Текст книги "Боевой путь поэта. Записки кавалериста"

Одновременно с этим приказание начальника дивизии о выходе на занятия не было исполнено солдатами 1-й бригады. Воззвание, выпущенное ими, поясняло, что заниматься не имеет смысла, так как решено больше не воевать.

Тем временем враждебные отношения между первой и второй бригадой начали угрожать острым конфликтом. Сами солдаты второй бригады настойчиво просили отделить их от мятежной первой, грозя в противном случае самовольно покинуть лагерь.

Поэтому генералом Занкевичем, прибывшим в лагерь вместе с уполномоченным Военного Министра гражданином Раппом, по соглашению с последним отдано приказание, чтобы солдаты, безусловно подчиняющиеся Временному Правительству, покинули лагерь Ля Куртин, захватив с собою все снаряжение.

8 июля приказание это было исполнено, и в лагере остались солдаты, подчиняющиеся Временному правительству „лишь условно“. Крайне враждебное отношение этих солдат к офицерам, дошедшее до насилий над ними, принудило генерала Занкевича удалить офицеров из Ля Куртин, оставив лишь несколько человек для обеспечения хозяйственной части.

После этого по инициативе уполномоченного Военного министра гражданина Раппа к солдатам лагеря Ля Куртин неоднократно выезжали с ним вместе видные политические эмигранты, чтобы повлиять на солдат.

Однако все эти попытки остались безуспешными. Назначенный комиссаром гражданин Рапп издал приказ, в котором настаивал на немедленном безусловном подчинении Временному правительству.

4 августа комиссар Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета Русанова, Гольденберга, Эрлиха и Смирнова с целью сделать новую попытку повлиять на мятежников. Однако и эти попытки не привели ни к каким результатам, а делегаты С<овета> С<олдатских> Р<абочих> Д<епутатов> были встречены явно враждебно.

Столь же безрезультатной была поездка в Ля Куртин временно находившегося во Франции Комиссара Временного Правительства Сватикова.

Получив от Временного Правительства разъяснение, что русские войска во Франции не предполагается возвращать в Россию, а также категорическое требование привести к повиновению мятежных солдат, не останавливаясь перед применением вооруженной силы, генерал Занкевич выехал вместе с комиссаром на место, и, издав приказ, где объявил об этих распоряжениях Временного Правительства, потребовал от мятежных солдат сложить оружие и, в знак повиновения, выйти в походном порядке в местечко Клерово.

Однако требование это не было выполнено во всей полноте: вначале вышло всего около 500 человек, среди которых было арестовано 22 солдата, а затем через 24 часа еще около 6000 человек; остальные (около 2000 человек) были преднамеренно оставлены для сохранения оружия, которое сдать они не пожелали. На отдельное тогда же генерала Занкевича приказание сдать оружие по возвращении в лагерь мятежники ответили согласием, однако это приказание исполнено ими не было.

Между тем оставление оружия в руках дезорганизованной толпы, среди которой, несомненно, скрывались провокационные элементы, представлялось явно опасным. Сложение оружия являлось основным условием для приведения этой толпы в порядок. При таких обстоятельствах и ввиду некоторой неустойчивости состояния духа части войск, оставшихся верными Временному Правительству, вследствие чего явилось сомнение в возможности применения их в качестве вооруженной силы для приведения к порядку мятежников, а также принимая во внимание, что употребление для этой цели французских войск являлось крайне нежелательным по причинам политического характера, и даже неосуществимым, решено было прибегнуть к давлению длительного характера: мятежники были переведены на уменьшенное довольствие, денежное довольствие было прекращено, выход из лагеря в соседний городок Куртин был загражден французскими постами и т. д.

Меры эти вызвали подавленность духа мятежников в массе, в то же время благодаря этому усилили влияние на нее вожаков, стремящихся спрятаться за массу и растворить в ней свою ответственность.

