Текст книги "Чтения о русской поэзии"

(Насколько общим было это воззрение во времена классической древности, видно из того, что «материалист» Демокрит говорит о поэзии буквально в тех же выражениях, что и «идеалист» Платон: «Без безумия не может быть ни один великий поэт», «Все, что поэт пишет с божественным вдохновением <… > прекрасно» и т. п.)

В эпоху так называемого Возрождения языческие представления о природе художественного творчества были автоматически перенесены в сферу христианского искусства. (Мильтон, например, взяв за образец зачин «Илиады», начинает свое громоздкое сочинение обращением к Святому Духу: наставь, мол, меня и возвысь, дабы я смог в своей эпической поэме «решающие доводы найти»… Это смешно, как всякая крайность, но и очень типично для людей отпавшего Запада. Лучшие из них твердо верили в то, что умные книжки, выходящие из печати в передовых, развитых странах, – это и есть Бог в процессе Своего становления.) Постепенно установился взгляд, что искусство – сугубо доброкачественная и где-то даже богодухновенная область человеческой деятельности. Дьявол ведь «обезьяна Бога» и не способен сам, своею силой создавать прочные ценности. Поэтому красивое стихотворение, пришедшее поэту в голову, имеет строго небесное происхождение – будь этот поэт язычником, будь он атеистом, будь он прямым сатанистом. Платон же и Демокрит, писавшие о божественном вдохновении уже в V веке до Воплощения Бога Слова, просто были «христианами до Христа», опередившими свое время.

Неприятную поправку во все эти прекраснодушные эклектичные построения вносят слова Псалмопевца: «Вси бози язык бесове».

В самом деле, хотя мы можем легко и свободно, не совершая насилия над духом языка, толковать о некой одинаковой «божественности» творений Гомера и Гоголя, Софокла и Шекспира, Платона и Пушкина, но говорить всерьез о каком-то сходстве между троичным Богом христиан и жестоким, «всегда вероломным» (по замечанию Гомера) языческим богом Аполлоном мы не можем. «Божественное вдохновение» поэтов-язычников имело совершенно недвусмысленную демоническую природу. И существует подозрение, что другого источника у древнего искусства поэзии нет – даже и в настоящее время.

Прославленный Ориген, размышляя «о силах, враждующих с родом человеческим», задумался однажды и о таких силах, которые имеют прямое отношение к теме нашего разговора. В третьей книге своего трактата «О началах» Ориген пишет: «Существуют еще некоторые энергии мира сего, т. е., некоторые духовные силы, имеющие определенную деятельность, выполнение которой они выбрали себе сами, по свободе своего произволения. К этим силам принадлежат князья, производящие мудрость мира сего, так что, например, существует некоторая особая энергия и сила, которая внушает поэзию, есть другая [сила, внушающая] геометрию, – и так каждое искусство и каждую науку этого рода сообщает особая сила. Очень многие из греков думали, что поэтическое искусство [даже] не может существовать без исступления ума…»

Обратим внимание, во-первых, на поразительную перекличку двух умов: Пушкин не читал Оригена, но повторил его почти дословно: «Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии».

Во-вторых, уточним, что Ориген в своем трактате строго отличает «мудрость мира сего» (поэтическое искусство, грамматику, риторику, геометрию, музыку и медицину) от «премудрости князей мира сего» (сюда Ориген относит астрологию, оккультные науки и т. п.), прямо враждебной Богу. И та и другая производятся «князьями», падшими духами, но первая внушается людям не по желанию им повредить, а как бы по ошибке: падшие духи первого рода «считают свою мудрость истинною, а потому также и других желают научить тому, что сами признали за истину».

Ориген был гением продуктивности, неистощимым творцом новых идей в богословии; часть его идейного наследия была впоследствии отвергнута Церковью, но, насколько мы можем судить по дошедшим до нашего времени документам (10 «анафематизмов Юстиниана» и 15 «анафематизмов Венской библиотеки»), мнение Оригена о демонической природе поэтического искусства Церковью никогда не осуждалось. Новое время перестало бояться падших духов. Гëте хладнокровно отчеканивает в одном из своих разговоров с Эккерманом: «Поэзии, бесспорно, присуще демоническое начало». Александр Николаевич Афанасьев, помещая поэтическое творчество среди дарований, издавна «присвоявшихся ведунам и ведьмам» («Поэтические воззрения славян на природу», т. III), вовсе не думал этим набросить какую-то тень на поэтическое творчество.

