Текст книги "Дочь Великого Петра"

III. Радужные мечты

Вскоре после так встревожившего Сергея Семеновича Зиновьева доклада его камердинера Петра княжна Людмила Васильевна Полторацкая покинула гостеприимный кров своего дяди и переехала в собственный дом на левом берегу реки Фонтанки. С помощью дяди ею куплена была целая усадьба с садом и даже парком или же, собственно говоря, расчищенным лесом, которым во времена Петра Великого были покрыты берега этой речки, текущей теперь в центре столицы в гранитных берегах.

В описываемое же нами время, как мы уже говорили, левый берег Фонтанки не входил еще в состав города и считался предместьем. Это, впрочем, соответствовало желанию осиротевшей княжны, просившей Сергея Семеновича приобрести ей дом непременно на окраине.

– Почему это, Люда? – спросил в первый раз, когда та высказала это свое желание, Зиновьев.

– Я привыкла к деревне, к простору, к зелени деревьев, к их белому заиндевевшему виду зимой… Здесь у вас в центре меня давит эта скученность построек, мне недостает воздуха.

– Но на окраине жить небезопасно, – заметил Сергей Семенович.

– Какие пустяки… Я ведь не одна, у меня слуги…

– Сколько же их?

– Восемь человек мужчин, дядя, ты знаешь…

– Этого мало.

– В таком случае, можно выписать еще человека четыре-пять.

– Пожалуй, придется, если ты настаиваешь на своем желании жить в глуши и если мне удастся приобрести тебе помещение, которое мне показывали в предместье.

– Где, где?..

Сергей Семенович сказал:

– А мне можно его посмотреть?

– Не можно, а должно, ты покупаешь, тебе и глядеть…

– Когда же мы поедем?

– На днях.

Княжна Людмила осталась в восторге от дачи, которую торговал для нее Сергей Семенович Зиновьев.

– Это именно то, о чем я мечтаю! – воскликнула она.

– Есть о чем мечтать… Такая даль и глушь…

– Я сделаю из нее земной рай.

– Конечно, если ее хорошенько меблировать, то будет ничего… Дом сухой и теплый, построен прочно… Старик построил для себя и для женатого сына, да вот не привел Бог.

– Почему же он продает?

– Это очень печальная история.

– Печальная, боже мой! – грустно заметила княжна Людмила.

– Да, и даже очень печальная.

– Расскажи, дядя.

– Эта дача принадлежит одному старому отставному моряку, у которого был единственный сын, с год как женившийся. Они жили втроем на Васильевском острове, но домик их был им и тесен и мал. Старик купил здесь место и принялся строить гнездо своим любимцам – молодым супругам, да и для себя убежище на последние года старости… Все уже было готово, устроено, последний гвоздь был вбит, последняя скобка ввинчена, оставалось переезжать, как вдруг один за другим его сын, а за ним и сноха, заболевшие оспой, умирают.

– Оба вместе?!

– Почти… Разница во времени смерти была на одни сутки. Старик в полном отчаянии, конечно, не может видеть строенного им дома для тех, кто теперь в маленьких сосновых домиках лежит на Смоленском кладбище.

– Какой ужас… Я его понимаю… – побледнела княжна.

– Он отдает эту усадьбу за бесценок, а сам уже находится в Александро-Невском монастыре послушником. В виде вклада он отдал все имевшиеся у него деньги и те, которые выручил от продажи дома на Васильевском острове. Покупную цену за эту дачу тоже, по его желанию, надо будет внести в монастырскую казну.

– Почему же ты до сих пор не купил ее для меня, дядя?

– Меня смущала отдаленность.

– Этого-то именно я и хочу.

– Я не знал этого.

– Прошу тебя, кончай как можно скорее.

– Хорошо.

Дядя и племянница осматривали в это время дом. В нем было с антресолями десять комнат, разных по величине, и некоторые из них были очень велики. Дом стоял в глубине обширного двора, примыкавшего к нему с одной стороны и огороженного дубовым забором с такими же массивными дубовыми воротами. Крыльцо было с вычурным навесом и выходило на этот двор. На дворе были службы, людская, кухня, погреб, сараи и конюшня. С другой стороны дома примыкал к нему огромный сад, тоже огороженный высоким забором, в котором была проделана небольшая калитка, из дома же ход в сад был из небольшой дверцы, соединенной сенями в виде коридора с внутренними комнатами. Это было нечто вроде потайного хода, обычного в постройках того времени, не отличавшихся особой фантазией архитекторов, особенно в деревянных зданиях. Заднее крыльцо было особо и выходило на двор за углом дома. За домом, как мы говорили, тянулся обширный парк, отделенный от сада и двора деревянной решеткой. Из сада в него вела калитка. Парк был обнесен тоже забором, но не таким высоким, как сад и двор. Верхи заборов были усеяны остриями длинных железных гвоздей от лихих людей, не любящих ходить прямыми путями.

