Текст книги "Чтения о русской поэзии"

Всем нам с детства нравятся баллады Алексея Константиновича Толстого. Раскроем теперь катенинскую «Старую быль» – и что мы там увидим?

 
Вот утро настало и солнце взошло,
      Врата отворились градские;
Несметное валит народа число:
      И малые тут и большие,
Все в певчее поле; всех душу зажгло,
      Чтоб русских не сбили чужие.
 
 
Вот выехал князь со княгиней своей,
      В венце и со скиптром в деснице;
Везет их четверка прекрасных коней…
 

Мы увидим, если сказать коротко, что прелестный тон толстовских баллад весь взят из «Старой были».

Ю. Тынянов, как известно, выявил присутствие катенинских стихотворных размеров в зрелом творчестве Лермонтова, Кольцова и Некрасова. Конечно, этот список поэтов, чему-то у Катенина научившихся, легко может быть расширен. Богатство метрических форм в творчестве Катенина выглядит вообще неисчерпаемым; далекое эхо его открытий гуляет по нашей поэзии до сих пор и вряд ли когда-нибудь до конца заглохнет. В одном сравнительно небольшом стихотворении «Мстислав Мстиславич» (1819 г.) Катенин использует, например, тринадцать различных стихотворных размеров. Ритм стихотворения ломается, потому что изменяются внутренние состояния Мстислава, – для своего времени этот формальный прием был, конечно, оглушительной новостью. Но Катенин редко писал по-другому. Вот этот элемент оглушительной, сногсшибательной новизны присутствует чуть ли не в каждом его зрелом произведении.

Также мы помним о том, что открытия в области стихотворной формы не были для Катенина самоцелью. Все свои открытия он совершил между делом, в ходе общего титанического усилия, которым ему удалось повернуть нашу литературу на правый путь – путь, отмеченный чертами народности и правдоподобия.

Достаточно ли сказанного здесь для оправдания моего личного интереса к поэзии Катенина? Думаю, более чем достаточно. Привлечет ли сказанное здесь внимание широких читательских масс к творчеству Катенина, вспомнят ли о нем наши издатели, оживет ли память Катенина в потомстве? Вопрос наивный, но хороший.

Внимание ведь – одна из важнейших философских категорий или, выражаясь точнее, одна из основных гносеологических категорий метафизики. Окружающий нас мир являет собой, по слегка перефразированному определению Баратынского, нестройный хор. Наша задача – отыскать в этом хоре свою партию. Среди множества голосов, окликающих и зазывающих нас, мы должны выбрать то, что нам родственно по духу, что способно, по слову Страхова, «пробудить те струны и силы, которые уже таились» в нашей душе. Мы можем колебаться в выборе, сознавая его важность. Мы можем перепархивать от одного объекта к другому, стараясь с каждого из них снять сладкую пенку, но ни к одному из них не привязаться, ни с одним не почувствовать сродства. Мы можем стоять на месте и тупо реветь: «Я иду!» – надеясь, в стиле раннего Маяковского, перекрыть, переорать нестройный мировой хор… Возможностей тут масса. Но всеми этими возможностями управляют два-три нетрудных правила. Вниманием созидается наша личность, невнимательностью – разрушается. Внимание к ценным объектам создает личность ценную, внимание к мусору создает личность мусорную. Неправильный выбор, ставший следствием искреннего заблуждения, совершенный по ошибке, не так губит человека, как губят его равнодушие и невнимательность при выборе. Выбравший неправильно, как известно, «потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня». Но на что может рассчитывать человек, выбиравший на авось и выбравший, что попало?