В то же время мятежные солдаты стали позволять себе насилие даже над чинами французских войск: так ими были арестованы и продержаны 6 часов французский офицер с двумя унтер-офицерами, которые по приказанию французского коменданта расклеивали в лагере телеграмму Главнокомандующего.

22 августа генерал Занкевич ездил в лагерь Ля Куртин, чтобы в последний раз попытаться убедить мятежных солдат сложить оружие; однако на его приказ вызвать представителей от рот Комитет лагеря ответил отказом исполнить это приказание.

Получив сведения о проезде через Францию 2-й Артиллерийской Особой бригады, находившейся в отличном порядке, генерал Занкевич по соглашению с Комиссаром Раппом решили воспользоваться этой частью для приведения силой оружия мятежных солдат к покорности.

Командиру 2-ой Особой артиллерийской бригады генерал-майору Беляеву было поручено сформирование и командование сводным отрядом, составленным из частей вышеупомянутой артиллерийской бригады и 1-ой Особой пехотной дивизии.

9 сентября солдатам лагеря Ля Куртин было объявлено распоряжение Временного Правительства об отозвании наших войск из Франции в Россию, однако и после этого объявления мятежники упорно отказывались сдать оружие. По просьбе артиллеристов из их состава была послана к мятежным солдатам выборная депутация, которая и вернулась через несколько дней, придя к убеждению о бесполезности переговоров. Также отрицательный результат дали уговоры мятежников выборными солдатами 1-й Особой пехотной дивизии.

Мятежные солдаты в лагере Ла Куртин

14-го сентября была прекращена доставка пищевых продуктов в бунтующий лагерь. Однако эта мера могла иметь только моральный характер, так как в распоряжении бунтовщиков имелись значительные запасы продовольствия.

Войска заняли назначенные позиции. Боевой состав отряда был 2500 штыков, 32 пулемета, 6 орудий. За линией расположения малочисленных наших войск в полутора километрах стала линия французских войск для тесной блокады лагеря Ля Куртин.

В тот же день подполковник Балбашевский передал членам комитета лагеря Ля Куртин и в толпу мятежных солдат ультимативный приказ генерала Занкевича о сложении оружия бунтовщиками, с угрозой открыть артиллерийский огонь в случае не согласия исполнить это приказание к 10 ч. утра 16-го сентября.

16-го сентября был открыт по лагерю редкий артиллерийский огонь, всего 18 снарядов, и мятежники были оповещены, что на следующий день огонь станет интенсивным ввиду того, что в ночь с 16-е на 17-е сентября сдалось только 160 человек.

17-го сентября вновь начался артиллерийский обстрел лагеря, и в 11 1/2 часов утра мятежники выкинули два белых флага и начали выходить из лагеря без оружия. К вечеру вышедших оказалось около 8000 человек. Они были приняты французскими войсками. В этот день артиллерийская стрельба не производилась.

Оставшиеся в лагере человек 100–150 вели сильный пулеметный огонь.

Вечером в лагерь был отправлен врач с четырьмя фельдшерами для оказания медицинской помощи раненым.

18-го сентября с целью ликвидирования дела был открыт интенсивный огонь по лагерю, и наши солдаты стали продвигаться. Мятежники упорно отвечали стрельбой из пулеметов.

К 9 часам 19-го сентября лагерь был занят целиком.

Всего зарегистрировано вышедших из лагеря 8515 солдат.

Потери наших частей: 1 убитый, 5 раненых.

Мятежников: 8 убитых, 44 раненых.

Среди французских войск были лишь две случайные жертвы – 1 убитый, 1 раненый. Оба почтальоны, сбившиеся с дороги и попавшие в полосу попадания пуль мятежных солдат.

Таким образом, Куртинский мятеж был ликвидирован нашими же войсками без какого-либо активного участия французских войск.

По обезоруживании среди мятежников было произведено 81 арестов.

