней последовал строгий приказ о благочинии на разводах, но имени Суворова не упоминалось.

После каждой выходки Александра Васильевича государь обращался к князю Горчакову и грозно требовал объяснения, говоря, что на его обязанности лежит вразумить его дядю.

Государь, перед которым все трепетало и безмолствовало, в котором малейшее противоречие не в добрый час производило взрыв страшного гнева, переломил себя и оказал Александру Васильевичу необыкновенную снисходительность и сдержанность, но вместе с тем недоумевал о причинах упорства старого военачальника.

А между тем дело было простое. Суворов жил для военного ремесла и олицетворял его в издавна усвоенном известном смысле, отречение от которого было для него самоотречение.

Все бесцельнее, скучнее становилось его пребывание в Петербурге. Наконец, выбрав время, он прямо попросил у государя дозволения возвратиться в деревню.

Первое время по возвращении в деревню Суворов блаженствовал. Петербургские впечатления были еще свежи. Ненавистный ему Николаев не появлялся, и никаких признаков прошлого надзора не замечалось. Александр Васильевич дышал свободно.

Он принялся за свои обычные занятия, стал изредка посещать соседей и принимать их у себя. Кроме того, он весь отдался делам хозяйственным.

Недели через две после приезда из Петербурга Александр Васильевич, сам наблюдавший за плотничными и другими работами, вышел посмотреть на строящийся амбар, шутил, балагурил и подбадривал плотников.

Вдруг к нему приблизился вошедший на барский двор монах и совершенно неожиданно упал к его ногам. Суворов засуетился.

– Что ты, помилуй бог, что ты, отец, кто ты?

Он поднял монаха, посмотрел ему в лицо, прищурил глаза, а затем воскликнул:

– Да неужели это ты, Николай Петрович?

Перед ним в монашеском одеянии действительно стоял Николай Петрович Лопухин.

XII. Исповедь монаха

– Помилуй бог, да неужели это ты? – продолжал недоумевать Александр Васильевич Суворов, то пристально взглядывая на стоящего перед ним монаха, то жмуря глаза, как бы вспоминая далекое прошлое.

– Был, был! – чуть слышно прошептал монах.

– То есть как был? Помилуй бог, ведь ты есть, значит, есть.

– Не совсем так, граф Александр Васильевич, я есть и нет меня, – отвечал монах.

– Что ты меня, помилуй бог, морочишь? Есть и нет, что за оказия? Не явился же ты с того света?

– Хуже, я умер заживо, я в схиме.

– Час от часу не легче! Пойдем в горницу. Расскажи толком… Офицер, бравый офицер. Я думал уж он генерал, женат, ан вдруг… монах. Живой покойник. Помилуй бог, ничего не понимаю.

Он быстро пошел по направлению к дому. Монах следовал за ним. Поднявшись на невысокое крыльцо с тесовой крышей, они прошли прихожую и вошли в первую комнату нового суворовского дома.

– Садись и рассказывай. Помилуй бог, странно, – сказал Александр Васильевич, садясь на стул и указывая рукой на другой своему гостю.

Тот сел с видимым наслаждением.

– Затем и пришел к вам, батюшка-граф, ваше сиятельство, чтобы хоть одному живому человеку грех мой страшный исповедать. Наедине с самим-то собой, ох как жутко, двадцать пять лет молчал, двадцать пять лет терпел, не вытерпел.

– Двадцать пять лет, – повторил Суворов.

– Четверть века, граф, грех свой замаливаю, не замолю. На духу признаться не смею. Не то чтобы казни земной боюсь. На муки тела не посмотрел бы, когда четверть века муки души испытываю. Но то боюсь, не мало ли казню себя, не мало ли страдаю. А спросить кого? Некого. Обходил всю Русь-матушку вдоль и поперек, по всем святым местам Господу моему молился. На Афон сподобил меня Господь попасть, десять лет там пробыл, да снова в Россию, на родину потянуло. Вот уж пять лет в Ниловой пустыне, близ Новгорода, живу. Недалеко здесь. Прознал я, что вы в своем именье проживаете, рвался идти, да сдерживался, потом решил, да слух прошел, что вы в Петербург к царю поехали. Значит, думал, не судьба. А потом прослышал на днях, что назад возвратились. Надо идти, думаю. И пошел. Ему, мыслил я, когда-то в юности душу свою открывал я. Открою и в старости грех мой незамолимый. Все, может, легче станет, как живому человеку расскажу. Наедине-то с грехом страшнее.