Взглянув под этим углом на положение дел в современной российской культуре, обнаруживаешь безрадостную картину. Круг чтения у русскоязычных авторов сплошь и рядом шире, чем у коренных русских писателей, культурные предпочтение – тоньше. Для примера вспомним еще раз книгу С. Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским». Личность Бродского не кажется мне приятной. Адское самомнение нашего последнего нобелевского лауреата, его молодежная лексика («просекать фишку», «чувак» и т. п.), сохраненная в условиях эмиграции до седых волос, его изысканное и неистощимое сквернословие делают книгу Волкова неудобочитаемой. В русском культурном сообществе про эту книгу вообще никогда не вспоминают, признают ее как бы несуществующей. Авторитетное современное исследование М. М. Дунаева «Православие и русская литература» (в котором «русской литературе конца XX столетия» отведено без малого 300 страниц) не говорит о ней ни слова. Но в этой несуществующей книге Бродский о Катенине вспоминает! Понятно, что Бродский находит у Катенина свое – какой-то «треугольник любовный», про который якобы «ничего более пронзительного <…> ни у кого нет». Важно то, что Бродский Катениным задет: он с волнением говорит о нем, называет его «совершенно замечательной личностью». Бродский к Катенину внимателен, а все остальное, скажем прямо, не в его власти. С тем же похвальным волнением, с тем же подъемом душевным Бродский говорит о Крылове, о Баратынском, о позднем Заболоцком… Очень неплохой круг русских поэтов, скажу я вам, держал в поле своего зрения покойный Иосиф Александрович! А что волнует наших культур-патриотов? Письмо одиннадцати авторов «Молодой гвардии», напечатанное в 1969 году журналом «Огонек»? Рассказ Астафьева «Людочка»? Немытые «пассионарии» Льва Николаевича Гумилева? Где-то в этом секторе, почтенном, но и чрезвычайно все-таки узком, располагаются основные интенции людей, выбравших своей специальностью защиту русской культуры. Профессор Дунаев, скажем, не включил в свое шеститомное исследование не только Бродского с Волковым – Катенина и Крылова, Баратынского и Заболоцкого он тоже не приметил, их он тоже в свое исследование не включил. Чего же ждать от простых православных? Они знакомятся с русской словесностью по лекциям Дунаева… И если многие сегодня приходят с востока и с запада и занимают те места, которые должны были занять мы, то кто же виноват в том, что мы их не заняли?

Впрочем, в исторической жизни народа культура проявляет себя, как живой организм (об этом еще Аполлон Григорьев писал), а живой организм и растет-то через болезнь… Только мертвые культуры не болеют. Мы верим, что жестокий кризис, в который погрузилась сегодня русская литература, окажется болезнью роста и закончится быстрым выздоровлением. Искры интереса к великому прошлому русской книжной культуры тлеют во многих русских сердцах, а значит и возрождение ее – реально возможная вещь. «Пускай на нас еще лежит вина, – все искупить и все исправить можно».

Вот и Катенин забыт нами не до конца. В журнале «Москва» появилась не так давно целая статья о нем. Михаил Шаповалов, автор статьи, не только изложил последовательно и связно основные факты катенинской биографии, но и высказал, по поводу сонета «Кавказские горы», чрезвычайно важное оценочное суждение: «Как неожиданно современен может быть антиромантизм Катенина». «Кавказские горы» не кажутся мне таким уж специально антиромантическим произведением, но в остальном (и в главном) критик «Москвы», безусловно, прав.

Русская литература до недавнего времени изображала Кавказ в розовом свете: принято было восхищаться красотой его ущелий и горных речек, принято было одобрять вольные нравы различных Хас-Булатов и Хаджи Муратов, этот край населяющих. Некоторые наши писатели стремились даже укрыться «за стеной Кавказа» от неприглядной российской действительности. Про советскую эпоху лучше не вспоминать – для множества литературных трутней Кавказ в эти годы был воистину «местом злачным на воде покойне»… Катенин в 1834 году увидел Кавказ таким, каким сегодня видим его мы:

 
Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых,
Необитаемых, ужасных пустотой,
Где слышен изредка лишь крик орлов несытых,
Клюющих падеру оравою густой;
 
 
Цепь пресловутая всепетого Кавказа,
Непроходимая, безлюдная страна,
Притон разбойников, поэзии зараза!..
 

