Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

А. Лозина-Лозинский».

8

Анне Ахматовой.

6 июля 1915 года[115]115
  Письмо написано фактически сразу после описанного в XII–XIII главах «Записок кавалериста» боя.


[Закрыть].

«Дорогая моя Аничка, наконец-то и от тебя письмо, но, очевидно, второе (с сологубовским), первого пока нет. А я уж послал тебе несколько упреков, прости меня за них.

Я тебе писал, что мы на новом фронте. Мы были в резерве, но дня четыре тому назад перед нами потеснили армейскую дивизию и мы пошли поправлять дело. Вчера с этим покончили, кое-где выбили неприятеля и теперь опять отошли валяться на сене и есть вишни.

С австрийцами много легче воевать, чем с немцами. Они отвратительно стреляют. Вчера мы хохотали от души, видя, как они обстреливали наш аэроплан. Снаряды рвались по крайней мере верст за пять от него.

Сейчас война приятная, огорчают только пыль во время переходов и дожди, когда лежишь в цепи. Но то и другое бывает редко. Здоровье мое отлично.

Ну и задала же ты мне работу с письмом Сологубу. Ты так трогательно умоляла меня не писать ему кисло, что я трепетал за каждое мое слово – мало ли что могло причудиться в нем старику. Однако все же сочинил и посылаю тебе копию. Лучше, правда, не мог, на войне тупеешь. Письмо его меня порадовало, хотя я не знаю, для чего он его написал[116]116
  Письмо Ф. Сологуба Гумилёву не сохранилось. Но если учесть, что отношения между ними складывались достаточно напряженно после отказа Сологуба печататься в журнале «Цеха поэтов» «Гиперборей», нападок на акмеизм и прочих идейных расхождений, письмо Сологуба Гумилёву действительно было событием нетривиальным. Тем более, Сологуб даже в силу возраста считался одним из патриархов нового искусства (1863 года рождения, он был старше большинства коллег-литераторов лет на 15–20).


[Закрыть]. А уж наверно для чего-нибудь! Впрочем, я думаю, что оно достаточная компенсация за его поступки по отношению лично ко мне, хотя желанье «держаться подальше от акмеистов» до сих пор им не искуплено.

Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня кроме Гомера ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость. Я целые дни повторяю «где она, где свет веселый серых звезд ее очей»[117]117
  Цитата из стихотворения Анны Ахматовой «Долго шел через поля и села».


[Закрыть] и думаю при этом о тебе, честное слово.

Сам я ничего не пишу – лето, война и негде, хаты маленькие и полны мух.

Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю.

В конце сентября постараюсь опять приехать, может быть, буду издавать «Колчан». Только будет ли бумага, вот вопрос.

Целую тебя, моя дорогая, целуй маму и всех.

Да, пожалуйста, напишите мне, куда писать Мите[118]118
  То есть. Дмитрию Владимировичу Кузьмину-Караваеву (1886–1859). Юрист, религиозный деятель, родственник и близкий друг Николая Гумилёва, один из руководителей «Цеха поэтов» и издательства «Гиперборей», занимавшийся административно-юридическими вопросами. Стихов не писал, но был влюблен в поэзию и охотно помогал друзьям в организации и осуществлении их проектов.


[Закрыть] и Коле маленькому. Я забыл номер Березинского полка.

Твои всегда Коля.

Копия письма Федору Кузьмичу Сологубу:

«Многоуважаемый Федор Кузмич!

Горячо благодарю Вас за Ваше мнение о моих стихах и за то, что Вы пожелали мне его высказать. Это мне тем более дорого, что я всегда Вас считал и считаю одним из лучших вождей того направленья, в котором протекает мое творчество. До сих пор ни критика, ни публика не баловали меня своей симпатией. И мне всегда было легче думать о себе как о путешественнике или воине, чем как о поэте, хотя, конечно, искусство для меня дороже и войны и Африки. Ваши слова очень помогут мне в трудные минуты сомненья, которые, вопреки Вашему предположенью, бывают у меня слишком часто.

Простите меня за внешность письма, но я пишу с фронта. Всю эту ночь мы ожесточенно перестреливались с австрийцами, сейчас отошли в резерв и нас сменили казаки; отсюда слышно и винтовки и пулеметы.

Искрение преданный Вам Н. Гумилёв».

9

Анне Ахматовой.

Лушков. 16 июля 1915 года.

«Дорогая Аничка, пишу тебе и не знаю, в Слепневе ли ты или уже уехала. Когда поедешь, пиши мне с дороги, мне очень интересно, где ты и что делаешь.

Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За 6-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бои, но много пехоты и мы то в резерве у нее, то занимаем полевые караулы и т. д.

Здесь каждый день берут по нескольку сот пленных германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и много снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно.

По временам к нам попадают газеты, все больше «Киевская Мысль», и не очень поздняя, сегодня, например, от 14-го.

Погода у пас неприятная: дни жаркие, ночи холодные, по временам проливные дожди. Да и работы много – вот уж 16 дней ни одной ночи не спали полностью, все урывками. Но, конечно, несравнимо с зимой.