Александр Васильевич слушал внимательно, не отводя глаз от истомленного, страдальческого лица монаха. Когда он кончил, Суворов невольным шепотом спросил:

– Какой же такой грех-то?..

– Человека убил я.

– Безоружного?.. – даже привскочил Александр Василь-евич. Монах молчал, низко опустив голову.

– Да, – чуть слышно прошептал он после некоторой паузы. – В упор, как собаку.

Он поднял голову. В его потухших глазах блеснул злобный огонек, а в голосе прозвучали ноты еще не улегшейся ярости. Все лицо его до того исказилось, что Александр Васильевич, не бывший, как мы знаем, человеком робкого десятка, невольно отшатнулся на стуле.

– Не улеглось еще! – скорее прохрипел, нежели произнес монах. – В четверть века не улеглось. Потому-то и на духу не признаюсь, что знаю, что все эти года грешу, злобой грешу, с этим грехом и перед престолом Всевышнего предстану. Один Он мне судья. Мне и ему. Точно вчера случилось это. Как теперь его вижу и лицо его подлое, испуганное. Точно умереть тяжелее, нежели убить. О, убить куда тяжелей, а я… я убил.

– Кого? Где? – снова упавшим голосом произнес Суворов.

– Поляка.

– Мало мы с тобой поляков перебили. Помилуй бог, немало, – заметил Александр Васильевич.

В его уме мелькнула мысль, что его бывший адъютант повредился в уме и картины битвы в первой польской кампании, в которой он участвовал, представляются его расстроенному воображению убийством.

– То на поле брани, а это в Москве, в квартире.

– В Москве, в квартире, – повторил Суворов, убедившись в своем ошибочном предложении.

– Вы, может быть, не забыли, граф Александр Василь-евич, – начал гость после продолжительной паузы, потребовавшейся для его успокоения, – что еще в последнее время пребывания моего в Польше я получил от моей матери из Москвы несколько писем, проливших целительный бальзам в мою наболевшую душу, измученную томительною неизвестностью. Она писала мне, что ее посещает княжна Александра Яковлевна Баратова, та самая, медальон с миниатюрой которой я носил на своей груди и ношу до сих пор. Это была моя первая чистая, юношеская любовь, первая и… последняя. Мать сообщила мне, что княжна справлялась обо мне, что она, видимо, меня помнит, знает, что я любил ее и люблю ее, и, как кажется, отвечает тем же. В последнем письме матушка уже говорила прямо, что княжна согласна быть моей женой и что свадьба будет сыграна вскоре после моего приезда в Москву. Это неожиданное счастье положительно ошеломило меня. Столько лет надежд… и эти надежды осуществлялись. Вы еще тогда сказали мне: «Мальчик, чему ты так радуешься, ужели тому, что кончается война!» Я рассказал вам все тогда же откровенно. «Что же, женись… – сказали вы мне. – Каждому человеку должно жениться». Помните?

– Вспоминаю, – мрачно заметил Александр Васильевич.

Воспоминание о его прежних мнениях о браке, видимо, навело его на грустные мысли.

Монах смешался. Ему известна была неудачная женитьба Александра Васильевича, и он понял бестактность своего напоминания о браке. Некоторое время он молчал.

– Что же дальше? – угрюмо спросил Суворов.

Он понял причину смущения Лопухина, и это расстроило его еще более.

– Таким образом, получив отпуск, я, полный радужных надежд, полетел в Москву уже почти объявленным женихом княжны Александры Яковлевны Баратовой. Сколько раздал я по дороге рублей, сколько рассыпал колотушек, понукая ямщиков, которые и так летели стрелою. Наконец я очутился в Белокаменной и упал в объятия моей старой матушки. Первые мои слова после приветствия были: что княжна?

– Хотела сегодня быть у меня, чтобы встретить тебя вместе, – отвечала матушка, – но не приехала, ума не приложу отчего.

Сердце мое, как теперь помню, болезненно сжалось от тяжелого предчувствия.

– Может, занездоровилось немного, это бывает. Послать мне было узнать неловко. Навязываться. Завтра сам съездишь, – заметила матушка.