Сергей Семенович и Людмила Васильевна все внимательно осмотрели, и последняя положительно пришла в восторг от местоположения дома и расположения комнат. Она уже заранее дала каждой ее назначение. Это было недели через две после ее приезда в Петербург.

В несколько дней сделка была совершена, и княжна Людмила Васильевна сделалась собственницей понравившегося ей дома. Если она продолжала жить у дяди Сергея Семеновича, то это происходило потому, что в доме работали обойщики, закупались принадлежности хозяйства и из Зиновьева еще не прибыли остальные выписанные дворовые. Но приведены были еще и лошади. Вся прибывшая с княжной прислуга, за исключением горничной Агаши, оставшейся при ее сиятельстве в доме Зиновьева, уже жила в новом доме и присматривала за работами. Впрочем, и сама княжна ежедневно ездила в свой дом и торопила окончанием его внутренней отделки.

Несмотря на радушное отношение к ней дяди и тетки, она понимала, что последняя, из расчетливости, будет очень довольна, когда племянница уедет из их дома. Сергей Семенович не разделял этих помыслов своей жены, но после доклада Петра и размышления над этим докладом тоже стал желать отъезда племянницы, но совершенно по другим основаниям. Настроенный в известном направлении, он подозрительно следил за каждым ее словом и даже жестом, и ему казалось, что он все более и более убеждается в правоте слуха, пущенного в его дворню. Слух, заметим кстати, замолк.

Дворовые люди Зиновьевых, не имея тех данных, которые были в распоряжении их господина, естественно, не могли поверить этому слуху и, решив, что это просто «брехня», забыли о нем. Не забыл о нем только камердинер Петр и, кажется, считал его весьма правдоподобным, а потому порой исподлобья довольно мрачно посматривал на княжну Людмилу Васильевну. Последняя ничего, конечно, не подозревала, так как до нее сплетня дворни не достигла. Она светло и радостно глядела в будущее и, оставаясь одна, самодовольно и счастливо улыбалась. При людях, даже при дяде и тетке, она сдерживала свою веселость, не гармонирующую с ее скорбным костюмом – траурным платьем.

Она в Петербурге! Сколько раз и как давно в Зиновьеве она мечтала об этом городе, который княгиня Васса Семеновна вспоминала с каким-то священным ужасом, – до того казался он покойной современным Содомом. Обласканная императрицей, которой представил ее дядя, княжна Людмила Васильевна была назначена фрейлиной, но ей был дан отпуск до окончания годового траура, по истечении которого она будет вращаться в том волшебном мире, каким в ее воображении представлялся ей двор.

Невеста блестящего жениха – князя Сергея Сергеевича Лугового – она всегда, при желании, сохранит на него свои права, и наконец, предмет поклонения красавца графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, под обаяние которого, она чувствовала, что невольно поддавалась. Чего еще надо было желать?

Жизнь открывалась перед нею роскошным пиром, и она, не имея понятия об учении эпикурейцев, решилась не уходить с этого пира голодной и жаждущей. Самостоятельная жизнь наконец в отдельном, как игрушка устроенном и убранном домике, где она будет принимать нравящихся ей людей, довершала очарование улыбающегося ей счастливого будущего.

Мечты, мечты радужные, спускались на ее головку, когда она перед сном, оставшись одна, нежилась в кровати. Ей виделись роскошно убранные и ярко освещенные дворцовые залы, богатые туалеты дам, блестящие мундиры кавалеров, ей чудилась и она сама, красивая, нарядная, окруженная толпою вздыхателей, на первом плане которых стоял граф Свянторжецкий, а затем уже князь Луговой и граф Свиридов. При воспоминании о первом какое-то странное чувство охватывало не только ее сердце, но и ум. Ей казалось, что она хочет что-то вспомнить, но вспомнить не может. Каким-то далеким прошлым веяло на нее от графа Свянторжецкого, особенно от его глаз, устремленных на нее и заставлявших ее подчас нервно передергивать плечами. Ей казалось, что она его видела где-то и когда-то, но при всем напряжении памяти вспомнить не могла. Ей не приходило на мысль, что игравший с ней в Зиновьеве мальчик Осип Лысенко есть тот самый граф Иосиф Свянторжецкий.

