Текст книги "Поросозерский ковчег. В проталинах памяти"

Поросозерский ковчег
В проталинах памяти
Николай Карпин

Редактор-корректор Елена Бермус

© Николай Карпин, 2024

ISBN 978-5-0062-4356-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поросозерский ковчег

Что значит «никогда»?
Вместо предисловия

У известного сатирика Михаила Жванецкого есть щемящий душу монолог. В нём не раз повторяется фраза: «Я никогда…» – и дальше сатирик перечисляет, кем он не стал и уже никогда не станет в этой жизни. За фасадом смешливых фраз притаилась неподдельная грусть автора. Есть в этом «никогда» ощущение конечности, предчувствие финала.

В своё время, уже в зрелом возрасте, осознание того, что значит «никогда», вынудило меня регулярно вести записи. В них я фиксировал собственные воспоминания, рассказы друзей, знакомых, родственников, порой записывал события прожитого дня. Зачем записывал? Прежде всего для себя – это попытка задержать то время, что уже ушло или безжалостно уходит минута за минутой, а вместе с ним – дорогие мне люди; тают, теряют привычные очертания родные места.

Из этих разнородных заметок сложилась книга. Кто-то спросит: о чём она? Отвечу: обо всём сразу. О жизни, о времени, о любви и дружбе, о семье, о посёлке Поросозеро – моей малой родине и о нашей стране… Объединяет перечисленное одно обстоятельство: всё, о чём вы прочтёте, было увидено моими глазами, услышано моими ушами, пережито в моей душе и переплавлено в слова.

Вы думаете, я и есть главный герой книги? Нет, это не так. Точнее, и я тоже, но ничуть не больше, чем мои поросозерские друзья, соседи, знакомые, родственники. А ещё скажу так: герой моей книги – это некий обобщённый мальчишка, родившийся примерно в середине прошлого века в маленьком уголке большой страны. Мальчишка рос, взрослел, наконец, постарел. Он вдохновлялся и разочаровывался, отмеряя шагами жизнь, но по мере сил сохранил в душе себя прежнего.

Глава 1. Карпины. Нить жизни

29-19-3

Куда ведёт путеводный клубок?

Я родился в год Голубой обезьяны, то есть в 1956-м, в карельском посёлке Поросозеро. Оттуда и потянулась моя ниточка жизни, началось моё странствие по жизни. Я, как сказочный герой, последовал за своим путеводным клубком.

Спустя семнадцать лет после своего рождения мне удалось – да, именно удалось! – окончить местную среднюю школу. Потом – Петрозаводский государственный университет имени О. В. Куусинена по специальности «инженер-технолог». По окончании его вернулся на малую родину, трудился в поросозерском леспромхозе мастером, инженером, освобожденным секретарем довольно крупной комсомольской организации.

Получив приглашение работать в органах внутренних дел города Луцка, – это в областном центре на западе Украины, – в 1984 году туда и переехал, перевёз семью. Там мы жили, пока однажды меня, выросшего в Советском Союзе, карела и по национальности, и в душе, не спросили: «Чого не розмовляешь на украинской мове?» Это случилось в 1990 году, близилось время больших перемен в большой стране…

И мой клубок снова побежал по дорогам в поисках лучшей спокойной жизни. Так, до 2002 года путь его пролегал по одной шестой части суши земного шара под названием «бывший Советский Союз». Долгое время я с семьей прожил в городе Усть-Кут, что в Иркутской области. Он расположился между сопок по обе стороны великой сибирской реки Лены. И всё же окончательно я осел в Петрозаводске, уже ставшем мне родным.

За те годы, пока «развитой социализм» в России отнюдь не бархатно сменялся капитализмом, мне, инженеру по образованию, пришлось поработать токарем, водителем, снабженцем, строителем, вздымщиком и даже сотрудником пенитенциарной системы – дослужился до подполковника. Не скажу, что это было легко, но у меня была цель – в небезопасных условиях, создавшихся в родной стране, вырастить двоих сыновей. И нам удалось выстоять – всем вместе.

Ещё мне удалось влюбить в себя двух женщин. Одна из них – моя мать, другая – супруга. Обеим я безгранично благодарен. Первая всегда ждала и дождалась, когда путеводный клубок приведёт её сына под родной кров. Вторая, как жена-декабристка, и по сей день, если случается путешествовать, следует за мной.

