Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

Теперь я временно в полуприличной обстановке и хожу на аршин от земли. Дело в том, что заказанная Вами мне пьеса (о Кортесе и Мексике) с каждым часом вырисовывается передо мной ясней и ясней[148]148
  Этот замысел Гумилёва так и остался неосуществленным.


[Закрыть]. Сквозь «магический кристалл» (помните, у Пушкина) я вижу до мучительности яркие картины, слышу запахи, голоса. Иногда я даже вскакиваю, как собака, увидевшая взволновавший ее сон. Она была бы чудесна, моя пьеса, если бы я был более искусным техником. Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр.

Что из того, что в этом я немного искуснее моих сверстников. Искусство Теодора де Банвиля и то оказалось бы малым для моей задачи.

Придется действовать по-кавалерийски, дерзкой удалью и верить, как на войне, в свое гусарское счастье. И все-таки я счастлив, потому что к радости творчества у меня примешивается сознанье, что без моей любви к Вам я и отдаленно не мог бы надеяться написать такую вещь.

Теперь, Леричка, просьбы и просьбы: от нашего эскадрона приехал в город на два дня солдат, если у Вас уже есть русский Прескотт[149]149
  Гумилёв говорит о сочинениях Уильяма Хиклинга Прескотта (1796–1859), американского историка, автора фундаментальных работ по истории Испании XV–XVI веков и испанского завоевания Мексики и Перу.


[Закрыть], пришлите его мне. Кроме того я прошу Михаила Леонидовича купить мне лыжи и как на специалиста по лыжным делам указываю на Вас. Он Вам наверное позвонит, помогите ему. Письмо ко мне и миниатюру Чехонина[150]150
  Сергей Васильевич Чехонин (1878–1936) – русский, советский художник и график, ученик И. Е. Репина, член объединения «Мир искусства», сотрудничал в качестве иллюстратора и карикатуриста со многими журналами и издательствами.


[Закрыть] (если она готова) можно послать с тем же солдатом. А где найти солдата, Вы узнаете, позвонив Мих. <аилу> Леонид. <овичу>.

Целую без конца Ваши милые, милые ручки.

Ваш Гафиз»

Воспоминания сослуживцев Николая Гумилёва

Янишевский Юрий Владимирович(9 апреля 1893–17 мая 1968)

Ротмистр, сослуживец Гумилёва по лейб-гвардии Уланскому Ее Величества полку.

Окончил 1-ю гимназию в Санкт-Петербурге, Санкт-Петербургский университет, сдал офицерский экзамен в 1914. Поручик 1-го запасного кавалерийского полка. Ротмистр 5-го гусарского Александрийского полка. В белых войсках Северного фронта с 24 декабря 1918 во 2-м пехотном Мурманском полку, в октябре 1919 – марте 1920 в штабе 5-й Северной стрелковой бригады и на 1-м бронепоезде. Орден св. Станислава 2-й ст. В эмиграции. Служил в Русском корпусе.

Имя Янишевского, как вольноопределяющегося 6-го эскадрона, неоднократно упоминается в документах Уланского полка.

В воспоминаниях есть две неточности.

Первая – в фамилии командира. Командиром 6-го эскадрона был Лев Александрович Бобышко.

Николай Гумилёв. Рисунок Натальи Гончаровой. 1917 год

Вторая относительно «стеклянного глаза». Никакого стеклянного глаза у Николая Гумилёва не было. Но он с раннего детства из-за травмы (нянька уронила малыша на острый стеклянный осколок) страдал астигматизмом и косоглазием. Так что визуально такое впечатление создаться могло. Недаром, в некоторых воспоминаниях о Гумилёве его называют «разноглазым».

«С удовольствием сообщу… все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилёвым в полку Улан Ее Величества.