По всей вероятности, Катенину помогло то, что на Кавказ он попал зрелым человеком. Разнообразная деятельность, судебная и административная, которой ему поневоле пришлось там заниматься, позволила ему взглянуть на проблемы края с некоторой высоты и выбрать для описания этой «непроходимой», «проклятой» страны верный масштаб. В русской поэзии один Грибоедов дал изображение Кавказа, сходное с катенинским (стихотворение «Хищники на Чегеме»), а Грибоедов на Кавказе тоже не пустяками занимался… Повторю то, что не раз уже повторялось на этих чтениях: никакие знания, никакой жизненный опыт не делают человека поэтом, но тому, кто поэтом родился, серьезные знания и серьезный жизненный опыт, как правило, не вредят. Кавказ отнял у Катенина три с половиной года жизни; это время было для него по-настоящему тяжелым, но из тяжелых раздумий и переживаний этих лет выросли наиболее зрелые и самобытные катенинские стихотворения: «Гнездо голубки», «Дура», «Инвалид Горев».

В «Гнезде голубки» неожиданная современность Катенина проявилась, пожалуй, еще резче, чем в «Кавказских горах». Написанное в одну из благополучнейших эпох мировой истории, когда народы, распри позабыв, чуть-чуть было совсем не соединились в великую семью (1815–1848 гг.), катенинское стихотворение решило вдруг напомнить о том, что неподалеку от нас располагается целый мир, с которым никакое соединение невозможно в принципе: мусульманский мир, мир ислама. «Семья народов», «Единое человечество» и тому подобные ласкающие слух словосочетания становятся при таком соседстве пустой химерой.

Действие «Гнезда голубки» относится к VII веку н. э. Герои стихотворения – арабский полководец Амру, сподвижник халифа Омара, совершающий победоносный поход по христианскому Египту, и некий Селим, двенадцатилетний подросток, сопровождающий вождя в этом походе. (Характер отношений, связывающих Амру и Селима, проясняет для нас стихотворение Пушкина «Подражание арабскому», написанное в один год с «Гнездом голубки»: «Отрок милый, отрок нежный, не стыдись…» и т. д.) Экспозиция стихотворения проста. После долгой осады захвачена очередная египетская столица; арабы начинают готовиться к походу на Александрию. Арабские грузовые суда запрудили Нил, скрыв его под собою. «Строи конных и пеших» воинов снимают с поля походные шатры. Вдруг под верхним навесом пышного, как храм, шатра, принадлежащего самому Амру, обнаруживается гнездо голубки.

«Жаль их, владыко! – произносит Селим, любуясь на птенчиков. – Как бы гнезда не разрушить?»

«Милый Селим, – отвечает Амру (за минуту перед тем поклявшийся своему богу и его пророку истребить всех жителей Александрии от мала до велика), —

 
                                              …мне довольно
Было бы просьб твоих; ты знаешь, отказа
Нет никогда им; но, кроме их, матери-птицы
Рушить гнезда не хочу: в нем – счастья примета.
Голуби ж более всех пернатых любезны
Нам, человекам: мало, что за море вести
Носят друзей – гонцы воздушные наши;
Ангел божий сам беседу с пророком
Вел чрез голубку. Для верных – птица святая.
Грех не дать птенцов ей выкормить к жизни;
Жизнь есть божий дар: в нем люди не властны.
Бог им судил под моим родиться наметом, —
Пусть же в нем возрастут и бога прославят…»
 

Амру отправляется громить Александрию, шатер с гнездом голубки остается стоять в поле. Сотня черных рабов будет его стеречь, отгоняя стрелами хищных птиц и христиан. «Убыль пера с виновных взыщу головою», – произносит Амру и собирается уже отъезжать, но в последнюю минуту замечает, что негодяй-конюх подвел Селиму коня, хорошенько не очистив благородное животное. «Не боится рук твоих пес: ты слишком с презренными кроток», – произносит вождь.

 
Молвил, поехал; Селим же остался. Повинный
Конюх устами прилип к ноге ичоглана,
Чаял прощенья. Но отрок замыслил другое.
Дважды кружил дуговидною саблей дамасской
Острой, на ловкий удар намахивал руку;
В третий, привстав над седлом и наметив на шею,
Срезал с плеч: двенадцатилетняя сила!
Тело само упало, голову сбросил
Спешно всадник ногой, чтоб нежную обувь
Кровь не сквернила; взглянул на труп, улыбнулся,
Крикнул коню, и помчался вдогоню владыки.
 

