Текст книги "Герой конца века"

XXV
Совет Зины

На дворе стояли первые числа февраля 1876 года.

В первой из двух отведенных в родительском доме молодому барчуку прекрасно и комфортабельно меблированных комнат, на покойной кушетке лежал Николай Герасимович и думал тяжелую думу.

В доме шла суматоха.

Герасим Сергеевич уезжал по делам в Москву, и тройка лошадей, запряженная в карету-возок, стояла у подъезда.

Домочадцы провожали главу семьи, но сын не участвовал в этих проводах.

Он лежал у себя в комнате навзничь на кушетке и глядел куда-то вверх, в пространство, помутившимся взглядом. Для него было все кончено.

Сегодня утром, после долгого откладывания, он наконец решился заговорить с отцом о своем браке.

– В наше время, – сказал ему Герасим Сергеевич, не дав даже окончить начатую им фразу: «Я писал вам, батюшка, о моей любви, эта любовь…» – мы тоже увлекались балетными феями и даже канатными плясуньями, но не смели и подумать не только писать, но даже обмолвиться перед родителями об этих любовных интригах с танцорками…

– Но, батюшка, – возразил было Николай Герасимович.

– Я все сказал… – прервал его отец. – Между нами, кажется, все выяснено, ты знаешь положение твоих дел, ты знаешь цифру твоего состояния, ни одной копейки более от меня ты не получишь… Ты уже взрослый, даже в отставке, – иронически улыбнулся Герасим Сергеевич, – потому сам можешь рассудить, должен ли ты заняться каким-либо делом, чтобы прожить безбедно, всеми уважаемый, до старости, или же можешь истратить свое последнее состояние на содержание танцорок… Исправлять тебя поздно – ты только сам можешь исправиться…

– Но, батюшка, я не позволю… – возвысил голос сын.

– Что-о!.. – крикнул отец. – Ты забываешься… Вон!.. Нам не о чем больше разговаривать, а выслушивать рассказы о твоих любовных похождениях не дозволяют мне мои седые волосы…

– Это честная девушка… – выкрикнул молодой Савин.

– Это только возвышает… ей цену… – презрительно кивнул Герасим Сергеевич. – Триста тысяч, прокученных тобой, пригодились бы…

– Батюшка… – вне себя сделал шаг к отцу Николай Герасимович.

Они оба стояли друг перед другом в кабинете Герасима Сергеевича.

– Пошел вон!.. Не собираешься ли ты меня бить?.. – крикнул старик.

Молодого Савина отрезвил этот крик, он повернулся и, шатаясь, пошел к двери.

– Чтобы я не слыхал от тебя ни одного слова об этой… танцорке. Образумься до моего возвращения… – бросил ему вдогонку Герасим Сергеевич.

Николай Герасимович, бледный как смерть, отправился к себе в комнату и бросился навзничь на кушетку.

В этом положении мы и застаем его.

Он мысленно переживал только что происшедшую сцену между ним и его отцом.

«Все кончено!..» – несколько раз повторял он про себя шепотом, полным неподдельного отчаяния.

Николай Герасимович не ожидал такого оборота, который принял его разговор с отцом по поводу его женитьбы. Он полагал, что отец рассердится, начнет убеждать его в неблагоразумии этого шага, говорить о чести их рода и неравенстве этого брака. Молодой Савин приготовился уже к ответам на эти доводы. Он надеялся, что его красноречие, подогретое искренним чувством к избраннице его сердца, если не убедит отца, то смягчит его, что останется надежда убедить его возобновленным разговором через несколько дней. Все было в этом смысле обдуманно молодым Савиным, обо всем он долго совещался с Зиной, и она одобрила этот план и тоже выразила надежду, что старика убедят доводы любви, которую питал его сын к этой прелестной девушке, готовой подчас бросить сцену, чтобы посвятить его сыну всю свою жизнь. Николай Герасимович даже хотел прочесть отцу письма Маргариты, эти послания, дышавшие искренним чувством.

И вдруг все кончено!

Герасим Сергеевич, оказывается, не пожелал даже выслушать его, не поинтересовался силою чувства к увлекшей его девушке, считая это чувство за одну из тех заурядных «любовных интриг» с танцоркой, с канатной плясуньей, в подробности которых взрослые сыновья, из уважения к родителям, не смеют посвящать их; родители смотрят на такие «интрижки», если знают о них стороной, как на «дань молодости», сквозь пальцы и не поднимают о них вопроса, как о несерьезных и скоропроходящих увлечениях.