Зачем судьба подкидывала мне эти переезды, дороги? Не иначе как для того, чтобы, в конце концов, я убедился в истинности пословицы «в гостях хорошо, а дома лучше». И хоть не построил я собственный дом, а, следовательно, не посадил возле него дерево, угрызения совести, иные чувства, связанные с ощущением не до конца исполненного долга, не мешают мне спать по ночам.

Признаюсь, я эгоист, но и осознание этого тоже не тяготит меня. А знаете, почему? Отвечу строчками мудрого восточного поэта Омара Хайяма:

Чем за общее счастье без толку страдать,

Лучше счастье кому-нибудь ближнему дать,

Лучше друга к себе притянуть добротой,

Чем от пут человечество освобождать.

Мне кажется, смысл этих строк гораздо важнее сейчас, чем все канувшие в лету многоголосые призывы. Наверно, для того и водил меня мой клубок по свету, для того и привел обратно, на родную карельскую землю, – чтобы я понял: самое важное – это то, что рядом.

История фамильного сундука

Мой прадед по материнской линии, Васильев Никита Васильевич, – со слов мамы он умер после 1923 года, – проживал на станции Бурга Маловишерского района Новгородской области. Слыл прадед крепким домохозяином: имел свой дом под черепичной крышей, кузницу. Семья была работящая, большая – четырнадцать детей. Сыновья – одиннадцать их народилось – помогали отцу по кузнице. Три дочери, хорошие рукодельницы, обшивали семью помещика Парушкина, причем отношения между семьями сложились добрые, доверительные.

Советская власть раскулачила Парушкиных. Предчувствуя непоправимые утраты, помещик принес моему прадеду на сохранение сундук с дорогими вещами, после чего вместе с семьёй навсегда исчез из Бурги. Никита Васильевич, с маминых слов, «от греха подальше» сдал содержимое сундука новой власти, а сам сундук, теперь уже пустой, остался у Васильевых – в хозяйстве пригождался.

Мою маму, Карпину (до замужества – Васильеву) Екатерину Ивановну, старшину медицинской службы, орденоносца, по окончании войны демобилизовали из Красной Армии. По возвращении на родину она проживала в дедовском доме. В 1947 году мама вышла замуж за моего отца, Карпина Ивана Ильича, и переехала жить в Карелию – в деревню Мунозеро Петровского (ныне – Кондопожского) района. С чемоданами в послевоенное время было туго – и тут старый сундук пришёлся кстати. Всё мамино приданое уместилось в нём. Сундук казался неподъёмным. Но мой отец без посторонней помощи вывез его с Новгородчины и, как вспоминала мама, на руках внёс в деревенский дом сначала невесту, потом – сундук с приданым. Тем самым доказал, что деревенский парень из Советского Союза не случайно победил сильнейшего в мире противника из «цивилизованной Европы».

Пожив в Мунозеро, родители переехали в Гирвас, затем – в Поросозеро11
  Посёлок Поросозеро считался довольно крупным и состоял из нескольких частей – это как микрорайоны в городе. Если въезжали по автодороге со стороны Юстозера, то первым делом попадали в посёлок ЛДК – лесного деревообрабатывающего комбината-лесозавода. За ЛДК следовало Аконъярви – центральная часть поселения. Дальше через реку Суну – деревня Поросозеро. По дороге к границе с Финляндией – посёлок железнодорожников, за ним расположился военный городок. Потом – Участок, названный так скорее всего по своему назначению – участок заготовки леса. За Участком располагался хозвзвод – и тут было несколько домов. Конечный населенный пункт Поросозерского сельского поселения – Красный Бор. Там жили спецпереселенцы из западных областей Белоруссии, Украины и прибалтийских республик.


[Закрыть]. Сундук путешествовал с ними, уже в Поросозеро он трижды менял «место прописки». Так, поначалу на улице Советской в доме №9 его установили в большой прихожей трехкомнатной квартиры. Оттуда, думается мне, ему интересно было наблюдать за многочисленными гостями дома. Он видел, как мои молодые тогда родители вместе с гостями в праздничный день, усевшись на полу в прихожей, устраивали шуточные состязания со скалкой: кто кого перетянет. Подросшие их дети в будни и в праздники упражнялись уже со скакалкой. Сундуку пришлось претерпеть от детишек яростные борцовские, боксёрские поединки, их разнообразные гимнастические упражнения.