Крайне неприятные стихи! Искусство Катенина предвосхищает здесь приемы современного телевещания: словно бы через глазок телекамеры влезли мы в чужую страну, поглазели на сборы чужеземного войска, прослушали научно-популярный доклад о пользе пернатых, увидели напоследок редкое зрелище военно-полевой казни – достоверность! крупные планы! – и возвратились на свой диван, не окровянив домашних шлепанцев… Подобная эстетика, выглядевшая сто семьдесят лет назад абсолютно недопустимой, абсолютно маргинальной, стала выглядеть в наши дни будничной и невинной. Что за жизнь без «информации», без новостей? Современный телезритель ужинает без аппетита, если не пропустит через себя предварительно пять-шесть кровавых сцен. Это плохо. Но в этом «плохо» виноват, уж наверное, не Катенин, одну-единственную такую сцену на своем веку написавший. Катенин – ученик античных (и хороших французских) трагиков, не допускавших изображения насилия на сценической площадке. Катенин – профессиональный военный, видевший наяву десятки тысяч трупов на полях больших сражений, знающий не понаслышке, как выглядит обезглавленный человек. Писателя с таким жизненным опытом сцены насилия сами по себе заинтересовать не могут. Настоящим и единственным предметом художественного исследования является в «Гнезде голубки» мусульманская религия. Необычный (т. е. мало разработанный в европейской литературе) и сложный предмет исследования потребовал от Катенина необычных (и неприятных) художественных средств.

Это сегодня об угрозе исламского фундаментализма твердят на всех углах. В 1835 году угрозы исламского фундаментализма не существовало. Катенин собственноручно выметал его ошметки за Терек и за Куру. И что-то в этих ошметках поразило Катенина. Чтобы яснее разобрать увиденное, он наводит на предмет исследования сильное увеличительное стекло: VII век, век торжества ислама, и послужил Катенину таким увеличительным стеклом. Воспользуемся же и мы катенинской оптикой, чтобы рассмотреть без помех чуждый нам мир мусульманства. В этом мире так много на первый взгляд привлекательного! Мусульмане чинно и благообразно расхаживают по суше, которую бог для них утвердил. Плоды сердечной пустоты незнакомы этому миру. Бог мусульман ― строгий бог; его люди не расположены играть с жизнью. В этом мире нет брошенных жен и спившихся мужей, нет бездомных детей. В этом мире нелицемерно уважают старость, чтут мудрость и поэзию… Не хватает малого ― духа кротости. Не хватает смирения. Любовь к врагам? смешно даже говорить об этом с правоверным мусульманином. Не хватает здесь Христа ― «начальника тишины», пришедшего призвать не праведных, но грешных к покаянию. Глубочайшая интуиция русского поэта: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя», ― звучит для мусульманского слуха диким диссонансом. Раб в мусульманской традиции ― не человек. Раб ― разновидность домашней скотины. Ни в рабском, ни в скотском виде Царь Небес не может быть никогда.

Мир между народами ― великое благо. Слова Христа: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч», ― обращают это благо в ничто. Истинная религия разделяет людей. И не случайно Катенин, едва справившись с «Гнездом голубки», принимается за разработку такого характера, который можно назвать прямой противоположностью пылким аравийским характерам Селима и Амру. Очевидно, он ищет силу, способную противостоять «большому ветру от пустыни», ветру ислама. «Гнездо голубки» закончено в мае 1835 года; уже через четыре месяца Катенин отправляет в Петербург новое крупное стихотворение ― идиллию «Дура».

Героиня идиллии ― крестьянская девушка. В детстве ее постигло несчастье: «Она в сенокос брала в леску за остожьем //Ягоды: много их, алых, растет у пней обгорелых. //Рядом был посеян овес в огнище…» Залегший в борозде медведь «шорохнулся и привстал» в пяти саженях от нее. Мужики, косившие неподалеку, спугнули зверя, но девочка от пережитого потрясения повредилась в уме.