Я все читаю Илиаду: удивительно подходящее чтенье. У ахеян тоже были и окопы и загражденья и разведка. А некоторые описанья, сравненья и замечанья сделали бы честь любому модернисту. Нет, не прав был Анненский, говоря, что Гомер как поэт умер.

Помнишь, Аничка, ты была у жены полковника Маслова, его только что сделали флигель-адъютантом[119]119
  В России с конца XVIII века по 1917 год – младшее свитское звание, которое присваивалось штаб– и обер-офицерам армии и флота.


[Закрыть].

Целую тебя, моя Аня, целуй маму, Леву и всех; погладь Молли.

Твой всегда Коля.

Курры и гуси!»

10

Анне Ахматовой.

Столеские Столяры. 25 июля 1915 года

«Дорогая Аничка, сейчас получил твое и мамино письмо от 16-го, спасибо, что вы мне так часто пишете. Письма идут, оказывается, десять дней. На твоем письме есть штемпель «просм, военной цензурой».

У нас уже несколько дней все тихо, никаких боев нет. Правда, мы отошли, но немец мнется на месте и боится идти за нами.

Ты знаешь, я не шовинист. И однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положенье ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше чем когда-либо верю в победу.

У нас не жарко, изредка легкие дожди, в общем, приятно. Живем мы сейчас на сеновале и в саду, в хаты не хочется заходить, душно и грязно. Молока много, живности тоже, беженцы продают очень дешево. Я каждый день ем то курицу, то гуся, то поросенка, понятно, все вареное. Папирос, увы, нет и купить негде. Ближайший город верст за восемь – десять. Нам прислали махорки, но нет бумаги. Это грустно.

Стихи твои, Аничка, очень хороши, особенно первое, хотя в нем есть неверно взятые ноты, напр. стр[ока] 5-я и вся вторая строфа; зато последняя строфа великолепна; только [это не] описка? «Голос Музы еле слышный…» Конечно, «ясно или внятно слышный» надо было сказать. А еще лучше «так далеко слышный».

Второе стихотворенье или милый пустячок (размер его чет. хорей говорит за это), или неясно. Вряд ли героине поручалось беречь душу от Архангела. И тогда 9-я и 10-я строчки возбуждают недоуменье.

Анна Ахматова

В первом стихотворении очень хороша (что ново для тебя) композиция. Это мне доказывает, что ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт.

Пожалуйста, не уезжай, не оставив твоего точного адреса в Слепневе, потому что я могу приехать неожиданно и хочу знать, где тебя найти. Тогда я с дороги запрошу телеграммой «где Аня?», и тогда ответьте мне телеграммой же в Петербург, Николаевский вокзал, до востребованья, твой адрес.

Целую тебя, маму, Леву.

Пожалуйста, скучай как можно меньше и уж вовсе не хворай.

Маме я писал 10-го.

Получила ли она?

Твой всегда Коля».

Приказом по полку № 433 от 22.09.1915 Николай Гумилёв был откомандирован в школу прапорщиков и уехал в Петроград.

В школе прапорщиков он учился с октября 1915 по март 1916 года, после ее окончания приказом от 28 марта 1916 года получил чин прапорщика и согласно существовавшей армейской практике был переведен в Лейб-Гвардии 5-й гусарский Александрийский полк, где прослужил до марта 1917 года.

11

Михаил Лозинский Николаю Гумилёву.

Петроград. 21 октября 1915 года.

«Дорогой друг Николай Степанович, видно, ты овладел тайной философского камня, ибо твои опыты превращения серебра в золото протекают в высшей степени успешно, клянусь Египетским Сержантом! Еще немного, и твоя походная печь озарится вожделенным блеском. Поздравляю же тебя с достигнутыми успехами в священном искусстве и заранее рукоплещу близкому торжеству!

А раз адепты Великого Трансхопса занялись разоблачением сокровеннейших тайн, то и мне ничего не остается, как открыть для общего пользования Окаменелыя Дороги. Итак, да будет!

Но предварительно я хочу просить у тебя позволения украсить посвящением тебе мои пятистопные ямбы, трактующие о каменьях, растущих, как лилии, о бездонной тьме, о племенах беспечных, о башнях Эдема и об эдемском луче. Их поток родился на той же вершине, что и твои «Пятистопные Ямбы» (помнишь нашу беседу об автобиографических ямбах), но злосчастные свойства почвы направили его по другому склону, и к устью дотекла дидактическая кантилена. Эти «Каменья» всегда предназначались тебе в дружеское подношенье, но автора смущало сознание их очевидной неравноценности «Пятистопным Ямбам». Но что же делать, других нет… не обессудь, чем богат…

Жалко очень, что ты теперь так недостижим, и я лишен твоих советов при составлении книги. А вдруг ты объявишься в Петрограде? Вот был бы рад, и бескорыстно.