К. Леонтьев в письме 1888 года, которое я уже цитировал в начале прошлого чтения, вспоминает авторитетное суждение афонского старца, своего учителя и духовника, о природе того обаяния, каким окружен для нас мир классической древности: «Бог – это свет, и духовный, и вещественный, свет чистейший и неизобразимый… Есть и ложный свет, обманчивый. Это свет демонов, существ, Богом же созданных, но уклонившихся <..> Классический мир и во время падения своего поклонялся хоть и ложному свету языческих божеств, но все-таки свету… А современная Европа даже и демонов не знает. Ее жизнь даже и ложным светом не освещается!» (Замечу в скобках, что начиная со второй половины XIX века Запад успешно решил проблему освещения своей жизни ложным светом. Спиритизм и оккультизм, квазииндийская философия и еврейский каббализм оттеснили старый добрый материализм на задворки интеллектуальной моды. В настоящее время жизнь крупнейших культурных центров Запада удивительно похожа на захолустную ярмарку в николаевской России: здесь много громкой и плохой музыки, астрологов, падших женщин, акробатов и кулачных бойцов, здесь царство лекарей, способных вылечить импотенцию, вырастить новый зуб, вытравить лишний плод, – здесь ты при всем желании ничего духовно здорового, духовно крепкого не найдешь и ничего не купишь, лишь Блаватскую толкнешь иль в Вивекананду наступишь.)

Важное опытное наблюдение над духовной природой самой материи стиха сделано было однажды уже знакомым вам архимандритом Софронием (который, кстати сказать, в миру был художником, человеком искусства). Вот что он рассказывает о своем опыте: «Однажды (в Париже) я был на вечере широко известного поэта, читавшего свои произведения <…> В полночь я возвращался к себе. По дороге я думал: как соотносится это проявление человеческого творчества, одного из наиболее благородных, с молитвою? Войдя к себе в комнату, я начал молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный…» И вот: тонкое пламя незримо и нежно пожигало на поверхности моего лица и груди нечто легкое как воздух, однако несогласное с Духом Божиим».

И вот куда завело нас наше исследование! «Вечная русская слава», великая поэзия великой России оказалась на поверку ложным светом – изделием древнего демона, не дышащего, может быть, прямой злобой против Творца, но обособившегося, несогласного с Духом Божиим, нашедшего себе эту блестящую игрушку самовольно, «по свободе своего произволения».

Остановимся на минуту. Все наши чувства возмущены этим чудовищным поклепом, весь наш жизненный опыт против него восстает. Мы ясно видим, что тут какая-то ошибка, что этого просто не может быть. И разум готов уже прийти на помощь – готов обосновать едва ли не врожденную нам интуицию о доброкачественности, о благотворности для нас благородного поэтического искусства.

Не будем, однако, идти на поводу у нашего падшего естества. Поймем раз и навсегда, что это как раз может быть. И хуже того: это так и есть.

А теперь успокоимся и двинемся дальше.

Отдельные богословы, отдельные пастыри и архипастыри Русской Церкви могут неплохо отзываться о поэтическом творчестве, могут хвалить отдельных поэтов, но вы не должны относиться к этому слишком серьезно. Подобные заявления делаются из снисхождения к вашей немощи, вас просто не хотят раньше времени напугать и оттолкнуть. Вот когда ваш коготок увязнет прочно, когда вы начнете входить всерьез в таинственный и древний мир Церкви, тогда вы узнаете, что величайшие творения Пушкина, Гоголя, Достоевского на внутрицерковном жаргоне называются «молоком». Молоком питаются духовные младенцы, взрослые члены Церкви переходят на твердую пищу.

Речь не идет о том, что взрослому члену Церкви классическая литература вредна или опасна, – она ему просто не нужна. «Я не хочу сказать, что чтение произведений наших великих писателей было грехом, – говорит, например, святой Варсонофий Оптинский, – но есть чтение более полезное и назидательное. Во-первых – чтение Псалтыри…» Впрочем, в последнее время наметился определенный перелом в отношении Церкви к нашему классическому наследию. Высказываются мнения, что классическая литература может использоваться для внутрицерковных нужд, что она может быть полезна – конечно, не для самих православных, а для их детей. Один из авторитетнейших деятелей современного Православия отец Серафим (Роуз) так говорит об этом в своей лекции 1982 года: «Ребенок, приученный к хорошей литературе, драме и поэзии и ощутивший ее воздействие на душу, т. е. получивший истинное наслаждение, не станет легко приверженцем современного телевидения и дешевых романов, которые опустошают душу и уводят ее с христианского пути <…> В нашей борьбе против духа мира сего мы можем использовать лучшее, что может предложить мир, чтобы пойти дальше этого лучшего».