Затем дом №38 на улице Центральной приютил сундук в углу тесной детской комнаты. Из небольшой этой квартирки ушли служить в армию старшие в семье сыновья. В доме №7 на улице Приозерной места сундуку почему-то не нашлось, и он оказался в сарае – дровянике. На свежем воздухе сундук померк красками, но не утратил крепости новгородского духа.

В январе 2016 года я передал его в музей поросозерской средней школы. Когда вытаскивал его из сарая, пустой сундук показался мне очень тяжелым. Тогда, помня рассказы матери, я и представил, каково пришлось отцу вносить его в дом.

Так с новгородской земли сундук перекочевал в Поросозеро. Служил он помещику, потом – рабочим и крестьянам, теперь вот служит школьному музею.

Отчий дом

Это было сразу после войны. Мой отец разобрал сруб дома в деревне Тереки и по озеру сплавом переправил в соседнюю деревню Мунозеро. Мама рассказывала, как трудно оформляли ссуду в районном банке под строительство дома – закладывали последнее. Вспоминала, как собирала на болоте мох, а потом со свекром конопатила стены дома. Под руководством моего отца в стенах делала долотом выборку под окошки.

В том доме родились мои братья Саша и Володя. Потом отец уехал. Сначала – в посёлок Гирвас. Затем он перебрался в Поросозеро, там учительствовал, получил казённую квартиру в новеньком щитовом доме.

Спустя много лет, в 2007 году, я со своим старшим сыном прошёлся по когда-то родной Советской улице. Лишь неопрятная груда мусора осталась от того дома. Посёлок Поросозеро жив, а дом, построенный гораздо позже мунозерского, нет. И наоборот: деревня Мунозеро исчезла из списка населенных пунктов района, а дом, построенный руками моих родителей, стоит целёхонек – приспособлен новым хозяином под дачу. Дом пережил и строителя своего, и саму деревню.

О чём молчал отец…

Отец не любил вспоминать о войне. Тогда, в 1950-х – 60-х, всякое упоминание о кровавых сражениях ещё глубже ранило не зажившие души её участников. Отец так ничего о своей войне и не рассказал, как бы ни просили о том сыновья Саша и Володя. Я, на тот момент клопышка, не в счёт.

Много позже средний брат Володя поведал мне, как ночью отец растолкал его и Саньку. Им было тогда лет по десять – двенадцать, не больше. В кромешной тьме отец дал каждому по охотничьему ружью. Заядлый рыбак и охотник, он имел две двухстволки – двенадцатого калибра и шестнадцатого. Усадив сыновей напротив окон квартиры, отец приказал им: «Саша и Володя, следите. Если кто-то полезет в окно, стреляйте!» Сам отец с острым кинжалом в руке – в переездах он потом затерялся – переходил из комнаты в комнату и тревожно всматривался в темноту улицы за окнами. Но, верно, немного времени спустя он пришел в себя, забрал ружья у детей и уложил их спать.

Вот это и был единственный отголосок войны, который услышали от отца мы, его сыновья. А провёл он в окопах четыре года – как говорится, «от звонка до звонка».

В 1990-е годы я ехал в поезде. Случайная пожилая попутчица делилась со мной рассказами о своей жизни. Напрямую в войне участвовать ей не довелось: слишком юной была, училась. А уже после Победы её, к тому времени медсестру по образованию, направили работать в госпиталь, где лечились и проходили последующую реабилитацию наши солдаты. Девушку поразило огромное количество душевнобольных из общего числа раненых бойцов.

Об этом запрещено было тогда говорить. Война оказалась для громадного количества людей тяжелейшей физической и нравственной мукой, которую многие не выдержали. Наверняка архивы хранят эти цифры. Может, стоит их обнародовать? Может, они устрашат людей затевать новые кровавые войны?

9 мая 1983 г. ежегодное шествие поросозерцев на братскую

могилу

Песни в День победы

Каждый год 9-го мая после праздничного шествия и возложения цветов к братской могиле воинов, погибших в Великую Отечественную, мы собирались на улице Приозерной за праздничным столом. Приходили гости – мамины подруги, ветераны из нашего посёлка.