Таня шлет тебе привет. Филипка питается легендарными сведениями о тебе, М. А. Струве[120]120
  Михаил Александрович Струве (1890–1949) – русский писатель, поэт и критик, близкий к акмеистическим кругам. Считал Николая Гумилёва учителем и старшим другом.


[Закрыть]… мечтает, Соловьев всегда готов, а я крепко жму твою руку и целую в золотыя уста.

Твой М. Лозинский»

12

Дмитрию Цензору[121]121
  Дмитрий Михайлович Цензор (1877–1847) – русский поэт.


[Закрыть].

Петроград. Ноябрь 1915 года.

«Многоуважаемый Дмитрий Михайлович,

Городецкий мне передавал, что Вы просили для Вашего журнала моих стихов. Я с удовольствием посылаю Вам одно. Но оно будет в моей новой книге, которая выйдет через три недели, точно. Если успеете, напечатайте. Если нет, пришлю другое, когда напишется. Простите, что посылаю грязную корректуру, право, нет времени переписывать. Стихотворенье нигде не напечатано.

Искренне Ваш Н. Гумилёв».

13

Сергею Маковскому.

Конец декабря 1915 – начало января 1916 года.

«Дорогой Сергей Константинович, я принес статью и три стихотворения для январского номера и был бы очень Вам признателен, если бы <Вы> дали распоряженье в конторе выдать мне 25 р. <ублей> в счет гонорара за эти вещи.

Мой долг «Аполлону» крайне незначителен если еще не погашен. За деньгами зайду завтра.

Что же рукопись кн. <ягини> Гедройц[122]122
  Княгиня Вера Игнатьевна Гедройц (1870–1932) – одна из первых в России женщин-хирургов, профессор хирургии, участница Русско-японской войны, прозаик и поэтесса. С Гумилёвым познакомилась в 1911 году, когда лечила его от малярии, которой поэт заразился в одной из поездок в Африку, была членом первого «цеха поэтов», принимала участие в финансировании журнала «Гиперборей», принимала участие в различных творческих объединениях, печаталась в разных литературных изданиях и периодике, одновременно занималась научными исследованиями. Судя по датировке письма. речь идет о сочинении княгини «Дон Жуан»


[Закрыть]? Когда-нибудь надо же ее прочитать, а она спрашивает.

Надеюсь, Вы скоро поправитесь.

Искренне Ваш Н. Гумилёв».

14

Валентину Анненскому-Кривичу[123]123
  Валентин Иннокентьевич Анненский (Кривич – литературный псевдоним; 1880–1936) – русский поэт, сын И. Ф. Анненского.


[Закрыть].

Петроград. Март 1916 года.

«Дорогой Валентин Иннокентиевич,

письмо это Вам передаст мой большой приятель Константин Юлианович Ляндау[124]124
  Константин Юлианович Ляндау (1890–1969) – русский поэт и режиссер.


[Закрыть]. Он издает альманах и очень хочет получить для него стихи Иннокентия Феодоровича.

Пожалуйста, не откажите ему в них, альманах обещает быть очень приятным. Ваше согласье я сочту за личное одолжение.

Искренне Ваш Н. Гумилёв»

Плохо залеченная тяжелая простуда, которую Николай Степанович получил в феврале 1915 года, периодически возобновлялась то воспалением горла, то новым процессом в легких, чему способствовали резкие перемены погоды и тяжелые многочасовые марши.

С 1 мая 1916 года в районе расположения армии в Восточной Пруссии резко похолодало. 6 мая Гумилёв заболел и был эвакуирован в Петроград. Был обнаружен процесс в легких, и его поместили в лазарет Большого дворца в Царском Селе, где старшей медицинской сестрой работала императрица Александра Федоровна, шеф тех полков, в которых служил Гумилёв. Там же он познакомился с великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной.

18 апреля в Петрограде открылся сменивший «Бродячую собаку» «Привал комедиантов». По-видимому, Гумилёв бывал там. 12 и 26 мая в «Привале комедиантов» устраивались поэтические вечера. В середине мая Гумилёв съездил на три дня в Слепнево. Лечение затягивалось, и Гумилёву было предписано отправиться в санаторий на юг.

В начале июня Гумилёв в санаторном поезде уехал в Крым. 13 июня Гумилёв прибыл в Ялту и остановился в санатории в Массандре. В Ялте он встречался с молодой поэтессой О. Мочаловой. Занимался литературной работой, – практически завершил драматическую поэму «Гондла». 7 июля он покинул Ялту и 8 июля был на даче Шмидта в Севастополе у родственников Ахматовой. С женой разминулся на один день.

14 июля Гумилёв вернулся в Петроград. 16.07 был помещен в царскосельский эвакуационный госпиталь № 131 для медицинского освидетельствования и 18.07 признан здоровым. Ему было выдано предписание вернуться в полк, и 25 июля Гумилёв был в Витенгофе, куда в начале июля перевели Гусарский полк.

15

Маргарите Тумповской[125]125
  Маргарита Мариановна Тумповская (1891–1942) – русская поэтесса, переводчик.


[Закрыть]

Фольварк Арандоль (Даугавпилс). 5 мая 1916 года.