 
Может, прошло бы, но глупый народ не лечит, а дразнит.
Жаль! прекрасная девка была бы: высокая ростом,
Статная, благообразная, взгляд лишь несколько смутен,
Складно все, что скажет голосом стройным и тихим,
Только, буде не спросят, редко слово промолвит.
В поле боится ходить, но дома всегда за работой:
Пряжу прядет, детей качает и водит у брата,
Дети любят ее и тетей зовут, а не дурой;
Дети одни. Другим ответа на грубое слово
Нет никогда: привыкла ― молчит и терпит. Отрада ―
Божия церковь у ней и теплая сердца молитва.
В лучшие года ― ни краски в лице, ни улыбки; худеет,
Чахнет, гаснет: словно в дому опустелом лампада,
Теплясь последней каплей масла в теми пред иконой.
Долго ей не томиться: милует скорбных Спаситель.
 

«Дура», с ее сумрачным колоритом, с ее опорой на твердое церковное Православие, стоит особняком в творчестве Катенина. Очевидно, годы, проведенные Катениным на Кавказе, приблизили к его сердцу русскую деревню. В чужой земле он острее ощутил значимость ее вековых устоев. Ну и создание «Гнезда голубки» не прошло для Катенина даром. Он устал возиться с арабскими пассионариями, устал загонять их в стихи. Он устал вживаться в темноватые души Селима и Амру. Устав от всего этого, Катенин начинает действовать в духе народной мудрости, предписывающей выбивать клин клином. В героине его нового стихотворения собраны действительно все черты, встречающие в мусульманской среде наибольшее отторжение и презрение. Женщина.

Рабыня. Трусливое и жалкое существо, практически бессловесное. Женщина, которая привыкла к грубости окружающих (таких же рабов, как она сама) и на эту грубость не отвечает: «молчит и терпит»!..

Два этих стихотворения можно рассматривать в качестве диптиха, дав ему обобщающее название «Амру и Дура». Читателю стоит задуматься, кто из названных персонажей ближе ему по духу? Тот, кто старается изменить лицо мира, вступает в бой за свои принципы, борется и побеждает? Та, что «в поле боится ходить, но дома всегда за работой»: молится, терпит, молчит? Две цивилизации. Два мира. Две культуры. Столкновение их выглядит очень остро у Катенина.

Кому-то из моих читателей может не понравиться предложенный дискурс, и он раздраженно заметит, что русская цивилизация не сводится к характеру катенинской Дуры и что в противовес арабскому герою следовало выдвинуть героя русского. Разве не громили мусульман на суше и на море Румянцев и Суворов, Кутузов и Паскевич, Ушаков и Нахимов, Скобелев и Юденич? «Амру и Румянцев», «Амру и Юденич» ― вот темы, достойные пера истинно русского писателя… Что тут можно ответить? И нужно ли отвечать? Есть люди, с которыми об искусстве говорить бесполезно, бесполезно и заводить такой разговор. Напомню на всякий случай две-три азбучных истины, к области искусства относящиеся. Художник не волен в выборе темы, темы к художнику приходят. Браться за самую богатую и благородную поэтическую тему (и изображать, например, Суворова на Кинбурнской косе) без острой внутренней необходимости ― это и значит, говоря прямо, гробить свой талант и дурить читателю голову. Людей, которые ищут в книге «благих намерений» и не замечают дурной реализации, на свете, конечно, хватает. Но умный читатель постарается понять художника, «заболевшего» тяжелой и скверной темой. Зачем она привязалась к художнику? Как он справился с ней? Такие вопросы обогащают.

До конца понять Катенина в нашем случае поможет другой русский поэт ― Аполлон Майков. В 1853 году Аполлон Николаевич написал идиллию «Дурочка», представляющую собой простую вариацию на тему катенинской «Дуры». Но самому Майкову казалось, вероятно, что он Катенина улучшает: использует сырой катенинский материал для создания произведения, истинно поэтического. В майковской картинке присутствуют действительно некоторая благостность и некоторая паточность, незнакомые пушкинской эпохе; присутствует та «вставка солодкового корня», на которую указывал Фет, анализируя (в письме к Полонскому) поэтическую деятельность Майкова. Преобразовывая «Дуру» в «Дурочку», Майков резко повысил социальный статус героини, сделав ее младшим ребенком в небогатой, но все ж таки помещичьей семье; вовсе удалил медведя; болезненное пристрастие героини к Божьему храму и теплой молитве также было опущено им. Героиня Майкова удручена бездуховностью мелкопоместного быта, душа ее рвется в вольные страны Средиземноморья, где зреют «желтые лимоны по высоким деревам» (dahin! dahin); посреди зимы она сбегает из дома и замерзает в русском лесу.