Граф, конечно, со своей стороны, не подавал повода к нежелательным для него воспоминаниям. Чувство, которое он, еще будучи мальчиком, питал к своей маленькой подруге, таилось в его сердце подобно искре, из которого, под горячими лучами красоты расцветшей и развившейся княжны Людмилы, быстро разгорелся огонь страсти. Эта-то страсть, всегда заразительная, и была тем обаянием, силу которого чувствовала на себе княжна Людмила Васильевна. В сердце ее, впрочем, еще не зарождалось ответного чувства. Это сердце было занято, или так, по крайней мере, казалось княжне Людмиле.

Со дня ее приезда в Петербург ни разу в доме ее дяди не появлялся граф Петр Игнатьевич Свиридов. Княжна помнила, что при прощанье с князем Луговым в Зиновьеве она выразила ему желание, чтобы граф посетил ее в Петербурге, была уверена, что эти ее слова дошли по назначению, о чем ей сказал сам князь Сергей Сергеевич, явившийся на другой же день ее приезда и посещавший свою бывшую невесту довольно часто, а между тем граф Свиридов не подавал признаков жизни. Это действовало разжигающе на самолюбивую девушку, и образ графа все неотступнее и неотступнее стал носиться в ее воображении и довел ее даже до уверенности, что она его любит.

Затронуть умело самолюбие женщины часто выгоднее и прочнее, чем затронуть ее чувство. Однажды она не выдержала и спросила князя Сергея Сергеевича:

– Что ваш друг?

– Какой друг?..

– Боже мой, разве у вас их так много? – с раздражением в голосе спросила княжна.

– Да, у меня есть друзья… – отвечал князь, с недоумением смотря на свою собеседницу.

– Я говорю, конечно, о том, которого я знаю…

– А, граф Петр.

– Да… Что он, болен?

– Нет, я видел его на днях… Он здоров…

– А-а-а… – протянула княжна и переменила разговор.

Князь Сергей Сергеевич, однако, понял ее и решил серьезно переговорить с графом Свиридовым.

«Это черт знает что такое! – сердился он, сидя в санях и приказав кучеру ехать на Миллионную, где жил граф Петр Игнатьевич. – Это с его стороны просто невежливо… Не сделать визита… Плохую дружескую услугу оказывает мне он… Если бы я не был в нем уверен, то мог бы подумать, что это с его стороны удачная тактика… Раздражая самолюбие девушки, он заставит ее в себя влюбиться окончательно…»

Он застал графа дома и разразился против него целой филиппикой, указал на могущие быть результаты его поведения, результаты, далеко не согласные с его, князя Лугового, интересами.

– Изволь, голубчик, я поеду… Поверь мне, что у меня и в мыслях не было затевать с княжной какую-нибудь игру… Я просто хотел устранить себя вследствие нашего разговора в Тамбове. Я это делал и для тебя и для себя…

– Нет уж, брат, уволь от таких дружеских услуг… Недостает еще того, чтобы княжна подумала, что я из ревности не передал тебе ее желания тебя видеть…

– Вот пустяки…

– Нет, не пустяки… Женщины способны на всякие выводы и предположения… Мне показалось даже, что она сегодня очень подозрительно на меня смотрела.

– Это вздор… Она слишком умна… и наконец слишком все-таки хорошо знает, что ты на это не способен…

– Поди догадайся, что женщина знает и что не знает, и когда она бывает умна и когда глупа…

– Как это так?

– Да так, бывают моменты, когда самые умные женщины и думают и делают глупости, и, наоборот, иногда совершенно глупые женщины высказывают поразительно умные мысли и совершают гениальные поступки, вот и разбери…

– Это ты, пожалуй, прав… Я поеду к княжне завтра же.

– Поезжай, пожалуйста… Это будет самое лучшее лекарство от ее увлечения…

– Как прикажешь мне благодарить…

– Я не то хотел сказать… Я повторяю, твое явное нежелание ее видеть оскорбляет, видимо, ее самолюбие, а для удовлетворения его женщины способны сделать более отчаянные шаги, нежели из чувств и даже из страсти… Понял?