«Мага моя, я Вам не писал так долго, потому что все думал эвакуироваться и увидеться; но теперь я чувствую себя лучше и, кажется, остаюсь в полку на все лето.

Мы не сражаемся и скучаем, я в особенности. Читаю «Исповедь» блаженного Августина и думаю о моем главном искушении, которого мне не побороть, о Вас. Помните у Нитш – «в уединении растет то, что каждый в него вносит»[126]126
  Цитата из сочинения Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра».


[Закрыть]. Так и мое чувство. Вы действительно удивительная, и я это с каждым днем узнаю все больше и больше.

Напишите мне. Присылайте новые стихи. Я ничего не пишу, и мне кажется странным, как это пишут. Пишите так: Действующая Армия, 5 кавалерийская дивизия, 5 гусарский Александрийский полк, 4 эскадрон, прапорщику Н. С. Гумилёву.

Целую ваши милые руки.

Н. Гумилёв».

16

Тихон Чурилин[127]127
  Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946) – русский поэт, переводчик, прозаик.


[Закрыть] Николаю Гумилёву.

Симферополь 11 мая 1916 года.

«Дорогой Николай Степанович!

Теперь, когда я особенно одинок, лучше всего и нужнее сказать Вам как близко мне Ваше слово о моих стихах (в 10 № Аполлона), как оно дорого. Много было рецензий, почти все доброкачественные, иногда дифирамбические, но слово сказали Вы один. По правде, я не ожидал его от Вас, хоть любил и ценил Вас, поэта. Но разве о Поэзии только сказали Вы? О летописи Тайны, т. е. то, что главное в моем творчестве.

Я желал бы встретиться с Вами, желал бы чтоб Вы написали мне, если есть, что сказать еще.

Спасибо.

Тихон Чурилин.

11. V. 1916 ночью.

Симферополь, Госпитальная, Фельдшерский п.<ереулок>, д.<ом> Маркова, кв.<артира> 8. Т. В. Чурилину.

P.S. Я хотел бы иметь от Вас Вашу книгу, где «Открытие Америки», любимое мне и “Колчан”».

17

Ольге Мочаловой.

Ялта. 8 июля 1916 года.

«Ольге Александровне Мочаловой.

Помните вечер 7 июля 1916 г. Я не пишу “прощайте”, я твердо знаю, что мы встретимся. Когда и как, Бог весть, но наверное лучше, чем в этот раз. Если Вы думаете когда-нибудь написать мне, пишите Петроград, ред. <акция> Аполлон, Разъезжая, 8.

Целую Вашу руку.

Здесь я с Городецким. Другой <фотографии> у меня не оказалось».

18

Матери Анне Ивановне Гумилёвой.

Шносс-Лембург. 2 августа 1916 года.

«Милая и дорогая мамочка, я уже вторую неделю в полку и чувствую себя совсем хорошо, кашляю мало, нервы успокаиваются.

У нас каждый день ученья, среди них есть и забавные, например парфорсная охота. Представь себе человек сорок офицеров, несущихся карьером без дороги, под гору, на гору, через лес, через пашню, и вдобавок берущих препятствия: канавы, валы, барьеры и т. д. Особенно было эффектно одно – посередине очень крутого спуска забор и за ним канава. Последний раз на нем трое перевернулись с лошадьми. Я уже два раза участвовал в этой скачке и ни разу не упал, так что даже вызвал некоторое удивленье. Слепневская вольтижировка, очевидно, мне помогла[128]128
  В одном из писем Ахматовой, написанных Гумилёвым из Слепнева летом 1912 года есть такая фраза: «Я увлекся также верховой ездой, собственно, вольтижировкой, или подобием ее. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Добиваюсь делать то же на галопе, но пока неудачно».


[Закрыть]. Правда, моя лошадь отлично прыгает.

Теперь уже выяснилось, что если не начнутся боевые столкновения (а на это надежды мало), я поеду на сентябрь, октябрь держать офицерские экзамены. Конечно, провалюсь, но не в том дело, отпуск все-таки будет. Так что с половины августа пиши мне на Аполлон (Разъезжая, 8). Я думаю выехать 22-го или 23-го, а езды всего сутки.

Николай Гумилёв с Сергеем Городецким

Здесь, как всегда, живу в компании и не могу писать. Даже «Гондлу» не исправляю, а следовало бы.

У нас в эскадроне новый прапорщик из вольноопределяющихся полка, очень милый. Я с ним, кажется, сойдусь, и уже сейчас мы усиленно играем в шахматы.

Завтра полковое ученье, идти придется за тридцать верст, так что всего сделаем верст семьдесят. Хорошо еще, что погода хорошая.

Пока целую тебя, милая мамочка, целуй Леву, кланяйся всем.

Твой Коля».

Еще летом 1916 года Николай Степанович начал хлопотать о допуске к сдаче экзаменов на чин корнета.