Венчают эту печальную историю шесть стихов, ради которых и была написана Майковым вся вещь:

 
И хотя соображенья
Вовсе не было у ней,
 
 
Хоть пути в ней было мало
И вся жизнь ее был бред,
Без нее заметно стало,
Что души-то в доме нет…
 

Так вот в чем дело! Героиня Майкова ― душа дома, домашняя или семейная Психея. Катенин же попытался изобразить в «Дуре» душу самой России, русскую Психею, то есть нечто в принципе невыразимое. Я не стану утверждать, что катенинская попытка удалась. Но порыв его похвален, замысел значителен, да и направление поиска выбрано, по-видимому, верно.

Светлые герои вообще нередки в творчестве Катенина. И востребованность их современным читателем зависит не столько от уровня катенинского письма (он достаточно высок), сколько от потребности современного читателя в свете.

Все знают, что Катенин у нас «воскресил Корнеля гений величавый», т. е. перевел для русской сцены «Сида», а также отрывки из «Горациев» и «Цинны». Перевод «Сида» ― очевидная творческая удача Катенина. Любая мало-мальски приличная антология русского стихотворного перевода содержит в себе монолог Сида из первого действия. А как хорош в третьем действии летучий диалог Сида и Химены! Ничего случайного в этой удаче нет. Высокий строй катенинской души обеспечивал интерес Павла Александровича к таким авторам, как Корнель, к таким героям, как Химена и Сид. Тут мы наблюдаем в действии гëтевский принцип «избирательного сродства». Но сегодня я хотел бы поговорить о другом переводе Катенина, о другом «Сиде» ― не корнелевском, а гердеровском.

Иоганн Готфрид Гердер издал в конце XVIII столетия свою переработку 70-ти испанских народных романсов о Сиде. Катенин в 1822 году перевел из этих 70-ти романсов начальные двадцать два, представляющие собой законченный поэтический цикл. Надо сказать, что образ Сида привлекал Катенина издавна, и он еще в первой молодости прочел на трех языках (немецком, французском и испанском) «все про него написанное». В «Размышлениях и разборах» Катенин рассказал о том, какой глубокий след оставило в его сердце это чтение; разговор о Сиде, которого Катенин называет «красой Испании», заканчивается здесь следующим признанием: «Он так добр, честен, храбр, умен, так счастливо родился быть любимцем певцов, что к нему невольно привяжешься со всем необыкновенным чувством, жадно ловишь малейшие подробности, боишься что-нибудь пропустить, дойдя до конца, жалеешь, что скоро кончилось, и с горя примешься опять за начало. Я по крайней мере после божественного Гомера не найду ничего лучше и привлекательнее». Любовь к народной поэзии была Катенину врождена; как немногие из мировых поэтов, он умел приноровиться к обычаям чужой старины, умел «перенестись совершенно в тот быт, забыть на время свое воспитание…» Как истинный русский националист Катенин остро чувствует своеобразие чужой народности и высоко ценит это своеобразие.

Переводя Гердера, Катенин не гнался за буквальной точностью. Дело в том, что Гердер, хотя он и был знаком с испанскими источниками, к воссозданию их духа не стремился. Свой труд он выполнил, взяв за основу французский прозаический перевод испанских романсов. Катенин снял с текстов французскую лакировку и, по авторитетной оценке Ермаковой-Битнер, «приблизил романсы к народной основе, акцентировал наивность, присущую народной поэзии, подчеркнул простоту нравов и суровую воинственность той эпохи».

Получилось, по-моему, прекрасно. Сид, Химена, сам Фердинанд Великолепный стали в русской поэзии своими людьми и, с легкой руки Катенина, прочно среди нас обосновались. И если мы с ними не сообщаемся, то не Катенин опять-таки тому виной.