Итак, классическая литература сегодня – «лучшее, что может предложить мир». Раньше это было не так. В эпоху Возрождения мирская, светская литература послужила блестящей приманкой, вытянувшей западного христианина из храма, отдалившей его от Церкви на какой-то шаг. Сегодня, по мысли отца Серафима, те же самые книги способны возбудить течение встречное – способны захватить, увлечь современного человека, бесконечно далеко отошедшего от Церкви, и возвратить его на прежнее место: на какой-нибудь шаг от Церкви.

Мир сегодня стал настолько уже плох, что для борьбы с его духом годятся любые подручные средства – даже такие несовершенные, как «хорошая литература, драма и поэзия». Но остановиться на них – значит остановиться у входа в Церковь, отказаться от благодати, остаться без Бога. А чтобы сделать решающий рывок, чтобы оторваться от мира и вступить в спасительный ковчег Церкви – на это нужны силы, которых «хорошая литература, драма и поэзия» дать не могут.

 
Ни Платон, ни Пифагор, ниже Аристотель —
Не обретается из них духовный сказатель…
 

Останавливаться нельзя! Как бы ни были хороши творения русских классиков, все-таки «надо доходить скорее до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Ф. М. Достоевский» (К. Леонтьев). Достоевский издалека указал на Церковь как на конечную цель человеческих стремлений; книга преподобного Иоанна Лествичника стала учебником христианской жизни для многих поколений православных, помогла множеству взрослых членов Церкви спасти себя и других.

Мечты отдельных философов и богословов о каком-то грядущем «освящении и христианском преображении» светской культуры (Зеньковский) не имеют серьезных догматических оснований. Да и время подобных мечтаний прошло. Тема о «практическом монофизитстве» людей православных и о «свободном халкидонстве» различных кумиров книжного рынка (которые-де только по внешности безбожники, проходимцы и оглашенные прелюбодеи, а на каком-то очень-очень глубоком уровне служат своими брошюрами «делу Христа») не находится сегодня на гребне интеллектуальной моды. Всем уже более или менее понятно, что эта тема и эти мечтания относятся только к истории либерально-атеистического движения в России, а не к будущим судьбам Православия и русской культуры.

Коренной порок либерального мышления заключается в его эклектичности. Не веря в личного Бога, клевеща на историческую Церковь и на историческое государство, либерал тем усерднее служит идолам «христианской цивилизации» и «общечеловеческой культуры». По мысли либерала, все «духовные вожди человечества» (Иоанн Лествичник и Карл Маркс, Че Гевара и Пресли, Эдвард Лир и Зигмунд Фрейд) должны пользоваться равным уважением, все «культурные ценности, накопленные человечеством», должны быть сохранены.

Отец Серафим (Роуз) называл либерализм «первой ступенью нигилистической диалектики». Либерал выполняет свою историческую миссию, отрицая и клевеща; что же касается «положительной» части либеральной доктрины, то она рассыпается в прах при первом столкновении с новыми, более реалистическими и жестокими формами нигилизма, которые сам же либерализм вызывает к жизни. (В «Бесах» Достоевского основные ступени нигилистической диалектики наглядно представлены в лицах Степана Трофимовича и Петра Степановича Верховенских.)

Война против Бога вступила сегодня в новую стадию, по мысли ее организаторов – завершающую. Уже объявлена «эра Водолея», в которую людям предложено будет сделать окончательный выбор между тоталитаризмом и свободой, между мрачным изуверством Иоанна Лествичника и ренессансным жизнелюбием Микки Мауса, Мика Джаггера и Мики Хаккинена. «Водолейщики» не станут уже ослаблять Церковь, затаскивая в ее ограду не до конца просветленную громаду русской классики (над этим достаточно долго трудились либералы, их предшественники), – на очереди окончательная дискредитация русской классики и полная ликвидация Православной Церкви.