Судя по письмам и его деятельности в Петрограде, Гумилёву важнее был не очередной офицерский чин (хотя, конечно, для его самолюбия это было бы весьма приятное достижение), а возможность отдохнуть, немного поправить сильно пошатнувшееся здоровье, привести в исполнение накопившиеся за время пребывания на передовой литературные замыслы, дописать пьесу «Гондла».

17 августа приказом по полку № 240 Гумилёв был командирован в Николаевское кавалерийское училище. 19 августа прибыл в Петроград.

В сентябре-октябре поэт сдавал экзамены. За сентябрь сдал 11; затем опять попал в клинику, в «Лазарет Общества писателей» с возобновившимся процессом в легких. В октябре, на одном из четырех оставшихся экзаменов, по фортификации, провалился, как и предполагал.

25 октября возвратился в полк.

19

Ане Ахматовой.

Петроград. 1 октября 1916 года.

«Дорогая моя Анечка,

больше двух недель от тебя нет писем – забыла меня. Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал еще три; остаются еще только четыре (из 15-ти), но среди них артиллерия – увы! Сейчас готовлю именно ее. Какие-то шансы выдержать у меня все-таки есть.

Лозинский сбрил бороду, вчера я был с ним у Шилейки – пили чай и читали Гомера. Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый цех[129]129
  То есть, организовать новое поэтическое объединение «Цех поэтов», взамен распавшегося в 1914 году первого.


[Закрыть], пригласили меня. Первое заседание провалилось, второе едва будет.

Я ничего не пишу (если не считать двух рецензий для Биржи[130]130
  То есть, «Биржевых ведомостей»


[Закрыть]), после экзаменов буду писать (говорят, мы просидим еще месяца два). Слонимская на зиму остается в Крыму, марионеток не будет.

После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Только пустят ли? Поблагодари Андрея[131]131
  Андрей Горенко, брат Анны Андреевны.


[Закрыть] за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.

Целую тебя, моя Анечка, кланяйся всем

твой Коля.

Verte[132]132
  Далее (латынь)


[Закрыть]

Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше[133]133
  Финансовое положение семьи Гумилёвых никогда не было блестящим. Все издательские предприятия Николая Степановича прибыли не приносили – их организаторы и не ставили такой цели. А собственных средств зачастую не хватало. Так что приходилось и закладывать вещи, и биться за небольшие гонорары. К. Чуковский воспоминаниях о Гумилёве отмечал, что Николай Степанович отличался отменной деловой хваткой и еще с ранних лет научился жить и путешествовать на очень скромные средства.


[Закрыть].

Адрес Е. И.[134]134
  Кого Гумилёв имеет в виду, не установлено.


[Закрыть] неизвестен».

20

Корнею Чуковскому.

Шносс-Лембург. Декабрь 1916 года.

«Дорогой Корней Иванович,

Посылаю Вам 8 глав «Мика и Луи». Остальные две, не хуже и не лучше предыдущих, вышлю в течение недели.

Пожалуйста, как только вы просмотрите поэму, напишите мне подходит ли она под Ваши требованья. Если да, то о гонораре мы окончательно сговоримся, когда я буду в городе, т. е. по моим расчетам в начале января. Какие-нибудь изменения можно будет сделать в корректуре.

Мой адрес: Действующая Армия. 5 гусарский Александрийский Ее Величества полк, 4 эскадрон, мне.

Жму вашу руку.

Ваш Н. Гумилёв».

21

Михаилу Лозинскому.

Шносс-Лембург. 15 января 1917 года.

«Дорогой Михаил Леонидович,

еще раз благодарю тебя и за милое гостеприимство, и за все хлопоты, которые я так бессовестно возложил на тебя. Но здесь, на фронте, я окончательно потерял остатки стыда и решаюсь опять обратиться к тебе. Краснею, но решаюсь…

Вот: купи мне, пожалуйста, декабрьскую «Русскую мысль» (там по слухам статья Жирмунского), Кенета Грээма «Золотой возраст» и «Дни грез» (издательство Пантелеева, собственность Литературного Фонда, склад изданий у Березовского, Колокольная, 14 (два шага от Аполлона[135]135
  То есть, от редакции журнала «Аполлон», которая с самого возникновения стала одним из наиболее популярных литературно-дискуссионных клубов в Петрограде.


[Закрыть])), III том Кальдерона в переводе Бальмонта и, наконец, лыжи (по приложенной записке). В последнем тебе, может быть, не откажется помочь Лариса Михайловна[136]136
  То есть, Лариса Рейснер.


[Закрыть], она такая спортсменка. Позвони ей и передай от меня эту просьбу вместе с поклоном и наилучшими пожеланьями. На все расходы я вкладываю в это письмо 100 р.

Дня через два после полученья тобой этого письма в Аполлон зайдет солдат из моего эскадрона за вещами, сдачей и, если будет твоя милость, письмом.

Я живу по-прежнему: две недели воюю в окопах, две недели скучаю у коноводов. Впрочем, здесь масса самого лучшего снега, и если будут лыжи и новые книги, «клянусь Создателем, жизнь моя изменится» (цитата из Мочульского).

Целую ручки Татьяны Борисовны и жму твою.