Сегодня я приведу вам несколько отрывков из девятнадцатого романса. Главное (и единственное) действующее лицо в нем Химена. Наверное, вы помните, через какое страшное препятствие пришлось перешагнуть Сиду и Химене на пути к своему счастью; помните также, какую важную роль при заключении этого брака сыграл король. Но вот свадьба состоялась, Химена живет в доме мужа и ждет ребенка, а муж отсутствует: муж сражается на границе с маврами, потомками Селима и Амру… Химена садится писать письмо дону Фернандо.

 
Мудрый, милостивый, славный,
Справедливый государь,
Вам покорная Химена
Бьет челом на вас самих.
…………………
Молодой жены на свете
Нет, кто б замужем была
Так, как я; и не гневитесь,
Государь: вина на вас.
Я пишу вам из Бургоса,
Где живу и жизнь кляну,
И на вас огнем дышу:
Где в заповедях Господних
Право королю дано,
Чтоб так часто и надолго
Он супругов разлучал?
………………….
День и ночь, полгода ровно
Службу он несет у вас,
И едва-едва в год целый
На день свидится с женой.
Приезжает он, обрызган
Кровью до копыт коня;
Я приму его в объятья,
Он усталый в них заснет.
Ночь, как бешеный, всю бредит:
Битвы, схватки, и едва
В небе, тьмой еще покрытом,
Слабый луч блеснет зари,
Не взглянувши на Химену,
Спит ли бедная, не спит,
Встал, пошел. Великий Боже!
Сколько слез мне стоил он!
Обещал не только мужем,
И отцом мне быть, и всем;
Ничего мне не осталось,
Нет ни мужа, ни отца.
…………………
Государь, настанет вскоре
Мне опасный миг родин,
И тогда дойдут к вам вести;
Только я боюсь, что слезы,
Пролитые об отце,
Много сделали младенцу
В чреве матери вреда…
 

Заканчивая письмо, Химена еще раз напоминает королю о будущем младенце, которому угрожает опасность родиться «сиротою без отца». К законченному письму Химена добавляет такой постскриптум:

 
Государь, еще к вам просьба:
Бросьте вы письмо в огонь,
Чтоб в придворных злые люди
Не смеялись надо мной.
Вместо мужа молодого,
Не забудьте, государь,
Нынче спит со мною рядом
Только старая свекровь.
 

Какой пленительный образ, не правда ли? Если о ком-то и захочется вспоминать после катенинской Химены, так это о героинях шекспировских комедий ― Виоле, Розалинде… Приведенные отрывки позволяют судить о масштабах катенинского дарования. По когтям узнают льва.

«Романсы о Сиде» пародировал Козьма Прутков («Осада Памбы»), потом эту пародию вспоминали герои Достоевского («Село Степанчиково и его обитатели»); в общем, каким-то призраком, каким-то, повторюсь, далеким эхом «Романсы о Сиде» в современной русской культуре присутствуют. Хорошо, что присутствуют хотя бы так.

В заключение нашего разговора о стихах Катенина, необходимо сказать несколько слов про его быль «Инвалид Горев». Написанная в один год с «Дурой» и с «Гнездом голубки», эта вещь всеми без исключения исследователями признается за лучшее поэтическое произведение Катенина.

«Не мне судить, хорошо ли, ― писал Катенин, отправляя рукопись “Инвалида Горева” Бахтину, своему полпреду в литературном мире Петербурга, ― по крайней мере, что называется, ― капитальная вещь как по объему, так и по новости основы и краски.»

«Там, ― добавляет он, ― вопреки вольности поэтической, все сущая правда».

В последнем высказывании Катенина «сущая правда» отчетливо противопоставляется «тощим мечтаниям» романтиков. Именно в «Инвалиде Гореве» антиромантизм Катенина достигает своей высшей точки. Романтизм преодолевается здесь не на уровне манифестов и деклараций, а на уровне эстетики. Но и об эстетике классицизма, применительно к «Инвалиду Гореву», можно не вспоминать. Все эти школьные понятия остаются в прошлом; Катенин в своем последнем крупном произведении проникает в совершенно уже заповедные и запредельные области эстетики. Вот что пишет по этому поводу Ермакова-Битнер: «В отношении “Инвалида Горева” уже не приходится говорить об отдельных чертах колорита “местности”, характерных для принципа исторического романтизма. Сама история стала содержанием произведения, в начальных 17–18 стихотворных строчках Катенин с эпическим размахом рисует громадный исторический период борьбы народов <…> И для рассказа об этом найдена особая <…> форма, близкая по типу к былине».