В России ХХ века либерализм дважды становился на короткое время ведущей общественной силой (в феврале 1917 и в августе 1991) – и дважды терпел страшное крушение. Катастрофа 1991 года произошла на наших глазах, и на наших глазах распался монолит либерально мыслящей советской интеллигенции: меньшая часть вступила на путь уставного благочестия, влилась в Церковь, большая часть, недоумевая или негодуя, осталась все же при «общечеловеческой культуре», но при той культуре, которая оказалась в наличии к началу третьего тысячелетия христианской эры, – при культуре Кунина, Губермана, Шемякина и Зюскинда. Людей, «приученных к хорошей литературе, драме и поэзии», стало вдруг не видно и не слышно в нашем стряхнувшем оковы тоталитаризма отечестве – этих людей обезвредили, отправив их на дно социальной жизни.

Само понятие классического (то есть образцового, здорового, ясного) искусства не «работает» сегодня так, как оно работало в советскую эпоху. Штаты классиков искусственно раздуты за счет различных красноречивых маргиналов, полупомешанных экспериментаторов и просто энергичных проходимцев; подлинные классики рассматриваются и истолковываются с той специфической прямотой, с которой древний Хам сумел когда-то взглянуть на своего захмелевшего отца Ноя.

«Праведность» (которой обладал Ной), «истина» (которой старались служить наши классики) – вот понятия, о которых передовое современное литературоведение даже не заговаривает. Вспоминать о таких вещах считается сегодня, пусть и негласно, дурным тоном. И то сказать: гениталии праведника могут быть описаны и измерены, с праведностью праведника позитивистской науке делать нечего.

Положительная наука (мы уже говорили об этом на первом чтении) не способна решить и самую элементарную задачу: отличить великую поэзию (Пушкин, Тютчев) от поэзии младенческой (Фофанов, Бальмонт) или от сконструированного достаточно твердой и умелой рукой квазистихотворного текста (Брюсов, Маяковский). «Как бы громко рассудок ни говорил, он не может оценивать вещей» (Паскаль). Величина поэтического дара не поддается формальному определению, поэтому строгий исследователь жертвует этой величиной, вынося ее за рамки исследования. Кожинов с горечью писал об этом в 1987 году: «Исследование, как правило, сводится к чисто описательным, дескриптивным операциям; проблема ценностного подхода даже не ставится».

Тут есть тонкий момент, в котором необходимо разобраться до конца: беда не в том, что проводятся такие исследования (они могут быть информативны и вообще полезны), а в том, что исследователь, поверивший однажды в «объективность» и «научность» своих методик, будет потом по гроб жизни обманывать себя и других. В области гуманитарных наук «человеческий фактор» неустраним. Личность исследователя определяет направление и результат наиформальнейшего исследования, лишая его чаемой и декларируемой объективности. Вне «ценностного подхода» жизни нет – один буриданов осел обладал способностью беспристрастной, объективной оценки, но и он с этой способностью околел на третий день.

Передовой литератор чувствует себя среди нас сегодня героем – культуртрегером, одиноким носителем света в темной стране, проспавшей Реформацию и пропустившей крестовые походы.

Ценности вековые, для России традиционные («Бог, царь, отчизна и народ» – по слову Б. В. Никольского), передовой литератор называет «черносотенными», «примитивными», «тоталитарными» и невыразимо их презирает; свои личные ценности (комплект журнала «Огонек» за 1989 год и, скажем, сборник думских речей Хакамады) передовой литератор не выносит на обсуждение никогда: зачем обсуждать то, что и так принято без оговорок всеми приличными людьми?

Передовой литератор не бесстыден и не продажен (как думает о нем наше молчаливое большинство) – он элементарно невменяем. Он не только не понимает убожества своих жизненных ценностей – он не понимает и того, что его жалкие ценности – все равно ценности, что они точно так же ограничивают его свободу, как ценности «черносотенные» ограничивали свободу Б. В. Никольского до самого его расстрела в 1919 году.

Человеческая свобода начинается и заканчивается в минуту выбора той или иной «несвободы», той или иной цели, той или иной системы жизненных ценностей. Выбором цели человеческая свобода исчерпывается. Пусть вы выбрали наисовременнейший «безопасный секс» – вы и этим выбором связали себя и ограничили. Вы теперь не заболеете, как Ницше, и не напишете «Рождения трагедии…»; от вас не родятся внебрачные дети, как родились от патриарха Иуды Фарес и Зара; вас не казнят за убийство незапланированного младенца, как казнили гетевскую Маргариту, и в рай вы не попадете.