Такая постановка вопроса, кроме того, что была оскорблением чувства Николая Герасимовича, делала невозможным какой-либо разговор по этому предмету.

Отец, значит, не только не давал своего согласия на брак с танцовщицей, но даже не допускал о нем и мысли в голове своего сына.

Это было препятствие, которое ни с какой стороны нельзя было обойти.

«Что делать? Что делать?»

Этот вопрос жег мозг молодого Савина.

Он продолжал лежать с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

Вдруг дверь комнаты распахнулась, и на ее пороге появилась Зиновия Николаевна.

Увидев лежащего на кушетке молодого человека, она остановилась и даже попятилась назад, но Николай Герасимович вскочил.

– Зина, вы…

– Меня послала тетя Фанни узнать, что случилось, что вы не пришли проститься с Герасимом Сергеевичем…

– Он уехал?

– Уехал.

– Я с ним простился… – глухо произнес Савин.

– Когда?.. – вопросительно поглядела на него молодая девушка и вдруг воскликнула. – Да что с вами, на вас лица нет…

– Я говорил с ним…

– Говорили?

– Да.

– И что же?

– Он, видимо, не допускает и мысли о подобном браке с танцоркой.

Николай Герасимович с трудом выговорил последнее слово.

– Какое несчастье! – с неподдельным горем воскликнула Зиновия Николаевна.

– Что мне делать? Что мне делать? – как бы про себя, в свою очередь произнес одновременно Савин.

– А если вы женитесь без его позволения… Что будет за это вам? – вдруг спросила она.

– Женюсь… без позволения… – с расстановкой повторил Николай Герасимович. – И в самом деле, Зина, какая простая вещь, а мне не приходило в голову… Но тогда он меня не пустит на порог своего дома, лишит наследства…

– Он сказал это?

– Нет, этого он не говорил… Повторяю, он даже не считает это серьезным, он прямо обо всем этом отказался говорить со мной…

Зина в задумчивости села на кушетку, на которую опустился и Савин.

– Я думаю, что, если бы вы женились и все было кончено, дядя в конце концов простил бы вас… Он добрый…

– Как для кого?

– Для вас, и для всех… Ведь это первый отказ с его стороны в вашей просьбе… Ведь не развенчаешь… Он посердился бы, посердился бы, да и простил… Он добрый.

– Вы умница, Зина! Я последую вашему совету… Как только он возвратится, я поеду в Петербург и женюсь. Я не могу жить без Марго… Вы не понимаете, Зина, как я страдаю…

– Понимаю, Николай Герасимович, конечно, я еще никого так не любила, но я много читала и могу поставить себя на ваше место.

– Вы ангел, Зина…

Он взял ее руку и поцеловал ее.

– Ах, что вы, зачем это! – сконфузилась она, вся вспыхнув от неожиданной первой ласки с его стороны.

– Вы мой единственный добрый друг! – воскликнул он.

– Я рада, что вы считаете меня другом… – просто сказала она.

– Лучшим, дорогим другом, Зина!

– Вы когда же хотите ехать?

– На другой день после возвращения отца.

– А в июле я тоже приеду в Петербург… – с радостной улыбкой сказала она.

– Вы?

– Да, я… Меня отвезет туда тетя Фанни, и я буду жить в доме дочери ее гувернантки.

– Зачем?

– Я буду учиться.

– Учиться?

– Да, я хочу учиться на доктора…

– Вы хотите быть женщиной-врачом?

– Это моя давнишняя мечта, но дядя Герасим Сергеевич слышать прежде не хотел об этом, а за последние дни на него вдруг напал добрый стих, и сегодня, после утреннего чая, это значит прежде, нежели он говорил с вами – он согласился, и тетя Фанни в июле везет меня в Петербург… Мне только одно грустно… – вдруг заторопилась она.

– Что именно?

– Что день, в который мне удалось добиться разрешения дяди, был днем отказа с его стороны вам…

– Я и не надеялся на согласие… Я думал, что я сумею его убедить исподволь… А теперь я последую вашему совету… Женюсь и, приехав с молодой женой сюда, упаду к его ногам… Если его не тронут мои мольбы, то тронет ее красота, я в этом уверен…

– И вы не ошибетесь… Он добрый… он простит… Однако, тетя Фанни там дожидается ответа… Пойдемте к ней, – вдруг спохватилась она.

– Пойдемте, но только ни слова о нашем разговоре… У мамы нет тайн от отца…

– Что вы, что вы, разве я не знаю…

Они прошли через залу, коридор, который вел в апартаменты молодого барчука, и одну из гостиных в будуар Фанни Михайловны, где и застали ее в сильнейшем беспокойстве относительно отсутствия сына на проводах отца, а главное того, что, когда она заикнулась позвать Колю, Герасим Сергеевич вдруг отрывисто заметил:

– Не звать… Не надо… Что за нежности!