Во время застолья пели во весь голос: «День победы, как он был от нас далёк, как в огне потухшем таял уголёк». Исполняли «Катюшу», другие фронтовые песни. Мама красивым, как у Клавдии Шульженко, голосом выводила: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой!..» Переходили на советские песни. Раздавался тенорок подзахмелевшего моего старшего брата Александра: «И носило меня, как осенний листок. Я менял имена, я менял города…»22
  Из песни «Я в весеннем лесу пил березовый сок» на стихи Евгения Аграновича.


[Закрыть]

Все песни перепели? Нет, не все.

Мама уходила к себе в спальную комнату, где стоял книжный шкаф, и выносила три томика стихов Есенина. Из каждого торчали бумажные закладки. «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову, не плачу», «Ты жива ещё, моя старушка»…

За любимыми песнями не замечали, как темнело за окном. Свет всё равно не включали, сумерничали. Полумрак создавал неповторимый уют, он объединял нас. Средний брат Володя как-то раз не удержался и растроганным голосом запел: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…»33
  Известная бардовская песня Олега Митяева.


[Закрыть]

Без отца – без опоры, без крыла

Килевую лодку мой отец сделал из тонких еловых досок – лёгкая на ход получилась. Стояла она на берегу озера Кинаспуоли. На замок лодку не замыкали – знали, что никто не тронет. На ней все мы ходили на рыбалку.

И вот удивительное дело! Хотя после смерти отца мои старшие братья прицепили лодку на большой замок к толстой сосне, вскоре кто-то её украл. Воры сбили с лодки замок, а саму её увезли в неизвестном направлении.

Старший брат Александр учился тогда в Петрозаводске – ему было не до поисков. Средний брат Володя, как и я, в то время ещё школьник. Мама, вздыхая, лишь говорила: «Вот ведь какие люди!..»

Тогда мне подумалось: был бы жив отец, он наверняка нашел бы вора. А может, зная решительный характер нашего отца, воришка и побоялся бы замыслить кражу. Впервые тогда я почувствовал смысл слова «безотцовщина».

Вспомнилось ещё из детства на Участке44
  Участок – так называется местность, прилегающая к участку заготовки леса и входящая в состав посёлка Поросозеро. Подробнее см. по ссылке выше.


[Закрыть]: у нас дома перед плитой на подтопочном листе железа всегда лежало крыло то ли глухаря, то ли косача55
  Косач – самец тетерева с косыми пучками хвостовых перьев.


[Закрыть]. Мама им сметала мусор с подтопочного листа. Умер отец-охотник – исчезло крыло.

Старые пластинки

Дома на Приозерной у нас стоял патефон зеленого цвета под пластинки на 78 оборотов в минуту. За праздничным овальным столом на резной дубовой ножке собирались гости. Отец в головку проигрывателя вставлял блестящую стальную иголку и заводил патефон. Когда игла тупилась, ее меняли на новую. Старые не выбрасывались. Отец их аккуратно затачивал на мелкозернистом бруске, и они снова «играли». Еще были огромные черные пластинки, каждая – в бумажном конверте. Они толстой стопкой лежали на платяном шкафу в большой комнате.

После смерти отца патефон смолк и переместился на платяной шкаф. Рядом с ним стопкой возвышались пластинки. Мы с братом Володей однажды спросили маму: «А чего они там лежат? Все равно патефон никто не слушает. Может, выкинуть их?» В ответ мама молча пожала плечами, отвернулась от нас. Мне запомнилось растерянное выражение ее лица.

В один из зимних вечеров при яркой луне мы с братом на улице с хохотом запускали старые пластинки в воздух. Аэропланчиками из прошлого они беззвучно планировали над снежным полем. А оно матово отражало свет яркой луны. Черные пластинки одна за другой опускались и навсегда исчезали в его белом покрывале.

А еще мы бросали старые пластинки в круглую печку и наблюдали, как они горят. Это было не менее завораживающее зрелище: сначала черная поверхность занималась с краев мелкими пузырьками, затем пузырилась вся. В центре пластинки, где отверстие, ярко вспыхивала круглая бумажная наклейка с названиями песен, указанием авторов, исполнителей. Пластинка выгибалась, превращалась в черную бесформенную массу, которая медленно стекала с поленьев на раскаленные угли. Гудящее жадное пламя быстро съедало ее всю без остатка.