– Понял, понял… Говорю, пойду завтра и постараюсь себя показать в самом отталкивающем свете, – пошутил граф Петр Игнатьевич.

– И этого не надо… Женщина чутьем догадывается, что ты играешь комедию в пользу своего друга, и тогда вместо пользы ты мне принесешь неисправимый вред.

– Хорошо, хорошо, буду самим собою… Это, пожалуй, оттолкнет ее от меня вернее… – улыбнулся снова граф Свиридов. – Ну а как твои с ней дела?

– Мои… Я о них не забочусь… Я все предоставил воле Божией, – серьезно и вдумчиво отвечал князь Сергей Сергеевич.

IV. Кабак для тимохи

Ясная декабрьская ночь висела над Петербургом. Полная луна обливала весь город своим матовым светом. Мириады звезд блестели на темном, казалось, бездонном небосклоне. Окутавший весь город снежный покров блестел как серебро, и на нем виднелись малейшие черные точки, не говоря уже о сравнительно темных полосках улиц и пригородных дорог.

На одной из таких дорог, шедшей от реки Фонтанки мимо леса, где уже кончалось Московское предместье и начиналось Лифляндское, в описываемое нами время очень мало заселенное и представлявшее из себя редкие группы хибарок, хижин и избушек, стоял сколоченный из досок балаган с двумя маленькими оконцами по фасаду и дверью посреди них, над которой была воткнута покрытая снегом елка. Последнее указывало, что незатейливое строение было кабаком. Несмотря на позднюю ночь, в окне, обтянутом бычачьим пузырем, отражался тусклый огонь. Кабак еще торговал, хотя напротив его тянулся лес, а на далекое пространство, как по берегу Фонтанки, так и по дороге, сворачивавшей влево от реки, не видно было жилья.

Кругом было совершенно безлюдно и царила мертвая тишина, только из балагана слышался какой-то смутный гул, не нарушавший своим однообразием этой тишины. Из леса буквально вынырнули две мужские фигуры, одетые в рваные тулупы с меховыми треухами, надвинутыми по уши, и в высоких рваных сапогах. В руках они держали по толстой длинной палице, с большим шаром в виде набалдашника. Палицы были сучковатые и, конечно, самодельные и представляли из себя выдернутые с корнем деревья, причем ветви и побеги корней были отрублены, а сам корень обточен в форме шара. Такими палицами глушили, да и до сих пор глушат в деревнях быков и коров.

Лившая свой матовый свет на землю луна резко осветила этих двух ночных пешеходов и их запушенные снегом одежды и зверские лица, обрамленные заиндевевшими бородами, цвет волос которых различить было нельзя – они представляли из себя комки снега.

– Кажись, не опоздали, – сказал один из них, – в самый раз пришли к гулянке.

– Да, бык его забодай, задержал нас его степенство. Умирать-то ему смерть не хотелось.

– Кому охота!

– Нет, по-моему, это свинство. Коли встретился с нами, с лихими людьми, в пустом месте, так и умирай, а православных не задерживай.

– Шутник ты, Карпыч.

– Кучер-то его степенства, да и мальчонка, что с ним ехали, честно, благородно, не пикнули, как мы с тобою оглушили их. А купец, на поди, артачиться стал.

– Промахнулись мы с тобой оба, да и башка у него здоровая, с двух ударов и то не подалась.

– Пришлось ножом прикончить, а я смерть не люблю руки марать кровью этой, – закончил тот, кого назвал его спутник Карпычем.

– Нож – последнее дело, оглушить вот этим гостинцем не в пример сподручнее, – потряс первый из разговаривавших своею увесистою палицей.

– А знобно сегодня, брат. В кабаке-то у дяди Тимохи, чай, теплее. Чего мы тут на морозе калякаем?

Оба мужика, видимо по привычке, оглянулись по сторонам и быстро перебежали дорогу. Очутившись у балагана, один из них привычной рукой взялся за железной кольцо и, повернув его, распахнул дверь. Столб пара выбился наружу вместе с резкими звуками множества голосов, видимо старавшихся перекричать друг друга. Новые посетители вошли вовнутрь балагана.

Это было довольно большое помещение со сложенной из почерневших от времени кирпичей небольшой печью посередине, разделенное на две далеко не ровные половины стойкой, сколоченной из досок. В большой половине стояли два самодельных деревянных стола, окруженные лавками, а в меньшей нагромождены были бочки с вином и брагой, а на самой стойке высились деревянные бочонки и стояли всевозможные чарки, глиняные и деревянные. Тут же в деревянных чашках стояла незатейливая закуска того времени: нарезанный мелкими ломтями черный хлеб и вяленая рыба. За стойкой, на маленькой лавке, сидел сам владелец этого придорожного кабака, известный в окрестности под именем дяди Тимохи.