Оба мы одновременно приехали в Кречевицы (Новгородской губернии) в Гвардейский Запасный полк и были зачислены в маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь в стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60 % провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилёв, и я одинаково выбили лучшие и были на первом месте. Стрелком он оказался очень хорошим, хотя, имея правый глаз стеклянным, стрелял с левого плеча. Спали мы с ним на одной, двухэтажной койке, и по вечерам он постоянно рассказывал мне о двух своих африканских экспедициях⁴. При этом наш взводный унтер-офицер постоянно вертелся около нас, видимо заинтересованный рассказами Гумилёва об охоте на львов и прочих африканских зверюшек. Он же оказался потом причиной немалого моего смущения. Когда наш эскадрон прибыл на фронт, в Олиту, где уланы в это время стояли на отдыхе, на следующий день нам, новоприбывшим, была сделана проверка в стрельбе. Лежа, 500 шагов, грудная мишень. Мой взводный, из Кречевиц, попал вместе со мной в эскадрон № 6 и находился вместе с нами. Гумилёв, если не ошибаюсь, назначен был в эскадрон № 3. Я всадил на мишени в черный круг все пять пуль. Командир эскадрона, тогда ротмистр, теперь генерал Бобошко, удивленно спросил: “Где это вы научились стрелять?” Не успел я и ответить, как подскочил тут же стоявший унтер-офицер: “Так что, ваше высокоблагородие, разрешите доложить: вольноопределяющийся – они охотник на львов…”. Бобошко еще шире раскрыл глаза. “Молодец…” – “Рад стараться…”.

Гумилёв был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне – у нас обоих была любовь к природе и к скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказал о бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: “Такой человек мне нужен; когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар…”[151]151
  Гумилёв много раз обращался к различным людям, симпатичным ему, с предложением «ехать вместе в Африку». Так, известно, что он предлагал это Вячеславу Иванову, Леониду Наппельбауму, Ларисе Рейснер. Однако поездка состоялась лишь с одним спутником, племянником Николаем Сверчковым. Путешествие на Мадагаскар было в то время мечтой Гумилёва, которой он делился со многими симпатичными ему людьми.


[Закрыть]. Сам понимаешь, как по душе мне было его предложение. Увы! все это оказалось лишь мечтами…».

Опубликовано в журнале «Часовой»[152]152
  Ежемесячный журнал, орган связи русских военных за рубежом, впоследствии орган Российского национального объединения. Издавался в Париже, затем в Брюсселе на русском языке с 1929 по 1988 год.


[Закрыть]. 1968, № 505.

Воспоминания о службе в лейб-гвардии уланском Ея Величества полку

К сожалению, известные на сегодняшний день свидетельства сослуживцев Николая Гумилёва очень немногочисленны, отрывочны и практически все записаны через много лет после событий в эмигрантских кругах.

Это связано с официальной позицией советской власти по вычеркиванию имени Гумилёва из истории литературы и отмежевания от «империалистической войны» и ее участников. Соответственно, в СССР собирать сведения о военной службе поэта было невозможно, как и искать его сослуживцев.

Все представленные здесь воспоминания опубликованы в разные годы в эмигрантской прессе, в которой публикации произведений Гумилёва, воспоминаний о нем, исследований и критики его творчества не прекращались вплоть до снятия в СССР запрета на его имя.

Н. Добрышин

Моя встреча с Н. С. Гумилёвым

Никакими сведениями о дальнейшей судьбе Н. Добрышина мы на сегодняшний день не располагаем.

Несколько примечаний к тексту.

Утверждение о контузии, полученной Гумилёвым в самом начале войны, ошибочно. В госпиталь он попал из-за воспаления почек, полученного после переохлаждения и сильнейшей простуды, полученных в феврале 1915 года.

Утверждение автора об особом благоволении к Гумилёву императрицы тоже не основано на реальных фактах. Действительно, императрица с дочерями служили медсестрами во время войны и по службе несколько раз пересекались с находящимся на излечении Гумилёвым. У Николая Степановича есть стихотворение, посвященное Великой Княжне Анастасии, где он вспоминает об этих встречах. В Царскосельский же госпиталь он попал потому, что жил в Царском Селе. И на время долгого лечения его определили туда, где он мог как можно чаще общаться с семьей.

Офицерский чин Гумилёв получил согласно существующему в армии порядку после окончания школы прапорщиков в марте 1916 года. Так что специального вмешательства государыни не понадобилось.

Именно после окончания школы, не по настоянию императрицы, а согласно существующей практике и установленному порядку, Гумилёв был переведен в другой полк. То, что он снова оказался кавалерийским лейб-гвардейским – закономерно. А то, что его шефом опять оказалась Александра Федоровна, вполне объяснимо. В Лейб-Гвардии было не так много полков легкой кавалерии. Гусарский был наиболее близким по военному профилю полком к полку уланскому. А переучивать улана на драгуна либо переводить его в тяжелую кавалерию, что тоже требовало дополнительного обучения и дополнительных расходов на экипировку, не было никакого смысла.

Экзамены при Николаевском кавалерийском училище Гумилёв сдавал на чин корнета, которого не получил.