После работы субботним вечером мама прибиралась в квартире. Вытирая влажной тряпкой пыль с мебели, она обнаружила изрядную убыль пластинок на шкафу. Мама сразу догадалась, кто виновен в пропаже, но нас с братом не упрекнула – просто застыла перед тощей стопкой. Вздохнув, она продолжила уборку. Мне тогда исполнилось девять или десять лет – точно не помню, – но реакцию мамы мне не забыть никогда.

Аукнулась мне эта история много позже. Тогда я уже сам был отцом двух сыновей. Мы жили в Сибири, нам приходилось несколько раз менять местожительство. Однажды ко мне подошел подросший старший сын и спросил: «Папа, а что это за фотопленки там валяются? Они тебе нужны? Может, их выкинуть или сжечь?» Сын указал на картонную коробку, лежащую на платяном шкафу в детской комнате, которую я всякий раз заботливо укладывал при переезде на новую квартиру. Моё сердце ёкнуло. На черно-белых целлулоидных фотопленках была запечатлена моя студенческая молодость, водные, пешие походы, стройотряд после второго курса, друзья детства, юности, родные, которых уже нет в живых, наша свадьба, рождение сыновей и много, много другого, пережитого в первой половине жизни. Кое-что из того вороха фотопленок все же имелось на фотографиях в семейном альбоме.

Я отвернулся от сына и как можно более безразличным тоном ответил: «Делай с ними что хочешь…» На дворе стояли 1990-е годы, и было, как в поговорке, не до жиру, быть бы живу. Но именно в тот момент вспомнилась мне моя мама с тряпочкой в руке, растерянно молчащая над поредевшей стопочкой отцовых пластинок.

Чьи-то незабываемые голоса – а они были дороги сердцу родителей – по нашему с братом Володей глупому детскому неведению навсегда исчезли в печи.

Три самых грустных «никогда»

Никогда не говори никогда,

Нам судьба преподносит подарки.

А вселенная так велика,

Что решает любые загадки…

(Из Интернета; автор скрывается под псевдонимами «Мери Грин», «Марина Григенс»)

Из всех «никогда», закрывших передо мной сотни несбывшихся возможностей, больше всего я грущу о тех, которые навсегда спрятали для меня прошлое. Юношеское безразличие, вечная занятость когда-то помешали мне подробнее узнать о том, что уже не вернуть. Некоторые перипетии судеб моих родных так и останутся для меня неизвестностью. Никогда не оживут в моём воображении мёртвые деревни, где ступала их нога, – спустя многие десятки лет умерла и память о тех местах. Теперь мне остаётся рассчитывать лишь на сухие факты документов и страницы из написанных кем-то книг.

В Аконъярви у нас, Карпиных, была соседка Александра Васильевна Богданова (в девичестве – Маго). Много лет жила она на улице Приозерной, рядом с нами, часто прибегала к моей маме, женщины подолгу пили чай на кухне, обсуждали дела житейские. Александра Васильевна была уроженкой деревни Пяльвозеро, входившей в состав Поросозерской волости. Понаслышке от матери я знал, что Александра Васильевна после войны работала учительницей в начальной школе в Валазме, то есть в пяти километрах от Поросозера. Ровесница моей мамы, она умерла в конце девяностых.

Много позже, копаясь в документах, связанных с Поросозеро, в «Поминальных списках 1937—38 гг.» я наткнулся на имя – Василий Маго. Мужчина оказался отцом Александры Васильевны.

Маго Василий Васильевич родился и проживал в деревне Пяльвозеро. Карел, беспартийный, возглавлял довоенный колхоз. Наверняка грамотный незаурядный человек был. Осенью 1937 года его арестовали. Через десять дней тройка НКВД КАССР осудила его по знаменитой 58-й статье. В конце марта 1960-го Военный трибунал Северного военного округа посмертно реабилитировал оболганного человека. Из ста тридцати жителей, включая детей и стариков, двадцать пять были осуждены, и лишь двоим из осужденных сохранили жизнь.