«Что произошло между ними?» – восстал в уме ее томительный вопрос, разрешение которого она отложила до отъезда мужа, и, как только лошади тронулись от крыльца, послала Зину за Николаем Герасимовичем.

– Где ты так долго пропадала? – накинулась она на вошедшую первою в будуар Зину. – Что Коля?

– Вот он… – указала Зиновия Николаевна на вошедшего за ней следом Савина.

– Коля, что случилось?.. – бросилась к нему мать.

– Успокойтесь, мама, ничего особенного. Отец отказал мне в своем согласии… – отвечал он, беря Фанни Михайловну за плечи и усаживая на диван.

– Я тебе говорила…

– Вы правы… – закончил он, садясь в кресло.

Зина незаметно выскользнула из будуара, оставя наедине мать с сыном.

– Что же ты намерен делать?..

– Придется поехать и объяснить ей положение дела… – деланно хладнокровным тоном произнес Николай Герасимович.

– Послушайся меня… – начала было Фанни Михайловна.

– Нет, мамаша, не надо… – остановил он ее.

– Тебе нравится Зина? – вдруг переменила она разговор. Он пристально посмотрел на нее, пораженный этим неожиданным вопросом.

– Зина… Она прекрасная девушка и хороший человек… Я рад за нее, что исполняется ее заветная мечта и она едет учиться в Петербург; с ее чудным сердцем она будет идеальной женщиной-врачом.

– Если бы ты не был влюблен в эту Маргариту Гранпа, она, может быть, раздумала бы ехать учиться и ее чудное сердце отдано было бы тебе… Я материнским чутьем догадываюсь, что она любит тебя.

– Оставьте, мама, этот разговор, я люблю Зину как сестру, не более, слышите, не более…

– Слышу… – сконфуженно сказала Фанни Михайловна. Мать и сын замолчали.

Эту неловкую паузу прервала вбежавшая Зина, заявившая, что едут Поталицыны.

Это было большое семейство соседних помещиков. Фанни Михайловна и Зина отправились навстречу гостям. Николай Герасимович ушел к себе.

XXVI
Для другого

Прошение отставного прапорщика Вадима Григорьевича Мардарьева о разорвании векселя и насилии, произведенном над ним отставным корнетом Николаем Герасимовичем Савиным, было направлено Корнилием Потаповичем куда следует.

Мардарьев был вызван и подтвердил свое прошение.

Вызван был и Михаил Дмитриевич Маслов, которому волей-неволей пришлось рассказать все то, чему он был свидетелем в номере Европейской гостиницы.

Одетый весьма прилично, хотя и скромно, Вадим Григорьевич даже вошел в роль негодующего жалобщика и произвел впечатление на допрашивавшего его чиновника.

Знакомство Алфимова тоже пригодилось, и доклад о поступке Николая Герасимовича Савина был снабжен надлежащими справочками о его прошлых похождениях в Петербурге, а потому резолюция последовала суровая, вполне соответствующая желаниям Колесина: «Выслать в Пинегу».

К чести Аркадия Александровича надо сказать, что он даже несколько опешил, когда Алфимов сообщил ему копию с этой резолюции.

– Это уж того… слишком… – сказал он сквозь зубы.

– Поступков много оказалось…

– Все это так, но… Надеюсь, впрочем, что если он не вернется в Петербург, то его же не потащут в Пинегу из родительского дома?..

– Не сумею вам сказать.

– Нет, этого нельзя… Устройте, Корнилий Потапович, чтобы они дали знать только городской полиции, а вне Петербурга пусть его гуляет где хочет… А то это уже слишком, мне это ляжет на совесть…

– Постараюсь…

– Постарайся, постарайся… А то я сам поеду хлопотать…

– Зачем беспокоиться вам… самим… – отвечал Алфимов.

– Кстати, я могу тебе теперь заплатить деньги по векселю. Кажется ему срок…

– Послезавтра.

– Ну, все равно, получай сегодня…

Колесин выдвинул один из ящиков письменного стола, почти сплошь наполненного пачками с деньгами, вынул несколько пачек и отсчитал Корнилию Потаповичу пять тысяч восемьсот рублей…

– Вот еще двести, ты похлопочи там, о чем я говорил, – подал он две радужных Алфимову.