Сходную задачу пыталась решить Ахматова в «Поэме без героя», мучительно-долго искавшая для этого произведения (которое она безосновательно считала главным делом своей жизни) «особый звук», особую строфику. Но о результатах ее стараний мы будем говорить в своем месте, а пока что возвратимся к зачину «Инвалида Горева», столь высоко оцененному Ермаковой-Битнер. Достоинства этого отрывка неоспоримы. «Особый звук», «новый звук» является здесь с редкой чистотой и силой; с этим звуком вступает на территорию России железный XIX век. Прислушаемся к его поступи.

 
Тысяча восемьсот четвертого года
Рекрут брали по всей Руси. Бонапарте,
Брезгуя консульством, молвил: «Я – император».
Сытая бунтами Франция иго надела;
Слабым соседям не спорить: признали с поклоном;
Сильные ж с гневом отвергли, злое предвидя.
 
 
Англия, враг коренной, поднялась кораблями,
Цесарь – ратью на суше; царь православный
К ним пристал, и с той поры началася
На десять лет война: великие сечи,
Сходки насмерть безвестных друг другу народов,
Смены царств и владык, гульбы по столицам ―
С юга на север, с востока на запад; от моря
Бурным приливом к Москве и отливом к Парижу.
 
 
Вдоволь стоило денег, и крови, и плача
Всем, покуда Бог виновника скорбей,
Свергнув с престола, по смерть не запер в неволю.
Видели мы чудеса; с трудом им поверят
Внуки. Вначале никто их не чаял; но просто
Воинов новых, взамен отставных и умерших
Двух с пятисот, по всей Руси набирали.
 

В эту торжественную, вполне бесчеловечную музыку, в этот шум постхристианского времени вплетается тема русского ратника, бывшего крестьянина Спасской волости Макара Еремеевича Горева. Скромный, неглупый, обыкновенный герой проводится Катениным через все круги земного ада и до конца сохраняет главное сокровище русского человека ― нравственную стойкость.

С развитием сюжета все ощутимее становится в поэме незримое Божье присутствие, все яснее проступает на ее страницах неумолимая Божья правда ― она-то и казнит в конце поэмы всех, от нее отступивших. Легким или приятным чтением катенинская быль не является.

Попытавшись дать в «Инвалиде Гореве» некий концентрат национального поэтического стиля, Катенин справился с этой грандиозной задачей примерно наполовину. Какие-то силы, бытующие в русском этносе от начала времен, он загнал в свою поэму, сковал своим железным стихом, ― но не умирил их и не уравновесил. Это трагедия без кульминационной точки, трагедия без развязки; внутреннее напряжение здесь по необходимости становится центробежным, давит из центра на периферию, деформирует и раздвигает границы поэмы, наконец ― вырывается наружу. Читатель остается наедине с дурной, неумиренной мощью… Причина катенинской неудачи лежит на поверхности. Дело в том, что идиллия «Дура», про которую мы только что говорили, входила первоначально в состав «Инвалида Горева», была в нем «как эпизод». Но не прижился этот эпизод к основному тексту, и Катенин, торопясь окончить постройку, пожертвовал им: «округлил и пустил отдельно». Между тем, судьба Макара должна была пересечься с судьбой Ненилы; точка пересечения этих судеб и стала бы истинным центром трагедии. Катенин не смог этот узел завязать. Фактически, он разделил неразделимое: изобразил с эпическим размахом русского труженика-солдата, а его молчаливую сестру, избывающую свое горе в терпении к молитве, «пустил отдельно», вывел за рамки повествования. Отсутствие этого важного компонента и придает всей конструкции «Инвалида Горева» неравновесный, угрожающий характер.