Знала ли о тех событиях из жизни Пяльвозеро в то время пятнадцатилетняя Александра?.. Думаю, да. Её родители, бабушки, дедушки наверняка рассказывали маленькой Шуре о прежней жизни деревни. А жители исчезнувшего Пяльвозеро слыхали, как в конце XIX века исполнял руны Юркки Борисов. Ночами напролёт он тачал сапоги, ловко орудуя шилом, и пел. Таким его вспоминает Кости Памило на страницах журнала «Karjalan Heimo». Теперь Кости – подданный Финляндии, а родился в Святнаволоке – в соседней с Пяльвозеро деревне. Туда, в Святнаволок, пяльвозерские ребятишки ездили в школу. А ещё чудом сохранились фотографии Пяльвозера и Валазмы, опять же сделанные финнами в 1920-м году. Уверен, Александра Васильевна знала и о Валазме.

Что представляла собой Валазма – царская чугуноплавильня – в последние годы своего существования?.. А другие карельские поселения района, исчезнувшие во второй половине ХХ века? Так вот жила и здравствовала рядом со мной соседка Александра Васильевна Богданова. Мне бы в своё время расспросить её о том, а всё было некогда… А теперь уже, выходит, никогда.

А у моего отца был земляк – Данилов Александр Михайлович. Однажды, встретив меня на улице, он вдруг принялся рассказывать: «…Идёт по улице демобилизованный морской пехотинец Балтийского флота Ваня Карпин в морских клешах, и все жители перед ним расступаются!..» Мне, двенадцатилетнему, некогда было слушать Александра Михайловича: мы с товарищами играли в казаки-разбойники, и я побежал их догонять.

Потом в старом мамином комоде, выставленном из квартиры в чулан, действительно обнаружились отцовские дембельские брюки клёш чёрного цвета. В моду только что вошли «дудочки», и я снисходительно усмехался над старомодной шириной тех клёшей. Мода на клёш через пару лет вернулась, а вот отцовские матросские брюки исчезли.

Моряк Карпин Ваня, мой отец

Это сейчас я бы накинулся на Александра Михайловича, или просто дядю Сашу, расспросил бы его, откуда взялась фотография, на которой мой отец сидит в бескозырке с надписью «Марат»66
  «Марат» – «Петропавловск» – линкор русского и советского Балтийского флота. В строю с 1914 года (в 1921—1943 назывался «Марат»). Участвовал в Первой мировой, Гражданской, Советско-финской войнах. 23 сентября 1941 года корабль в Кронштадте был тяжело повреждён во время авианалёта.


[Закрыть]. А теперь мне осталось лишь сожалеть об этом «никогда».

Мой отец родился в деревне Мунозеро. Он и дядя Саша ходили в одну школу в Спасской губе Петровского района. Мог бы дядя Саша рассказать о деревне Мунозеро? Без сомнения, мог, да я не поинтересовался.

А вот он и сам – на фотографии юный боец Красной Армии Саша Данилов в солдатской гимнастёрке сидит с товарищем перед объективом фотоаппарата.

Юноша на фото может лишь догадываться о том, что придётся пережить на войне. Ему еще предстоит участвовать в величайшем танковом сражении под Прохоровкой, что на Белгородчине, больше известном как Курская дуга, одном из самых кровопролитных, самых ожесточенных сражений всей Второй мировой войны.

Как хотелось бы мне теперь узнать историю другой его фотографии! На ней в составе шестерки великолепных парней из Карелии уже возмужавший Александр Михайлович бок о бок с Рождественским готов ринуться в волейбольную баталию. Да, дядя Саша стоит рядом с замечательным поэтом Робертом Рождественским, у которого одно «Историческое отступление о крыльях» стоит толстых томов!

Фото 1 – Два бойца. А.М.Данилов слева.

Фото 2 – великолепная шестерка: А. Данилов и Р. Рождественский стоят в центре

Позже мне, повзрослевшему, встретился Александр Михайлович. Обхватив алюминиевую лыжную палку обеими руками, фронтовик, пригнутый к земле болезнью, с трудом передвигал ноги. Я обрадовался встрече, готов был его послушать. А он от боли в израненной спине уже не мог толком ни стоять, ни говорить. Так и пропала правда жизни – ушла от меня навсегда вместе с Александром Михайловичем Даниловым.

«…Кольчик, ты почему ловишь безглазую рыбу?..»