Современный культуртрегер так же прикован к своей цэдээловской стойке, к своему передовому направлению, к своему кассиру, который оплачивает передовой образ мысли из средств анонимного «общественного фонда», как реликтовый черносотенец прикован к своим музейным ценностям и к той территории, на которой он собирает пустые бутылки, чтобы купить лекарство для больной жены.

Русская классика не оставляет передового литератора равнодушным. Чем-то она ему мешает, чем-то она его непрестанно задевает – и он к ней без конца цепляется. Вот наиболее характерный сюжет из культурной жизни нашего последнего десятилетия: передовой литератор склоняется над классическим текстом – и из текста начинают бить во все стороны целые фонтаны жидкой грязи. Публика приходит в восторг (публика любит фокусников), патентное бюро оформляет заявку на очередное открытие в историко-литературной области. Мало кто замечает, что источником грязи в этой ситуации служит сердце фокусника, а не беззащитный текст.

Так, приятное оживление в литературной среде вызвало не так давно острое словцо поэта-лауреата Бродского, назвавшего Александра Блока «человеком и поэтом во многих отношениях чрезвычайно пошлым». Можно по-разному относиться к стихам Блока (Розанов, Бунин и, скажем, Иван Ильин не находили в них больших достоинств), но никто еще до сих пор не отказывал нашему поэту в искренности и душевном благородстве. О Блоке как о человеке никто у нас не говорил плохо. «Воплощение джентльмена и, может быть, лучший человек на земле» – этот отзыв о Блоке его литературного врага (Гумилева) принадлежит к числу наиболее характерных. Так что формально Бродский совершил, безусловно, некоторое открытие.

Но Боже мой! Какой скукой, какой унылой пошлостью веет от подобных открытий. Для того, чтобы открыть «пошлость» в поэзии Блока, отыскать «пошлость» в его жизни, совсем не нужно обладать смелостью или талантом… Достаточно родиться Бродским – и в окружающей тебя действительности будут открываться на каждом шагу целые Монбланы, целые Эвересты пошлости. Ведь «во мне, а не в писаниях Монтеня содержится все, что я в них вычитываю»!

Это грустный факт, но единичный – сердечное устройство Бродского, – и он ничего не добавляет к объективной оценке нашего классического наследия.

Вот очень важный корректив к необузданным мечтаниям о «христианском преображении» светской культуры будущего. До будущего ли тут, когда красота, уже состоявшаяся, уже явленная миру, – красота русской классической литературы воспринимается сегодня как безобразие, как сплошная «пошлость». Сердце современного культуртрегера ненавидит эту красоту, не может ее выносить. Красота не спасает, красота остается невостребованной.

Очень точны горькие слова, сказанные Георгием Ивановым о Пушкине:

 
И ничего не исправила,
Не помогла ничему
Смутная, чудная музыка,
Слышная только ему.
 

Сверхчеловеческая красота пушкинских стихов не спасла мир, и хуже того – она сама нуждается в спасении каждый час, каждую минуту. Душа Пушкина бессмертна, конечно, как и любая человеческая душа, но бессмертие на земле пушкинской поэзии проблематично; оно зависит от нас. Пушкин на земле – это не груды книг, изданных к очередной юбилейной дате, а наши мысли и чувства, вызванные чтением «Капитанской дочки» или «Медного всадника». Один из реальнейших вариантов пушкинского бессмертия в современном мире – книжный шкаф с шестнадцатью томами Полного собрания сочинений Пушкина и много-много людей вокруг, пьющих пиво, наблюдающих по телевизору жизнь Киркорова и Хакамады.

Ставка на красоту как на некую безличную силу, способную «выпрямить» человека (помните знаменитый очерк Г. Успенского?), явно не оправдала себя исторически.

Что же касается религиозных функций, присваивавшихся искусству отдельными мыслителями из числа наших «религиозных философов», то на эту тему сказано сегодня и на четырех предыдущих чтениях достаточно.

Давать культурной деятельности человека «религиозную санкцию было бы явной ошибкой» – веское суждение Виктора Ивановича Несмелова, которое я предлагаю считать решающим, окончательным.

Итак, поэзия демонична по своей природе.

Тайная суть поэтического искусства, секрет воздействия на нас подлинно поэтической строки – «то призрачное увеличение объема, которое существует в дрожащей струне (так как без этого дрожания нет самой музыки)», о котором говорил Фет, – принадлежат к той же запретной для нас области бытия, что и магические действия колдунов: заклятия, заговоры и прочее непотребство.