Это был еще далеко не старый человек, с солидным брюшком, «толстомясый» и «толсторылый», как величали его зачастую подвыпившие гости. Лицо его действительно было кругло, и глаза заплыли жиром, что не мешало им быстро бегать в крошечных глазных впадинах и зорко следить за всеми посетителями.

Кабак дяди Тимохи днем почти всегда пустовал. Разве забежит какой перемерзший редкий проезжий, и тогда за стойкой он встречал рослого парня, подручного дяди Тимохи, так как сам он, по выражению этого его помощника, «дрыхнет без задних ног». Но зато ночь дядя Тимоха проводил без сна, так как именно ночью шла у него бойкая и выгодная торговля. Ночью приходили из лесу.

В лесах, окружающих столицу, как мы уже знаем, водились лихие люди, собиравшиеся в целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом городе, куда, однако, они выходили поодиночке, иногда лишь по двое. Добытое ими добро все обыкновенно оставалось у дяди Тимохи взамен пенистой живительной влаги. Дядя Тимоха не брезговал ничем, он брал все, от ржавого гвоздя до ценного меха, и всему давал цену «по-божески», как говорили его завсегдатаи. Понятно, что эта «божеская цена» была в соответствии лишь с опасностью приобретения вещи.

Лихие люди занимались своим разбойничьим делом, чтобы жить, а жить, по их мнению, было пить, и если дядя Тимоха за дневную добычу открывал кредит на неделю, причем мерой объявлялась душа пьющего, цена эта уже была высшею и божескою. Какое дело «лихому человеку», что украденная им или взятая разбоем вещь дороже всего кабака дяди Тимохи, со всеми его полными и пустыми бочками, ведь не продавать ему эту вещь – как раз влопаешься, а тут гуляй неделю, пей, пока принимает душа. Наличные деньги тоже не ценились лихими людьми, да и не любил их дядя Тимоха.

– Считай да меряй, сколько с кого да кому, одна скука, – говорил он.

«Лихие люди» соглашались с ним и бросали ему деньги без счету.

– Давай. Душа горит. Облить ее надо, подлую.

И подлую душу заливали…

Целые годы вел свою выгодную, но по тогдашнему времени, ввиду отсутствия полицейского городского благоустройства, почти безопасную линию дядя Тимоха, вел и наживался. Он выстроил себе целый ряд домов на Васильевском острове в городской черте. Его жена и дочь ходили в шелку и цветных каменьях. За последней он сулил богатое приданое и готов был почать и заветную кубышку. А в кубышке той, как говорили в народе, было «много тыщ».

Старшим своим сыновьям Тимофей Власьич, как уважительно звали его на Васильевском острове, так как он в приходе своем состоял даже церковным старостой, подыскивал уже лавки в Гостином дворе. Пустить их по питейной части он решительно не желал.

– Нечисть одна… – говорил он жене. – Потружусь для вас, сколько сил хватит, а там всех вас поставлю на ноги, ко святым местам пойду – грехи замаливать, а кабак сожгу. Пусть никому не достается, много с ним греха на душу принято.

Пока что дядя Тимоха трудился, просиживая все ночи до рассвета в своем балагане и собирая, как он выражался, «детишкам на молочишко». Под утро появлялся в кабаке подручный, который и оставался на день, а сам Тимофей Власьич, на той же лошади, на которой приезжал подручный, отправлялся домой. Подручный, как мы знаем, на вопрос о хозяине, задаваемый редкими дневными посетителями, отвечал одной и той же фразой:

– Без задних ног дрыхнет.

Под вечер та же лошадь в тележке привозила Тимофея Власьича на ночное дежурство и увозила домой подручного с дневной выручкой. Подручный приходился ему племянником по жене. Таков был дядя Тимоха.

– Заяц… Карпыч… С дела? – послышались в кабаке возгласы в момент входа запоздалых посетителей.

– С дела… – отозвался тот, которого назвали «Зайцем». – Плевое дело…

Он сплюнул.

– А что?

– Купца пришибли с мальчонком да кучера…

– Троих?