«Гумилёв пошел на войну 1914–1917 гг. добровольцем и служил вольноопределяющимся Лейб-Уланского ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны полка, в котором отношение к вольноопределяющимся было крайне суровым: они жили вместе с солдатами, питались из общего котла, спали на соломе и часто вповалку на земле.

Гумилёв все это знал до зачисления в полк и знал также, что в полках Первой гвардейской кавалерийской дивизии (Кавалергарды, Лейб-Гвардии Конный полк и Кирасиры) отношение было более гуманным. Тем не менее, он пошел в наш Лейб-Уланский, в рядах которого я тоже служил обер-офицером, произведенным в офицеры из Пажеского корпуса весной 1915 года. В то время Гумилёв уже имел унтер-офицерские нашивки на погонах и солдатский Георгиевский крест четвертой степени.

Служили мы с Гумилёвым в разных эскадронах – он в первом эскадроне ее величества, а я во втором. Первый раз показал мне Гумилёва кто-то из офицеров, когда первый эскадрон обходил в конном строю наш спешившийся эскадрон. Мы вели бой со спешившейся германской кавалерией в лесной болотистой местности. Своей невзрачной внешностью Гумилёв резко выделялся среди наших стройных рослых унтер-офицеров. Позже я убедился, что он был исключительно мужественным и решительным человеком с некоторой, впрочем, склонностью к авантюризму.

Офицеры первого эскадрона мало интересовались поэтическим дарованием Гумилёва, и я не помню, чтобы они приглашали его в свою среду. В нашем же, втором, эскадроне старший офицер Н. Скалон – человек незаурядной эрудиции, чрезвычайно ценил Гумилёва как поэта и неоднократно приглашал его “выпить с нами стакан вина”. Мы все с огромным интересом и вниманием слушали его стихи и пояснения. Таким образом, по почину Скалона, между нами создалась некоторая близость. В ту пору Гумилёв был еще женат на Анне Ахматовой (А. Горенко), и я помню, он читал нам также и ее стихи.

В самом начале войны Гумилёв, в результате контузии, лежал в Царскосельском госпитале, где императрица Александра Феодоровна была старшей хирургической сестрой, работавшей под руководством хирурга кн. Гедройц. Нет сомнения, что императрица особенно благоволила и покровительствовала Гумилёву, которого очень ценила как поэта.

Во второй половине войны Гумилёв был командирован в Петроград держать при Николаевском кавалерийском училище экзамен для производства в офицеры. Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что на этом экзамене, который не мог быть в военное время трудным, Гумилёв провалился. Тем не менее, по настоянию государыни Александры Феодоровны, Гумилёв был произведен в офицеры и зачислен в Пятый гусарский Александрийский полк, шефом которого была императрица. Гумилёв недолго оставался александрийским гусаром. Поскольку злосчастная война кончалась, связь наша с Гумилёвым оборвалась».

Опубликовано в газете «Новое русское слово»[153]153
  Газета на русском языке, издававшаяся в Нью-Йорке в 1910–2010 годы. Газета печатала новостную информацию и художественные произведения русских эмигрантов.


[Закрыть] 30 мая 1969 года.

Анатолий Вульфиус[154]154
  Сведениями о дальнейшей судьбе А. Вульфиуса мы на сегодняшний день также не располагаем.


[Закрыть]

Русский конквистадор. Воспоминания о поэте Гумилёве

«Гумилёв учился в Царскосельской гимназии в одном классе с моим братом, и я совсем ясно помню время его литературных начинаний.

Почти каждую субботу в доме моих родителей собиралась молодежь: подруги сестер по гимназии, товарищи брата, и я приезжал из корпуса. В одну из таких «суббот» брат привел Гумилёва, которого почти все присутствовавшие уже знали: он был в моде, всюду бывал, стихи его в рукописях ходили по рукам. Когда он вошел, прекратились игры и все бросились к нему. – Николай Степанович, что нового написали? Прочитайте…

Гумилёв тогда был в шестом классе, но вид имел восьмиклассника, держался очень прямо, говорил медленно, с расстановкой и голос имел совсем особенный. Он не ждал, чтобы его долго упрашивали, и без всякого жеманства начал декламировать: – Я конквистадор в панцире железном…

<…>

Прошло много лет.