Еще раз прости твоего бесстыдного

Н. Гумилёва

P. S. Да, еще просьба: маркиз оказался шарлатаном, никаких строф у него нет, так что ты по Cor Ardens’у[137]137
  Стихотворный сборник Вячеслава Иванова.


[Закрыть] пришли мне схему десятка форм рондо, триолета и т. д.[138]138
  Точный смысл этой фразы неясен, как и непонятно, о каком маркизе идет речь. Можно лишь предположить, что Гумилёв, вынашивавший мысль написать учебник поэтики и с самого начала творчества разрабатывавший сложные и экзотические формы стиха, пишет Михаилу Леонидовичу именно об этом, собираясь заняться литературными изысканиями в часы досуга. В связи с дальнейшими событиями исполнить это намерение Николаю Степановичу не удалось.


[Закрыть]»

О переписке Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер следует сказать отдельно.

Они познакомились в сентябре 1916 года, когда Гумилёв сдавал экзамены на чин корнета. Знакомство было случайным в артистическом кафе «Привал комедиантов», заменившем закрытую «Бродячую собаку».

В 1916 году Лариса Рейснер была девятнадцатилетней красавицей, стремящейся проникнуть в богемно-литературный мир Петрограда. Ничто не выдавало в ней будущую пламенную революционерку. Знакомство с Николаем Гумилёвым – поэтом, героем войны, знаменитым издателем, одной из самых ярких фигур петроградской богемы, было для юной поэтессы событием огромной важности. Не говоря уж о том, что Николай Степанович умел и любил очаровывать и обольщать молодых поэтесс.

Их бурный эпистолярный роман начался уже 23 сентября с письма Николая Гумилёва. Затем последовало несколько месяцев активной переписки. Но в результате событий февраля-марта 1917 года их роман быстро (уже к лету 1917 года) сошел на нет – Лариса с головой ушла в политику.

Однако чувство к Гумилёву она сохранила до конца жизни (она умерла в 1926 году от брюшного тифа), что засвидетельствовано в ее личных документах и записанных друзьями и знакомыми высказываниях. В целом же для Гумилёва роман с Рейснер был одним из многих (в это же время он флиртовал с будущей второй супругой Анной Энгельгардт и ее подругой поэтессой Ольгой Мочаловой), а для нее стал одним из наиболее важных событий в жизни.

Лариса Рейснер

22

Лариса Рейснер Николаю Гумилёву.

Петроград. Сентябрь 1916 года.

«Милый Гафиз[139]139
  Шамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази (около 1321 – около 1390) – персидский поэт и суфийский шейх, чьи произведения считаются вершиной персидской литературы. Влюбленный в Восток, особенно в Персию Гумилёв считал для себя сравнение с Хафизом очень лестным, хотя читал его произведения только в переводах на европейские языки.


[Закрыть], это письмо не сентиментальность, но мне сегодня так больно, так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей, но знаю, что, если даже у них выколоты глаза, они летают и ни на что не натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная мышь, и всюду кругом меня эти нитки, натянутые из угла в угол, которых надо бояться. Милый Гафиз, много одна, каждый день тону в стихах, в чужом творчестве, чужом опьянении. И никогда еще не хотелось мне так, как теперь, найти, наконец, свое собственное. Говорят, что Бог дает каждому в жизни крест такой длины, какой равняется длина нитки, обмотанной вокруг человеческого сердца. Если бы мое сердце померили вот сейчас, сию минуту, то Господу пришлось бы разориться на крест вроде Гаргантюа, величественный, тяжелейший. Ах, привезите с собой в следующий раз поэму, сонет, что хотите, о янычарах, о семиголовом цербере, о чем угодно, милый друг, но пусть опять ложь и фантазия украсятся всеми оттенками павлиньего пера и станут моим Мадагаскаром, экватором, эвкалиптовыми и бамбуковыми чащами, в которых человек якобы обретает простоту души и счастие бытия. О, если бы мне сейчас – стиль и слог убежденного Меланхолика, каким был Лозинский[140]140
  Лариса Рейснер говорит об Алексее Лозина-Лозинском, умершем 5 ноября 1916 года.


[Закрыть], и романтический чердак, и действительно верного и до смерти влюбленного друга. Человеку надо так немного, чтобы обмануть себя. Ну, будьте здоровы, моя тоска прошла. Жду Вас.

Ваша Лери»

23

Ларисе Рейснер

Петроград. 23 сентября 1916 года

 
«Что я прочел? Вам скучно, Лери,
И под столом лежит Сократ,
Томитесь Вы по древней вере? —
Какой отличный маскарад!
Вот я в моей каморке тесной
Над Вашим радуюсь письмом,
Как шапка Фауста прелестна
Над милым девичьим лицом.
Я был у Вас, совсем влюбленный.
Ушел, сжимаясь от тоски,
Ужасней шашки занесенной
Жест отстраняющей руки.
Но сохранил воспоминанье
О дивных и тревожных днях,
Мое пугливое мечтанье
О Ваших сладостных глазах.
Ужель опять я их увижу,
Замру от боли и любви
И к ним, сияющим, приближу
Татарские глаза мои?!
И вновь начнутся наши встречи,
Блужданья ночью наугад,
И наши озорные речи,
И острова, и Летний сад?!
Но ах, могу ль я быть не хмурым.
Могу ль сомненья подавить?
Ведь меланхолия амуром
Хорошим вряд ли может быть.
И верно день застал, серея,
Сократа снова на столе.
Зато «Эмали и Камеи»[141]141
  В 1913 году Николай Гумилёв сделал полный перевод сборника французского писателя и поэта Теофиля Готье «Эмали и камеи». Сборник был издан в начале марта 1914 года.