Мне двенадцать лет. Я крайне возмущен бестолковым вопросом! В который раз пытаюсь объяснить родному дяде, что когда на рыбалке заканчиваются черви, то глаза пойманной рыбы использую как наживку на крючок. Говорю, а дядя заглядывает в ведёрко с выловленной рыбой, смеясь, делает вид, что не верит моим объяснениям. Это пуще злит меня… Но я прощал ему насмешки, потому что давно кое-что уяснил: люди, хорошо знавшие моего отца, были добрее ко мне, чем все остальные, – в то время душа ребёнка во мне ни разу не ошиблась.

Илья Николаевич Артуков

Илья Николаевич Артуков – мой родной дядя. Он звал меня Кольчик и сам был как звонкий колокольчик – уж поговорить любил! Вообще, все его страсти легко пересчитать по пальцам. Выпускник 1937 года первого набора на физико-математический факультет Карельского педагогического института77
  В ту пору – Карельский государственный педагогический и учительский институт.


[Закрыть], он всю жизнь страстно любил шахматы и карты, но больше всего – свою жену Марусю. А ещё дядя совершенно не был приспособлен к работе по дому.

– Маруся! – нерешительно зовёт дядька из большой комнаты. – Чего-то он не работает, – и тычет пальцем в разладившееся изображение старенького черно-белого телевизора, который стоит в углу большой комнаты их квартиры.

Они тогда уже жили в Петрозаводске на Перевалке. Захлопотанная тетка с кухонным полотенцем в руке энергично входит в комнату. Подстукнет, потрёт, погладит ладонью по бокам телевизора – и тот, словно успокоившееся дитя, перестает «капризничать».

Тётя в доме была полный генерал, а дядя – безоговорочный подчиненный. Но подчиненный – с эдакой подначкой.

– Почему в Политбюро нет ни одной женщины? – спрашивал он, в кухне вычитывая новости из очередной советской газеты, и сам же отвечал: – Мозгов маловато, – и заливался тонким ехидненьким смехом.

– Ой, бахвал! – отвечала ему тетя, сердито гремя посудой.

Будучи под градусом, дядька рассказывал, как его чуть не арестовали в 1937 году: «Говорят, изменник Родины! Я показываю им выписку из волостного Совета. В ней черным по белому написано: сын красного партизана, замученного оккупантами в Гражданскую войну. Отпустили».

Но дядя не рассказал мне, что тогда его исключили из комсомола: товарищи из органов на всякий случай «подстраховались». Позже мне в руки попал список советских граждан, расстрелянных с апреля по декабрь 1919 года англо-франко-американскими и белофинскими интервентами на оккупированной территории тогда ещё Олонецкой губернии. В нем значился Артуков Николай Никитич, житель деревни Мунозеро. Всё сходилось. Расстрелян 20 июля 1919-го. Рядом ещё пять фамилий односельчан, тоже расстрелянных оккупантами.

В следующем документе, датированном 16 августа 1919 года, из доклада военкома Спасопреображенского волвоенкомата С. Костина Петрозаводскому уездвоенкомату узнаю подробности убийств мирных граждан в селе Спасская Губа от рук врагов Советской власти: «В первых числах июня месяца была занята Спасопреображенская волость белофиннами под предводительством местных буржуев… Шондраков, Алексеев, Курганов, Тароев, Дорофеев и компания… которые с первых дней стали производить обычные свои зверства. Так, они арестовали в центре волости с. Спасская Губа почти половину населения и заперли в ригачу88
  Ригача – помещение для обмолота зерна.


[Закрыть]. На второй день над товарищами, которых они считали более опасными, стали издеваться, сначала они под предлогом, что поведут в главный штаб, отправили 8 чел., и вот отвели от деревни приблизительно версты 3, стали их расстреливать. Перед расстрелом над каждым товарищем страшно издевались, некоторым из них выворачивали живым руки, выкапывали глаза, отрезали уши, нос, вырезали половые органы и т.д., так что мучения несчастных были ужасны, крики и стоны были слышны в деревню. Когда все были перебиты, они, ограбивши их, бросили в яму, заранее выкопанную, и вернулись обратно… Зверски убитых насчитывается десятками, есть предположение, что расстреляно не менее 50 человек…»99
  Карелия в период гражданской войны и иностранной интервенции 1918—1920: сборник документов и материалов. Петрозаводск, 1964.