Поздно вечером я шел с разъездом гвардейских драгун по шоссе. Мы вели лошадей, едва передвигавших ноги, в поводу. После стычки с арьергардными частями отходившей на запад немецкой пехоты мы шли на бивак. Разрозненные части дивизии собирались на шоссе, отыскивая свои полки, эскадроны. Ко мне подскакала группа гвардейских улан. – Ваше высокоблагородие, – обратился один из них. – Нашего полка не видели?

Сразу по голосу, я повторяю, совсем особенному, я узнал Гумилёва. – Я конквистадор в панцире железном, – ответил я ему.

Он меня узнал. Подъехал ближе. – Уланы в авангарде, догнать будет трудно, присоединяйтесь к моему разъезду, отдохните, – посоветовал я ему. – У меня донесение к командиру полка, – ответил мне Гумилёв. – Ну, тогда шпоры кобыле, – ответил я.

И поэт-улан, взяв под козырек, немного пригнувшись к шее рыжей полукровки, двинулся со своими товарищами размашистою рысью в темноту».

Опубликовано в газете «Слово»[155]155
  Эмигрантская газета на русском языке, ориентированная на «истинно русских» и потому не просуществовавшая долго. Издавалась в Латвии с 1924 по 1929 годы.


[Закрыть] 9 мая 1926 года.

Воспоминания о службе в 5-м Александрийском гусарском полку

Поручик В. А. Карамзин

Поручик В. А. Карамзин, служил с марта 1916 г. при штабе 5-й кавалерийской дивизии. Его воспоминания были записаны в 1937 году. При публикации их автор назван штаб-ротмистром.

Никакими другими сведениями о нем мы не располагаем.

Большая часть его воспоминаний относится к 12 апреля 1916 года, когда прапорщик Гумилёв, видимо, впервые на новом месте службы был дежурным по полку.

5-й гусарский Александрийский полк входил в состав 5-й кавалерийской дивизии, командовал которой генерал-лейтенант Скоропадский.

Воспоминания В. Карамзина почти полностью подтверждаются обнаруженными в РГВИА документами. Их встреча произошла на балконе фольварка Рандоль 12 апреля 1916 года. Ошибся Карамзин лишь в дате передачи эскадрона Радецким.

В приказе № 106 от 12 апреля было сказано:

«§ 2. Предписываю Подполковнику Радецкому сдать, а ротмистру Мелик-Шахназарову принять 4-й эскадрон на законном основании и о сдаче и приеме донести».

16 апреля ротмистр Мелик-Шахназаров вступил в командование 4-м эскадроном:

«Приказ № 110. Командир 4 эскадрона Подполковник Радецкий и ротмистр Мелик-Шахназаров рапортовали от 15 сего апреля за №№ 38 и 7 донесения: первый о сдаче, а последний о приеме 4 эскадрона во всем на законном основании. Означенные перемены внести в послужные списки названных штаб и обер-офицеров».

1 мая 1916 г. Радецкий отбыл в отпуск, а накануне, 30 апреля, состоялись его проводы, о которых вспоминает В. Карамзин.

«Когда прибыл в полк прапорщик Гумилёв, я точно не помню… Помню, как весной 1916 года я прибыл по делам службы в штаб полка, расквартированный в прекрасном помещичьем доме. Названия усадьбы не помню, но это та самая усадьба, где мы встречали Пасху с генералом Скоропадским и откуда полк выступил на смотр генерала Куропаткина.

… На обширном балконе меня встретил совсем мне незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик Гумилёв», – услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.

Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживающимся по балкону Гумилёвым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, с сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой…

… Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал. – А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? – начал я. – Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что генералов среди теперешних поэтов нет. – Ну нет, почему так? – заговорил с расстановкой Гумилёв. – Блок вполне генерал-майора вытянет. – Ну а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет? – Ради его больших трудов ему штабс-капитана дать можно. – Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, – сказал я, – и остальным приходится повторять старые комбинации. – Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся.

На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка…

При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А. Е. фон Радецким, я его спросил: «Ну, как Гумилёв у тебя поживает?» На что Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: «Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший». А эта прибавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой.

Под осень 1916 года подполковник фон Радецкий сдавал свой четвертый эскадрон ротмистру Мелик-Шахназарову. Был и я у них в эскадроне на торжественном обеде по этому случаю. Во время обеда вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки и медленно поднялся Гумилёв. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню только, что в нем были такие слова: «Полковника Радецкого мы песнею прославим…» Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге. Гумилёв важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве. Все, что ни делал Гумилёв – он как бы священнодействовал.