[Закрыть]
С «Колчаном» в самой пыльной мгле.
Так Вы, похожая на кошку.
Ночному молвили: «Прощай!»
И мчит Вас в Психоневроложку[142]142
  Лариса Рейснер училась в Психоневрологическом институте (ныне Национальный медицинский исследовательский центр психиатрии и неврологии им. В. М. Бехтерева (НМИЦ ПН им В. М. Бехтерева)


[Закрыть],
Гудя и прыгая, трамвай.
 

Н. Гумилёв».

Автограф письма Николая Гумилёва Ларисе Рейснер от 23 сентября 1916 года

24

Ларисе Рейснер

Шносс-Лембург. 8 ноября 1916 года

«”Лера, Лера, надменная дева, ты как прежде бежишь от меня”[143]143
  Цитата из поэтической драмы Николая Гумилёва «Гондла».


[Закрыть]. Больше двух недель, как я уехал, а от Вас ни одного письма. Не ленитесь и не забывайте меня так скоро, я этого не заслужил. Я часто скачу по полям, крича навстречу ветру Ваше имя. Снитесь Вы мне почти каждую ночь. И скоро я начинаю писать новую пьесу, причем, если Вы не узнаете в героине себя, я навек брошу литературную деятельность.

О своей жизни я писал Вам в предыдущем письме. Перемен никаких и, кажется, так пройдет зима. Что же? У меня хорошая комната, деньщик професьональный повар. Как это у Бунина?

 
Вот камин затоплю, буду пить,
Хорошо бы собаку купить.
 

Кроме шуток, пишите мне. У меня “Столп и Утвержденье истины”[144]144
  Сочинение религиозного философа и священника Павла Флоренского.


[Закрыть], долгие часы одиночества, предчувствие надвигающейся творческой грозы. Все это пьянит как вино и склоняет к надменности солепсиума[145]145
  В данном случае Гумилёв иронически намекает на солипсизм (философская доктрина, крайняя форма субъективного идеализма) и на то, что эта доктрина противоположна по сути принципам акмеизма, сформулированным самим же Гумилёвым в 1913 году.


[Закрыть]. А это так не акмеистично. Мне непременно нужно ощущать другое существованье, яркое и прекрасное. А что Вы прекрасны, в этом нет сомненья. Моя любовь только освободила меня от, увы, столь частой при нашем образе жизни слепоты.

Здесь тихо и хорошо. По-осеннему пустые поля и кое-где уже покрасневшие от мороза прутья. Знаете ли Вы эти красные зимние прутья? Для меня они олицетворенье всего самого сокровенного в природе. Трава, листья, снег – это только одежды, за которыми природа скрывает себя от нас. И только в такие дни поздней осени, когда ветер, и дождь, и грязь, когда она верит, что никто не заметит ее, она чуть приоткрывает концы своих пальцев, вот эти прекрасные прутья. И я, новый Актеон, смотрю на них с ненасытным томленьем. Лера, правда же, этот путь естественной истории бесконечно более правилен, чем путь естественной психоневрологии. У Вас красивые, ясные, честные глаза, но Вы слепая; прекрасные, юные, резвые нош и нет крыльев; сильный и изящный ум, но с каким-то странным прорывом 30 посередине. Вы – Дафна, превращенная в Лавр[146]146
  Гумилёв говорит о двух героях греческой мифологии. Согласно наиболее распространенной версии мифа юный охотник Актеон случайно увидел купание богини охоты Артемиды, был превращен ей в оленя и разорван собственными псами. В нимфу Дафну, давшую обет целомудрия, влюбился бог Аполлон; чтобы спастись от его преследования Дафна попросила защиты у родителей – богини земли Геи и речного бога Пенея и была превращена ими в лавр.


[Закрыть], принцесса, превращенная в статую. Но ничего! Я знаю, что на Мадагаскаре все изменится. И я уже чувствую, как в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источника в чаще красных и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я только смутно догадывался в мои лучшие минуты.

До свиданья, Лери, я буду Вам писать.

О моем возвращенье я не знаю ничего, но зимой на неделю думаю вырваться. Целую Ваши милые руки.

Ваш Гафиз.

Мой адрес: Действующая Армия, 5 гусарский Александрийский полк, 4 эскадрон, прапорщику Гумилёву».

25

Лариса Рейснер Николаю Гумилёву.