По выделению арестованных из остальной массы мятежников были сформированы Особые безоружные маршевые роты, из коих 2 составлены из особо беспокойных элементов, выделены и отправлены одна и другая; остальные роты оставлены в лагере Ля Куртин для выяснения виновности и степени их ответственности распоряжением Представителя Временного Правительства и Военного комиссара в сформированную Особую следственную комиссию».

Отчет был подписан Занкевичем и направлен в Петроград.

В этом документе более всего поражает не только лаконичная и спокойная точность изложения событий, его язык, вроде бы, деловой, но все равно изящный, а то, что скупо и четко излагая хронологию событий, Николай Степанович при этом успевает их проанализировать, выразить свое отношение. Например, примечательно подчеркивание факта, что Рапп – эмигрант.

Между Гумилёвым и его начальником были прекрасные служебные отношения. Но, видимо, роль эмигранта Раппа в усмирении бунтующих русских солдат представлялась Гумилёву не очень завидной.

Конечно, Николай Степанович писал не от себя – это было как бы коллективное мнение начальства. Но поскольку его автограф при перепечатке претерпел весьма незначительные правки, в этом документе можно услышать авторский голос, с его помощью можно понять отношение Гумилёва – человека слова и долга – ко всей этой вакханалии, да и к революции в целом.

Унтер-офицер Глоба, один из зачинщиков и руководителей мятежа в Ла Куртин, после ареста

24 декабря премьер-министр Жорж Клемансо подписал положение о русских войсках во Франции, согласно которому командование ими переходило к французам, никакие комитеты не допускались. Фактически русский экспедиционный корпус расформировывался.

Думаю, французам хватило мятежа в Ла Куртин, слишком резонансного и опасного, как прецедент. Поэтому они не хотели больше рисковать.

Согласно этому Положению, служба прапорщика Николая Гумилёва при комиссаре Временного Правительства Евгении Раппе была закончена.

Удивительно, что во Франции к тому времени еще совершенно не разобрались в ситуации в России и не знали, что нет больше ни Временного правительства, ни России в том виде, которую они ее знали до войны.

Так в начале 1918 года после расформирования корпуса Гумилёв оказался не у дел и получил возможность, как ему казалось, осуществить свое давнее желание – попасть на Персидский фронт в составе Русского экспедиционного корпуса.

Годы войны не умалили его исследовательского пыла. Николай Степанович рвался на Восток, всегда манивший его. Перспектива с боями добраться до стран его детских грез была заманчивой. Тем более, в Париже, несмотря на все трудности службы в период смуты, работа Гумилёва была связана в основном с документами и административными делами. Выполнял он ее весьма успешно и на совесть. Но его деятельная натура требовала иного выхода энергии. Ему нужны были странствия, опасности, приключения, открытия – то, чего он искал всю жизнь.

4 января1918 года – приказом по русским войскам № 176 прапорщик Гумилёв, за расформированием управления Военного Комиссара, был оставлен на учете Старшего коменданта русских войск в г. Париже.

8 января 1918 года он подает два рапорта. Первый – своему непосредственному начальнику, по традиции, стихотворный:

 
«Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!
 
 
Наш комиссариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните как я истомился, —
Пустите в Персию меня!
 
 
На все мои вопросы: “Х. я!” —
Вы отвечаете, дразня,
Но я Вас, право, поцелую,
Коль пустят в Персию меня».
 

Второй, официальный, генералу Занкевичу:

«Согласно телеграммы № 1459 генерала Ермолова ходатайствую о назначении меня на Персидский фронт».

9 января Занкевич наложил на этом рапорте резолюцию «Согласен».

Гумилёв получает соответствующее разрешение из Русского военного агентства:

«Представительство Русского военного агента.

Париж, 20 января 1918.

14, Avenue Elisee Reclus.

КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЁВА, направляемого в этот день в официальную командировку в ЛОНДОН через Булонь (Boulogne), для дальнейшей его отправки в специальную командировку по поручению Английского Правительства.

Подполковник Крупский (Colonel Kroupsky),

помощник Русского военного агента».