Чуткий любитель поэзии и в этой безрадостной ситуации сумеет отыскать лазейку, сможет найти оправдание для своей любви.

Во-первых, скажет он, магичны не только великая поэзия и колдовские заклятья, но и некоторые свойства, принадлежащие естеству человека: обычная интуиция, например. Хороший официант отличается от посредственного официанта тем, что знает совершенно точно, в какую минуту понадобятся клиенту его услуги, – хотя он и не глядит в сторону своего клиента. И конечно, какой-то бес (по терминологии Оригена – «князь») подсказывает ему это знание, рациональным образом его не объяснишь. Ну так что же? Можно упразднить эту профессию в принципе, запретить людям быть официантами, но было бы очень глупо, сослав всех дельных официантов в монастырь на покаяние, оставить дело в руках людей равнодушных и неспособных. Если уж должны быть официанты, то пусть они будут дельными, то есть от рождения предрасположенными к этому именно мастерству.

Понятно, что данное рассуждение относится к любой профессии, к любому искусству или ремеслу. Талант подозрителен, талант неудобен, талант иногда опасен – зато бездарность бессодержательна и, строго говоря, едва ли существует в природе. Бездарный официант – это талантливый садовник или сапожник, потерявший себя, не нашедший своего места в жизни.

Есть соблазн заговорить о некой естественной демоничности человека (буддисты называют эту составляющую нашего существа «подлинным богоподобием»), но лучше нам обратиться еще раз к книге «Старец Силуан», где содержатся более точные богословские формулировки.

Размышляя о «последних пределах, которых может достичь рассуждающий ум», архимандрит Софроний называет эти пределы «границами света со тьмою», а затем утверждает, что на границах этих «человек созерцает свою умную красоту, которую многие приняли за Божество <…> Этот свет ума, превышающий по своему достоинству свет всякого эмпирического знания, с таким же основанием может быть назван мраком, ибо он есть мрак совлечения или отвлечения и Бога в нем нет…»

Человек создан по образу Божию, но, обладая свободной волей, строит свою духовную жизнь самостоятельно. Естественный свет нашего ума легко и удобно преобразуется в тьму богоотступничества; архимандрит Софроний вспоминает в связи с этим падение Денницы-Люцифера, ставшее следствием «самовлюбленного созерцания своей красоты; созерцания, окончившегося самообожением».

Таким образом, совсем не нужно добиваться того, чтобы талантливые официанты или стихотворцы были заподозрены в сознательной связи с падшими духами и исчезли бы из нашей жизни под чтение молитвы «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…» Наша задача скромнее. Просто не нужно надмеваться, не нужно гордиться своими естественными способностями, нельзя делать из них идола, нельзя этому идолу служить. Развивать же свои способности, употреблять их на пользу ближнему и родной стране никому не возбраняется.

Прекрасно говорил на интересующую нас тему святой Нектарий Оптинский: «Заниматься искусством можно, как всяким делом, как столярничать или коров пасти <…> Есть звуки и светы. Художник – это человек, могущий воспринимать эти, другим невидимые и неслышимые, звуки и светы. Он берет их и кладет на холст, на бумагу. Получаются краски, ноты, слова. Звуки и светы как бы убиваются. От света остается цвет.

Книга, картина – это гробницы света и звука. Приходит читатель или зритель и, если он сумеет творчески взглянуть, прочесть, то происходит “воскрешение смысла”. И тогда круг искусства завершается. Перед душой зрителя и читателя вспыхивает свет, его слуху делается доступен звук. Поэтому художнику или поэту нечем особенно гордиться. Он делает только свою часть работы. Напрасно он мнит себя творцом своих произведений – один есть Творец, а люди только и делают, что убивают слова и образы Творца, а затем от Него полученною силой духа оживляют их».

Во-вторых, «призрачным увеличением объема» далеко не исчерпывается ценность поэзии в глазах ее подлинных знатоков и почитателей. Звук, заставляющий людей бросаться из битвы ему навстречу, вызывающий в душе читателя долго длящийся эффект ответного колебания «дрожащей струны», встречается в литературе нередко – не реже, чем явление резонанса в мире физическом. Поэт, ударяя по сердцам с неведомою силой, просто попадает случайно на некую «резонансную частоту», изначально этим сердцам присущую.