– Отчего не сегодня? – порывисто спросил я, томимый предчувствием.

– Оттого, что, во-первых, поздно, уже седьмой час вечера, а во-вторых, что скажут люди, что ты один вечер в первый день приезда не можешь посвятить матери, – полунаставительно, полуобидчиво сказала матушка.

Я понял, что она была права, и остался со своими томительными предчувствиями до другого дня.

Предчувствия меня не обманули.

Когда на другой день, в два часа, я поехал к княжне Баратовой, она лежала в постели, без памяти… с ней накануне сделалась нервная горячка. Лучшие доктора были около больной.

Одного из них я встретил выходящим. Я догнал его на лестнице.

– Что с княжной? – спросил я.

Он оглянул меня недоверчиво с головы до ног.

– Я ее дальний родственник, только вчера приехал из Польши, с театра военных действий, – заговорил я.

Эскулап смягчился.

– Горячка, видимо, от страшного нервного потрясения. Расспросы окружающих о причине не привели ни к чему. Последний с ней говорил ее поверенный, граф Довудский, но его здесь нет, а потому его и не спрашивали.

– Граф Довудский, граф Довудский, – повторял я, все еще стоя на ступеньках лестницы, когда доктор уже успел спуститься вниз и уехать. Это имя мне было известно. Этот негодяй пользовался в Москве славой подлого, но искусного альфонса. И он – поверенный княжны Александры. Было время, она не выносила его присутствия в одной с нею комнате. Что же это значит?

Все это жгло мне мозг. Я почти терял сознание. Я не помню, как я спустился с лестницы, как приехал домой.

– Что с тобой? На тебе лица нет, – встревоженно спросила меня матушка.

– Княжна больна. Лежит, я ее не видел… – смог проговорить я и упал в кресло.

– Больна! Я так и знала, а то бы она, голубушка, еще вчера бы тебя встретила, она так ждала тебя.

– И взяла к себе поверенным графа Довудского, – со злобой заметил я.

Матушка не поняла меня: она жила слишком замкнуто, чтобы знать все мерзости московского большого света. Она только тревожно посмотрела на меня.

– Я пойду к ней, – сказала она.

– Поезжайте, поезжайте, – ухватился я за мысль если не видеть ее, то, по крайней мере, иметь о ней известия.

Матушка поехала.

Вернувшись часа через два, она сообщила мне, что княжна действительно без памяти.

Она стала ездить к больной ежедневно.

Недели через две княжна пришла в себя и стала поправляться, но доктора запретили ей всякое волнение.

– Когда я могу увидеть ее? – приставал я к матушке.

– Погоди, теперь нельзя, ей запретили всякие разговоры, а тем более с тобой.

– Почему тем более?.. – допытывался я.

– Да ведь она тебя любит.

– Она вспоминает обо мне?

– Вспоминает, – говорила моя матушка.

– А граф Довудский бывает?

– С какой стати. Никого, кроме меня, сиделки, прислуги и докторов. Он даже прислал все документы и отказался от долж-ности поверенного. Тоже нашел время.

Это меня еще более заинтересовало – я каким-то чутьем угадывал, что причиною болезни княжны был этот польский граф.

«Что произошло между ними? Был ли отпор назойливому ухаживанию этого франта или же разрыв после связи?» – вот вопросы, которые раскаленным железом жгли мне мозг.

Время шло. Прошел месяц, начался второй.

– Что же княжна? Поправляется? – спрашивал я каждый день у моей матери, которая, как я заметил, стала неохотно отвечать на мои вопросы.

– Все еще слаба, все еще слаба, – говорила матушка.

Наступил наконец день, когда матушка совсем не поехала к княжне Баратовой. Я спросил ее о причине. Матушка смешалась.

– Княжну увезли… на теплые воды, – начала она.

– Увезли… и она позволила увезти себя, не повидавшись со мной? Что же это значит? Зачем же она морочила меня и вас?.. Боже, Боже…

Я зарыдал, как ребенок.

– Коля, Коля… успокойся, забудь ее… – обхватила мою голову своими руками моя матушка и стала покрывать ее поцелуями.

– Не могу, не могу. Куда она поехала, скажите мне, вы знаете. Я полечу за нею.