С 15.01.1918 года Гумилёв считается командированным по собственному желанию в Англию для направления на Персидский фронт.

16 января1918 года ему было выдано жалованье и командировочные по 1 апреля и предписание отправиться в Англию в распоряжение генерала Ермолова.

Судя по датам и штемпелям на бумагах, 19 января Николай Степанович уже собрал все необходимые документы и 21 числа отплыл из Франции в Англию.

Несмотря на продолжавшиеся военные действия, в Лондон он добрался благополучно и прямо в день прибытия явился к генералу Ермолову, командующему Русским корпусом в Англии, чтобы получить от него соответствующие документы и предписания.

Однако через 4 дня Михаил Ларионов получил от Николая Степановича такую открытку:

«Дорогой Мих. Фед.

На Восток не еду, почему расскажет Аничков[163]163
  Евгений Аничков – один из офицеров русского корпуса, так же, оказавшийся в Париже в момент его расформирования, и тоже подавший рапорт об отправке в Персию. В отличие от Гумилёва, он туда попал. Кстати, в архиве Струве сохранился любопытный рисунок Гумилёва, на котором, видимо, изображен Аничков: военный с завитыми усами, над его головой два скрещенных турецких ятагана как пародийный символ конечной точки следования офицера – воевать там надо было с турками. На обороте рисунка Николая Степановича нарисовал лежащую на столе собственную фуражку, какие-то письменные принадлежности, «рукопись» и книги.


[Закрыть]. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию. Теперь можно, хоть и трудно. Буду пока служить в Консульстве, маленькие деньги будут.

Напиши мне, что у Вас. И пусть Нат. Серг. припишет. Ее трагедия идет. А вот денег прислать не могу, нет. Может быть, и вы поедете в Россию. Правда?

Целую,

твой Н. Гум».

Что же заставило Гумилёва отказаться от давно лелеемых планов?

Вмешался Его Величество Случай, который, возможно, уберег Николая Степановича от турецкой пули, чтобы подарить ему еще три года плодотворной жизни на Родине и страшную смерть от руки своих соотечественников.

Дело в том, что помощником при Ермолове служил друг генерала барон Н. А. Врангель (1869–1927), баловавшийся до войны стихами и выпустивший в 1911 году сборник «Стихотворения». В том же году Николай Степанович дал в журнале «Аполлон», стихотворным отделом редакции которого он руководил, жесткую и разгромную рецензию на этот сборник. Барон счел себя оскорбленным и обиды не забыл. Видимо, узнав, кто именно едет к ним из Парижа, Врангель заранее настроил генерала Ермолова враждебно к Гумилёву, настроил до такой степени, что Ермолов едва не приказал Николаю Степановичу убираться немедленно после прибытия и сразу заявил, чтобы ни о каком Востоке тот не мечтал.

Что дальше произошло между ними, мы можем лишь гадать. Но, судя по всему, скоро отношение Ермолова к Гумилёву переменилось, причем, настолько, что генерал оставил его в Лондоне на неопределенное время (получилось – почти на три месяца) и устроил на работу в шифровальный отдел.

Вскоре, узнав, что сепаратные переговоры близки к завершению, и Россия выходит из войны, Николай Степанович принял решение возвращаться на Родину.

Друзья отговаривали его, даже устроили почетное и обеспеченное назначение Африку. Но все было напрасно. Гумилёв рвался в Россию, к семье, друзьям, к литературной работе. Заехав перед возвращением на несколько дней в Париж, оставив у друзей кое-какие вещи (в том числе, свои офицерские погоны, картины из коллекции экзотической живописи, книги), он сел на корабль и долгими окольными путями, через морские минные поля прибыл в конце апреля сначала в Мурманск, а оттуда за месяц через две линии фронта, добрался до Петрограда.

Так закончилась военная эпопея Николая Гумилёва.

Михаил Ларионов. Рисунок Николая Гумилёва. 1917 год.

Николай Гумилёв. Рисунок Михаила Ларионова. 1917 год