– Каких троих, мальчонка не в счет… – вставил свое слово Карпыч. – С купцом измаялись…

– С чего?

– Живуч, бестия… Два раза глушили… Ништо…

– Как же вы?

– Ножом прикончили…

– Нож – разлюбезное дело… – как-то особенно смачно произнес высокий коренастый мужик с всклокоченными черными волосами и бородой, в расстегнутом армяке, из-под которого виднелась рубаха страшно засаленная, но когда-то бывшая красной.

– Не люблю я мараться… – заметил Карпыч.

– Баба! – презрительно сплюнул мужик в красной рубахе.

– Живодер… – не остался у него в долгу Карпыч.

– А мошна где?..

– То-то же что мошна-то плоха-то выходит – плевое дело…

Заяц при этом вынул из-за пазухи кожаный мешок с деньгами.

– Все медные… – презрительно произнес он, подходя к стойке и высыпая на нее монеты.

– И впрямь медные… – послышались замечания столпившихся около стойки повскакивавших из-за стола посетителей.

– Считай, дядя Тимоха… – угрюмо обратился к хозяину Заяц.

– На все?

– Знамо дело, на все… Много ли тут.

Он уставился одним глазом на кучу денег. Другой глаз Зайца невозможно косил, почему он и получил свое прозвище. Дядя Тимоха привычной рукой стал перебрасывать монеты.

– Четыре рубля с гривной… – через несколько времени произнес он.

– Не врешь?

– Чай, на народе считал… А не веришь, сыпь в кошель, да и за дверь… – огрызнулся хозяин.

– Не ерепенься, шутки шучу… Загребай…

– Все?

– Знамо, все… На кой мне их ляд… Ишь, толстопузый, какой капитал с собой возит, а умирать артачился…

– Ты бы его отпустил, может, он, на твое счастье, еще бы две гривны нажил…

– Доподлинно отпустить бы надо… Эту-то мошну он и сам отдавал… Бает, что больше нет, да мы с Карпычем не поверили…

– Задаром загубили.

– Трое не в счет… Мы его за то с Карпычем помянем… Лей две посудины.

– Только до света… – заметил дядя Тимоха.

– Ладно… Завтра живы будем, еще добудем.

– Вестимо, не сложа же руки сидеть… – тоном поучения отозвался хозяин, наливая вино.

Новые гости присоединились к остальной компании, и прервавшаяся попойка началась снова. Гул голосов стоял невообразимый. Все говорили сразу, пересыпая свою речь крепкими русскими словами.

Дверь кабака снова распахнулась, и в нее вошел новый посетитель, в потрепанном полумонашеском, полусвященническом одеянии. На нем сверх армяка была надета крашенинная ряса, подвязанная пестрым кушаком, а на голове высокий треух, похожий на монашескую шапку. Длинные всклокоченные черные волосы выбивались на плечи, густая большая борода была покрыта инеем.

– А, человек Божий! – воскликнуло разом несколько голосов.

– Обшит рогожей, – пустил кто-то остроту.

– Честной компании смиренный поклон, – остановился у дверей вошедший и сделал приветствующим полупочтительный и полукомический поясной поклон.

– Здравствуй, здравствуй, отче Никита, спина твоя не бита! – воскликнул мужик в красной рубахе, тот самый, который находил, что нож самое разлюбезное дело.

Взрыв хохота наградил остроумца.

– С моей спиной не случалась такая проруха, а вот как я, Гаврюха, доберусь до твоего уха, – не думая ни минуты, отпарировал отче Никита.

Взрыв смеха раскатился еще сильнее по кабаку. Смеялся и сам остроумец Гаврюха.

– Благослови, отец Никита, монашескую трапезу, – крикнули ему из-за стола.

– Дайте, православные, подаяние за упокой родителев.

Вошедший подошел к стойке, вынул из-за пазухи кошель, достал из него несколько серебряных монет и бросил их на стойку.

– На все…

– Что же ноне мало?

– Остатные. На днях желтенькие будут. Беленькими не удивишь.

– Помогай Бог, – сказал дядя Тимоха.

– До света. Много не выпью, хмелен.

– Мало.

– Уважь.

– Ладно. Разве что уважить, – согласился хозяин и стал цедить в посудину вино.

– Ходь сюда, Божий человек… – послышалось из-за столов.

Пришедший отправился на зов и уселся на лавку среди потеснившихся собутыльников, снял треух и пятернею расправил мокрую бороду. Это был наш старый знакомый Никита Берестов.