Петроград. Декабрь 1916 года

«Милый Гафиз, Вы меня разоряете.

Если по Каменному дойти до самого моста, до барок и большого городового, который там зевает, то слева будет удивительная игрушечная часовня. И даже не часовня, а две каменные ладони, сложенные вместе, со стеклянными, чудесными просветами. И там не один святой Николай, а целых три. Один складной, а два сами по себе. И монах сам не знает, который влиятельнее. Поэтому свечки ставятся всем, уж заодно.

Милый Гафиз, если у Вас повар, то это уже очень хорошо, но мне трудно Вас забывать. Закопаешь все по порядку, так, что станет ровное место, и вдруг какой-нибудь пустяк, ну, мои старые духи или что-нибудь Ваше – и начинается все сначала, и в историческом порядке.

Завтра вечер поэтов в Университете, будут все Юркуны[147]147
  Юрий Иванович Юркун (1895–1938) – русский писатель и художник-график.


[Закрыть], которые меня не любят. Много глупых студентов, и профессора, вышедшие из линии обстрела. Вас не будет.

Милый Гафиз. Сейчас часов семь, через полчаса я могу быть на Литейном, в такой сырой, трудный, долгий день. Ну вот и довольно. С горя… <на этом письмо обрывается, следующая страница отсутствует>»

26

Лариса Рейснер Николаю Гумилёву.

Петроград. Декабрь 1916 года.

«Я не знаю, поэт, почему лунные и холодные ночи так бездонно глубоки над нашим городом. Откуда это все более бледнеющее небо и ясный, торжественный профиль старых подъездов на тихих улицах, где не ходит трамвай и нет кинематографов… Милые ночи, такие долгие, такие бессонные.

Кстати о снах. Помните, Гафиз, Ваши нападки на бабушкин сон с „щепкой“, которым чрезвычайно было уязвлено мое самолюбие.

Оказывается, бывает хуже. Представьте себе мечтателя, самого настоящего и убежденного. Он засыпает, побежденный своей возвышенной меланхолией, а также скучным сочинением какого-нибудь славного, давно усопшего любомудра. И ему снится райская музыка, да, смейтесь сколько угодно. Он наслаждается неистово, может быть плачет, вообще возносится душой. Счастлив, как во сне. Отлично. Утром мечтатель первым делом восстанавливает в своей памяти райские мелодии, только что оставившие его, вспоминает долго, озлобленно, с болью и отчаянием. И оказывается, что это было нечто более, чем тривиальное, чижик-пыжик, какой-нибудь дурной и навязчивый мотивчик, я это называю – кларнет-о-пистон. О, посрамление! Ангелы в раю, очень музыкальные от природы, смеются, как галки на заборе, и не могут успокоиться.

Гафиз, это очень печальное происшествие. Пожалейте обо мне, надо мной посмеялись.

Лери.

P. S. Ваш угодник очень разорителен, всегда в нескольких видах и еще складной, с цветами и большим полотенцем»

27

Ларисе Рейснер.

Шносс-Лембург. 8 декабря 1916 года.

«Лери моя,

приехав в полк, я нашел оба Ваши письма. Какая Вы милая в них. Читая их, я вдруг остро понял, что Вы мне однажды сказали, – что я слишком мало беру от Вас. Действительно, это непростительное мальчишество с моей стороны разбирать с Вами проклятые вопросы. Я даже не хочу обращать Вас. Вы годитесь на бесконечно лучшее. И в моей голове уже складывается план книги, которую я мысленно напишу только для Вас. Ее заглавие будет огромными красными, как зимнее солнце, буквами: “Лери и любовь”. А главы будут такие: “Лери и снег”, “Лери и персидская лирика”, “Лери и мой детский сон об орле”. На все, что я знаю и люблю, я хочу посмотреть, как сквозь цветное стекло, через Вашу душу, потому что она действительно имеет свой особый цвет, еще не воспринимаемый людьми (как древними не был воспринимаем синий цвет). И я томлюсь, как автор, которому мешают приступить к уже обдуманному произведению. Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселенье душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из Неистового Роланда и т. д. Так мне хочется Вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю.

Вспомните, Вы мне обещали прислать Вашу карточку. Не знаю только, дождусь ли я ее, пожалуй, прежде удеру в город пересчитывать столбы на решетке Летнего сада. Пишите мне, целующему Ваши милые, милые руки.

Ваш Гафиз»

28

Ларисе Рейснер.

Новый Беверсгоф. 15 января 1917 года.

«Леричка моя,

Вы, конечно, браните меня, я пишу Вам первый раз после отъезда, а от Вас получил уже два прелестных письма. Но в первый же день приезда я очутился в окопах, стрелял в немцев из пулемета, они стреляли в меня, и так прошли две недели. Из окопов писать может только графоман, настолько все там не напоминает окопа: стульев нет, с потолка течет, на столе сидит несколько огромных крыс, которые сердито ворчат, если к ним подходишь. И я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себе Ваше лицо, смотрящее на меня с небес. Это восхитительное занятье, Вы как-нибудь попробуйте.