Куда и как именно отбыл из полка Гумилёв, я тоже не знаю. Очень жаль, что мне мало пришлось с ним беседовать, но ведь тогда он для всех нас, однополчан, был только поэтом. Теперь же, после мужественной и славной кончины, он встал перед нами во весь свой духовный рост, и мы счастливы, что он был в рядах нашего славного полка…».

Опубликованы в 4 томе Собрания сочинений Николая Гумилёва,

изданного в Вашингтоне в 1962–1968 годах.

Командир эскадрона Ея Величества ротмистр Сергей Топорков

Воспоминания С. Топоркова относятся в основном к первому месяцу службу Гумилёва в гусарском полку. Также были записаны в 1937 году.

Относительно упоминаемого в них рисунка, надо заметить, что принадлежит он не Гумилёву (который, к слову, рисовал неплохо), а художнице Наталье Гончаровой, с которой поэт познакомился в ходе дальнейшей службы летом 1917 года в Париже и состоял в тесных дружеских отношениях, как и с ее мужем художником Михаилом Ларионовым. У них есть целая серия графических и акварельных портретов Николая Степановича, был, видимо, и упомянутый Топорковым. Но, к сожалению, не сохранился. Репродукция же в газете очень плохого качества.

«… Н. С. Гумилёв, в чине прапорщика полка, прибыл к нам весной 1916 года, когда полк занимал позиции на реке Двине, в районе фольварка Рандоль. Украшенный солдатским Георгиевским крестом, полученным им в Уланском Ее Величества полку в бытность вольноопределяющимся, он сразу расположил к себе своих сверстников. Небольшого роста, я бы сказал непропорционально сложенный, медлительный в движениях, он казался всем нам вначале человеком сумрачным, необщительным и застенчивым. К сожалению, разница в возрасте, в чинах и служба в разных эскадронах, стоявших разбросанно, не дали мне возможности ближе узнать Гумилёва, но он всегда обращал на себя внимание своим воспитанием, деликатностью, безупречной исполнительностью и скромностью. Его лицо не было красиво или заметно: большая голова, большой мясистый нос и нижняя губа, несколько вытянутая вперед, что старило его лицо. Говорил он всегда тихо, медленно и протяжно.

Так как в описываемый период поэтическим экстазом были заражены не только некоторые офицеры, но и гусары, то мало кто придавал значение тому, что Гумилёв поэт; да кроме того, больше увлекались стихами военного содержания. Командир полка, полковник А. Н. Коленкин, человек глубоко образованный и просвещенный, всегда говорил нам, что поэзия Гумилёва незаурядная, и каждый раз на товарищеских обедах и пирушках просил Гумилёва декламировать свои стихи, всегда был от них в восторге, и Гумилёв всегда исполнял эти просьбы с удовольствием, но признаюсь, многие подсмеивались над его манерой чтения стихов. Я помню, он читал чаще стихи об Абиссинии, и это особенно нравилось Коленкину. Среди же молодых корнетов были разговоры о том, что в Абиссинии он женился на чернокожей туземке и был с нею счастлив, но насколько это верно – не знаю.

Всегда молчаливый, он загорался, когда начинался разговор о литературе и с большим вниманием относился ко всем любившим писать стихи. Много у него было экспромтов, стихотворений и песен, посвященных полку и войне. С гордостью носил Гумилёв полковой нагрудный знак и чтил традиции полка. В № 144 газеты «Россия и Славянство» от 29 августа 1931 г. помещена репродукция рисунка Гумилёва, на которой он изображен сидящим на фантастическом орудии под эскадронным значком 4-го эскадрона, в котором он служил.

Когда при кавалерийских дивизиях стали формировать пешие стрелковые дивизионы, то Гумилёв вместе с другими был назначен в стрелковый дивизион, которым командовал подполковник М. М. Хондзынский. В этом дивизионе Гумилёв продолжал службу, сохраняя постоянную связь с полком».

Тот же ротмистр Топорков записал рассказ полковника А. В. Посажного:

«В 1916 году, когда Александрийский Гусарский полк стоял в окопах на Двине, штаб-ротмистру Посажному пришлось в течение почти двух месяцев жить в одной с Гумилёвым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, штаб-ротмистры Шахназаров и Посажной и прапорщик Гумилёв были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папироску, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость – стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями».

Опубликованы в 4 томе Собрания сочинений Николая Гумилёва,

изданного в Вашингтоне в 1962–1968 годах.

Николай Гумилёв. Рисунок Михаила Ларионова. 1917 год