 
Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно, —
 

а это значит, в предельно грубом прозаическом пересказе, что есть звуки, действующие на человека так же, как действует на кота запах валерианы.

Лермонтов прав, но прав и Баратынский, когда говорит о том, что

 
…иногда толпы ленивый ум
           Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
           И звучный отзыв в ней находит,
Но не найдет отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешел.
 

В самом деле, сила «отзыва» не имеет прямой связи с достоинством поэтического «глагола». Примитивный резонанс, попадание на определенную нотку, на определенную частотку, беснование на них или погружение в транс, в коматозное оцепенение – все это существует в мире и вне высокой поэзии. Какой-нибудь рок-певец, обладающий словарным запасом в двадцать пять единиц, захватывает свою аудиторию полнее, увлекает ее сильнее, чем это удавалось величайшим мастерам художественного слова за всю историю человечества.

Подлинный любитель русской поэзии меньше всего ищет в ней возможности забыться, ненадолго отключиться от неизбежных тягот и скорбей жизни. К стихам Пушкина, Баратынского, Тютчева не «бросаются из битвы», зажмурясь, жадно ловя ноздрями пряную валериановую струю, – их бережно держат в руках, перебирают, рассматривают и ощупывают каждое слово, открывают в стихах, знакомых с детства до последней запятой, новые и новые сокровища мудрости, свежести, душевной упругости – питаются, подкрепляются из этих запасов, бодрее и разумнее живут с их помощью.

Подлинный любитель русского слова не ищет в стихах самозабвения. Перечитывая любимых авторов, он очищает, поверяет, настраивает свое самосознание. Поэзия для него не наркотическое средство, а дверь, за которой ждет друга-читателя живой человек, живая духовная личность. (Да, требуется некая магия, чтобы первоначальный контакт состоялся, но затем волнения, обмирания и прочие «резонансные колебания» затухают, завязывается прочное знакомство и начинается платоновский пир, начинается общение – главная роскошь человеческого бытия.)

Чтение стихов, переживание стихов – это именно общение; в этом процессе участвуют две стороны. По учению Церкви, умерший поэт чувствует нас в ту минуту, когда мы читаем его стихи.

И поверьте на слово: самодостаточные люди не становятся писателями, каждая книга, дошедшая до нас из глубины времен, является просьбой о помощи. Каждую книгу следовало бы открывать так, как открывают выловленную в море бутылку с письмом: ведь слова, которые вы сейчас прочтете, обращены именно к вам, и только к вам. Именно о вас думал человек, который запечатывал эту бутылку, именно в той минуте, которая сейчас наступила, полагал он заветнейшие свои надежды! И только от вас, от высоты вашего духовного строя, от глубины вашего сочувствия и вашего понимания, зависит остальное: будет ли разрушено одиночество жертвы кораблекрушения, услышит ли голос друга одинокая человеческая душа, «обретут ли разделенье, принесут ли плод» (Баратынский) ее лучшие мысли и чувства или погибнут на диком берегу без пользы и следа.

Хорошо поступают те люди, которые молятся за любимых поэтов, заказывают панихиды по Пушкину два раза в год. Но таких людей немного у нас.

Не столько мы сегодня «ленивы и нелюбопытны», сколько – увы! – завистливы. Пушкин кажется нам таким богачом! В голову ведь не придет помолиться об упокоении души человека, который так очевидно почитаем всеми русскими людьми, который стоит так высоко над всем сонмом светил, украшающих нашу словесность.

Между тем стоит только взглянуть хладнокровно на это богатство, на это «всенародное признание», как все трофеи пушкинской славы начинают превращаться в классические чертовы черепки. Шоколад «Сказки Пушкина» и шоколадный торт «Натали»; водка «Пушкин»; Пушкинская улица в Петрограде, обитатели которой пьют с утра до вечера то же самое пиво, что и жители соседней улицы Маяковского; пушкинские традиции, сохранить и приумножать которые призывают нас то Софронов с Грибачевым, то Ельцин с Лихачевым; многочисленные Пушкинские театры, где «Казанова» сегодня так же неизбежен, как неизбежны были сорок лет назад «Кремлевские куранты»; большая пластинка «Поэты – Пушкину», с которой вечно будет звучать дикий голос артиста Козакова: «Я мстил за Пушкина под Перекопом, покрытый вшами… Вы на Пе, а я на Эм…»