– Благородной души вы человек! – воскликнул умиленный Корнилий Потапович, пряча деньги в бумажник. – Все будет сделано, как желаете.

Алфимов скрылся.

Он действительно устроил так, что распоряжение о высылке отставного корнета Савина в Пинегу было сообщено только приставам петербургской полиции.

Великодушно снисходя к своему побежденному врагу, Аркадий Александрович не мог себе и представить, что плодом его хлопот, соединенных со значительной тратой денег, воспользуется не он, а другой.

Мы уже знаем из писем Маргариты Максимилиановны Гранпа к Савину, что вскоре после начала сезона она поддалась просьбам отца и переехала от бабушки снова под родительский кров.

Колесин торжествовал и буквально засыпал «предмет своих вожделений» цветами и подарками, не забывая и Марину Владиславовну.

Он уже считал Маргариту своею, зная, что его опасный соперник Савин не станет теперь между ним и ею, как вдруг среди ярых поклонников «несравненной», «божественной», как звали ее балетоманы, Гранпа появился молодой гвардейский офицер Федор Карлович Гофтреппе.

Сын влиятельного в Петербурге лица, обладавший колоссальным состоянием, он сразу выдвинулся вперед не только в мнении Марины Владиславовны, а следовательно, и Максимилиана Эрнестовича, но даже во мнении самой Маргариты.

Восторженное поклонение юноши и притом богача, действует заразительно. Молодой Гофтреппе был желанным поклонником в замкнутом мире жриц Терпсихоры, а потому явное предпочтение, отдаваемое им Маргарите Максимилиановне, не могло не щекотать сначала ее самолюбия.

Несколько месяцев разлуки с предметом своей первой любви, Николаем Герасимовичем Савиным, разлуки, хотя и сопровождаемой нежной перепиской, несколько охладили чувства молодой девушки, которую стало понемногу всасывать в себя театральное болото, среди которого она находилась; балетный мир, этот мир легких па и нравов, переменных туник и обожателей, не мог остаться без влияния на молодую, предоставленную самой себе девушку.

Шепот зависти подруг по поводу ухаживания за ней Гофтреппе все более возвышал в глазах Маргариты Гранпа последнего, и все благосклоннее и благосклонее она стала принимать его ухаживания.

Федор Карлович не забывал и Марину Владиславовну и состязался с Колесиным в выражении ей всякого вещественного внимания и даже одержал верх, так как Аркадий Александрович, по праву старого знакомства, полагал, что положение его в семье Гранпа упрочено, иногда неглижировал исполнением желаний стареющей красавицы, Гофтреппе же умел исполнить малейшую ее прихоть.

Марина Владиславовна взвесила на весах своего мнения обоих поклонников Маргариты, и Федор Карлович перетянул.

Об этом деле не догадывался Колесин, хотя ухаживанья Гофтреппе его начали беспокоить, но он думал, что старик Гранпа на его стороне и был сравнительно спокоен.

Федор Карлович не считал Колесина своим соперником. Эта «крашеная кукла», как он называл его вместе с другими, не могла представлять какой-либо опасности, а тем более в глазах ненавидящей его, – он знал это, – Маргариты Максимилиановны.

Другое дело Николай Герасимович, его бывший товарищ по полку, об отношениях которого к Гранпа он знал, знал он также, что Маргарита ожидает его приезда в качестве жениха.

Это представляло серьезное препятствие в его романических планах будущего.

Он таил, однако, эти опасения в самом себе, так как самолюбие не позволяло ему сознаться в боязни соперничества Савина.

Только раз Федор Карлович, после изысканного обеда у Дюссо, обильно политого шампанским и другими тонкими винами, по душе разговорился в приятельской компании и упомянул о Савине, как о конкуренте и конкуренте серьезном на расположение Гранпа.

Среди обедающих был его товарищ детства – один из видных чиновников при его отце.

– Савин не представляет ни малейшей опасности, – сказал он.

– Почему? – воззрился на него Федор Карлович.

– Так как его нет в Петербурге, а отсутствующий не опасен.

– Но он приедет, она его ждет…

– Пусть ждет – не дождется…

– Почему же? Он может приехать во всякое время.

– Если и приедет, она его не увидит.

– Ты говоришь загадками.

– Ничуть. Если он приедет в Петербург, то тотчас же и уедет по независящим от него обстоятельствам.

– Объясни, ради Бога! – взмолился молодой Гофтреппе.

– Есть постановление о высылке его в Пинегу, – отвечал чиновник.

– Не шутишь?

– С какой стати. Зайди ко мне в канцелярию, я покажу тебе подлинное дело и подлинную резолюцию.