[Закрыть]

Спустя неполных два десятка лет все из того же Мунозера в черный расстрельный список по злой иронии судьбы попадет Михаил Никитич Артуков 1896 года рождения, беспартийный, чернорабочий автобазы – родной брат Николая, героя-мученика Гражданской войны. 28 августа 1937 года его расстреляли в окрестностях Петрозаводска. Приговор приведен в исполнение через двадцать дней после ареста. Спустя тридцать три дня после расстрела Михаила органы НКВД берут последнего самого старшего из братьев Артуковых – Федора Никитича, 1886 года рождения, – и через две недели следствия, 14 октября 1937-го, его тоже расстреляли в окрестностях Петрозаводска.

С родными братьями красного партизана покончено, а дяде Илье, их племяннику, что называется, подфартило в 1937 году.

Страшное время! Одного брата замучили за пособничество нарождающейся Советской власти её враги. Двух других уже окрепшая Советская власть уничтожала как лютых врагов.

Из этой же деревни Мунозеро всё в том же далеком печальном 1937 году был осужден и расстрелян Лумбин Павел Яковлевич 1896 года рождения – муж другой моей родной тётки по отцовской линии. Расстрелян старший брат моего отца – Карпин Алексей Ильич (1907 г.р.).

Всего в деревне Мунозеро до 1937 года проживало 186 человек, из которых 126 – мужского пола. Половина из них, как указывает статистика, старики и дети. Выходит, осталось шестьдесят три мужика. В августе-октябре 1937 года двадцать шесть из них расстреляны. Более сорока процентов мужчин, что называется, «кровь с молоком», уложили «свои» пули. Из них один не карел и неместный. Во времена, когда жив был дядька, таких цифр исследователи не публиковали, но это не означало, что Илья Николаевич Артуков, мой родной дядя, не знал об этом. Всё происходило на его глазах.

Задолго до перестроечных лет в очередной День Победы пьяненький дядька на кухне своей квартиры тряс потрёпанной записной книжкой, вычитывая из неё чьи-то фамилии, и грозился написать книгу о пережитом. Я верил: обязательно напишет. Когда же в 2002-м я вернулся домой из долгого странствия по необъятной Родине – ни дядьки, ни обещанной книги, ни записей.

Из его бесконечных рассказов лишь один эпизод осел в моей памяти. Во время войны дядя служил в диверсионном отряде, так как знал финский язык. Зимой их группу самолётом на парашютах забросили в тыл к финнам. Сбрасывали на замерзшее лесное озеро. Группа собралась в условном месте. Не досчитались командира. Стали искать. Он лежал на середине озера с не раскрывшимся за спиной парашютом. Бойцы не поверили своим глазам: твёрдый лед почти на десять метров отбросил мягкое человеческое тело от места падения. Удар вогнал голову командира в грудную клетку. Порученное задание группа выполнила.

Многое из своей военной биографии Илья Николаевич скорее всего не имел права раскрывать, а если про что и говорил, все это пролетало сквозь мои глупые молодые уши. Вряд ли я теперь узнаю то, о чём мог бы знать. Никогда уже не услышу характерное покряхтывание родного добряка, достойно прожившего непростую жизнь.

Шведский камень

⠀

Странную я видел картину.

Середина мая… Солнечный день… Скорбная похоронная процессия медленно вползает по дороге на мост через реку Суну. Грузовик с откинутым задним бортом дощатого кузова. Сзади него идут люди с венками в руках. В кузове – гроб на подставках, в нём лежу я. Подле гроба на скамьях – убитые горем мать, братья. Но среди них нет моей невесты Нины. От того на душе у меня стало так горько, и я… вынырнул из-под воды.

Бурные вешние воды разлившейся Суны подхватили моё безвольное тело. Я жадно глотал воздух. Хороший пловец, я всё же справился с течением и выбрался на берег.

Поодаль от реки, на уютной поляне у костра компанией расположились друзья. Среди них Нина, моя невеста. Неделей раньше мы подали заявление в ЗАГС. Друзья даже не поняли, что я был на краю гибели и, можно сказать, вернулся с того света. С меня ручьями стекала вода. Они весело смеялись надо мной.