– Бесполезно, добрый мой, видно, надо говорить все, видно, надо повторить то, что она открыла мне под строжайшей тайной. Она поехала в Киев, в монастырь. Она решила посвятить себя Богу. Забудь ее.

Я смотрел на мою мать во все глаза. Я ничего ровно не понимал из того, что она говорила мне.

– В монастырь?.. Богу?.. Почему?..

– Она не стоит тебя. В день твоего приезда с ней случилось страшное несчастье. Ее погубили.

– Граф Довудский? – вскричал я.

– А ты почем знаешь? – наивно спросила матушка. Этим было сказано все.

– Но если она не виновата… – начал было я.

– Она, конечно, не виновата. Но она видит в этом перст наказующего ее Провидения. Я уже говорила с ней. Я за тебя ручалась, что ты все простишь ей, что ты ее так любишь.

– А она?

– Она непреклонна. Она не хочет даже видеть тебя.

– А тот негодяй?

– Она простила ему.

Я заскрежетал зубами, но сделал вид, что успокоился.

– Что делать, значит, не судьба, – заметил я, после некоторого молчания, с напускным равнодушием.

Я обманул чувство матери – она поверила моему успокоению.

Между тем в голове моей созрел план. Я обдумывал его и приготовлялся к его исполнению в течение нескольких месяцев. Наконец я заявил матери, что мой отпуск кончился и мне надо ехать в армию.

Старушка примирилась с необходимостью, снарядила меня в дорогу и проводила меня благословлениями. Я выехал с рассветом, но доехал только до первого постоялого двора на окраине Москвы. Здесь я нанял горницу, переоделся из форменного в заранее мною приготовленное простое русское платье, оставил все вещи на постоялом дворе, сунул за пазуху заряженный пистолет и отправился на квартиру, где жил граф Довудский.

Я знал образ его жизни, я изучил его ранее. Я выждал, когда его лакей вышел из квартиры, посланный зачем-то графом, вошел на крыльцо и позвонил. Мне открыл сам граф, одетый в утреннем роскошном шлафроке. Я выхватил пистолет и в упор выстрелил ему в голову. Он упал, не вскрикнув, с разбитым черепом. По счастью, на дворе никто не слышал выстрела. Я вышел и свободно ушел со двора.

Вернувшись на постоялый двор, я снова переоделся в форменное платье, велел ямщику уложить чемодан и тронулся в путь. Я ехал в Петербург, куда двинулись войска из Польши. Мое преступление, я в этом был уверен, могло остаться безнаказанным.

Но, увы, я горько ошибся. Наказание убийцы в нем самом. Оно – это наказание – началось и продолжается до сих пор. Прибыв в Петербург, я уже не в силах был бывать в обществе. Бессонные ночи, ужас одиночества, страх людей – все соединилось вместе. Я подал прошение об отставке и получил ее очень скоро, так как меня считали помешанным. Я удалился на Валаам и сделался сперва послушником, а затем через пять лет принял схиму под именем Феофила. С тех пор я стал странствовать и только последние пять лет нашел приют в Ниловой пустыне. Но преступление мое ходит за мной. Я не нахожу покоя. Вот вам, граф, моя исповедь.

Отец Феофил умолк.

Молчал и Александр Васильевич. И что мог он сказать ему. Он понимал убийство только в битве, лицом к лицу с вооруженным врагом – другое убийство было и по его мнению преступлением, а самосуд лишь усугублял вину.

– А что же княжна Баратова?

– Она постриглась в монастырь в Киеве… Я видел ее издали, но не хотел нарушить ее душевный покой, – отвечал монах.

– А ваша матушка?

– Она умерла, – сказал отец Феофил, и две крупные слезы скатились по его щекам.

Суворов молчал.

– Что же вы, граф, мне посоветуете, чтобы примириться со своею совестью? – спросил монах.

– Молчать, – отвечал Александр Васильевич, – так как разговор о прошлом нарушает мир души… Речь – серебро, молчание – золото.

– Молчать, – серьезно повторил отец Феофил. – Вы правы… Это было искушение. Вы были когда-то мне близки. Я не повторю этого.

Монах встал и, до земли поклонившись Суворову, вышел. Александр Васильевич не удерживал его. Он сидел в глубокой задумчивости.