– Ты меня окончательно воскрешаешь!.. Значит он здесь не заживется?

– Он будет выслан в течение двадцати четырех часов. Об этом дано знать по всем участкам. Где бы он ни остановился, – участковый пристав должен будет сделать распоряжение.

– За что же это?

Чиновник в коротких словах рассказал Гофтреппе историю с Мардарьевским векселем.

– Но это не все… За ним много прежних грешков… Он, ведь ты помнишь, скандалил вовсю в Хватовской компании.

– Знаю, знаю. Но ведь этому прошло много времени. Он еще тогда двух штатских в Неву бросил.

– Было и это. Да мало ли что прошло… У нас за каждым обывателем все на счету, все записано… Мы помним…

– Это в данном случае хорошо, очень хорошо. Я одобряю, – засмеялся Федор Карлович.

Полученное так неожиданно известие об устранении серьезного соперника подействовало ободряюще на молодого Гофтреппе, который усугубил свои ухаживания как за Маргаритой Максимилиановной, так и за Мариной Владиславовной, и мог считать свой успех у прелестной танцовщицы обеспеченным.

Маргарита привыкла видеть его в первом ряду кресел в театре, привыкла встречать у себя в театральной уборной и, наконец, у себя дома, где он был дорогим гостем ее отца.

Его настойчивые ухаживания стали казаться ей выражением искреннего чувства, и образ отсутствующего Савина стал постепенно стушевываться в ее воображении.

Незначительное само по себе происшествие послужило окончательно причиной разочарования Маргариты Максимилиановны в своей первой любви.

Михаил Дмитриевич Маслов после вызова по делу Мардарьевского векселя, раздраженный и озлобленный за беспокойство, так как его еще к тому же заставили довольно долго ждать, бросил по адресу Николая Герасимовича несколько жестких слов в присутствии Горской.

– Это из рук вон что такое… Этот Савин невыносим… Скандалист, безобразничает, и из-за него порядочных людей таскают в свидетели.

– Что такое? – полюбопытствовала Анна Александровна. Михаил Дмитриевич рассказал.

– Ему, говорят, запрещен въезд в Петербург, – заключил он, передавая слышанное от чиновников того присутственного места, где производился допрос.

– Как же Марго? – спросила Горская.

– Что Марго?.. Он, чай, об этой Марго забыл и думать… Ветреная, непостоянная голова.

– Что ты, Миша, неужели!

– Вот тебе и неужели…

Все это, сказанное раздраженным приятелем, Анна Александровна Горская приняла за чистую монету, и при первом зашедшем у нее за кулисами разговоре с Гранпа относительно Савина, передала ей, возмущенная такой «подлой изменой», как она выразилась.

– Что ты, Аня, но ведь я получаю от него письма… Он в них клянется, что любит меня по-прежнему…

– Верь ему, негодяю, уж мой Миша лучше нас с тобой его знает… Может он и письма-то эти пишет около другой… – заметила Горская.

– Действительно, в последних письмах он упоминает с восторгом о какой-то Зине, приемной дочери его родителей; говорит, что только она составляет для него некоторую отраду в его грустной жизни в деревне, – задумчиво произнесла Маргарита Максимилиановна.

– Вот видишь, видишь… я значит права… Все они ветреные, изменщики…

– Но он пишет, что эта Зина – это друг, что он с ней по целым часам говорит обо мне, что она одна понимает его и сочувствует ему, – пробовала возражать Гранпа.

– Знаем мы этих друзей, это сочувствие… О, святая простота! – заметила Анна Александровна.

– Ужели он меня обманывает!.. – воскликнула Маргарита.

– В лучшем виде, миленькая, в лучшем виде.

Нельзя сказать, чтобы Маргарита Максимилиановна окончательно поверила Горской, но разговор с ней заронил семя сомнения в ее сердце, семя принялось и стало разрастаться.

«Если он имеет там друзей-женщин, почему же и мне не обзавестись здесь другом-мужчиной», – мучимая ревностью и жаждой мести, думала Гранпа.

Мысли ее перенеслись на Федора Карловича Гофтреппе.

«Он так меня любит», – пронеслось в ее голове.

В этот вечер она была с ним любезнее, нежели ранее. Влюбленный Федор Карлович был на седьмом небе. Вместе с отцом, Гофтреппе и другими балетоманами и танцовщицами она в первый раз поехала ужинать к Дюссо.

Этот ужин для Федора Карловича был началом успеха. С этого вечера он и Маргарита Гранпа сделались друзьями. Дружба с женщиной – всегда начало любви.