Текст книги "Князь Святослав"

XII. Славянские встречи

Однажды вечером, обсуждая со своим советником Калокиром болгарские дела, князь вдруг вспомнил о Душане и сказал:

– Расскажи подробней, мой друг, о вредных намерениях этих нищих, одного из которых ты, без моего ведома, засадил в подземелье.

Калокир ответил:

– Пресвитер болгарский Козьма всего вернее определил их природу. «Они учат паскудству, – пишет этот благочестивый пастырь нашей веры, – учат не повиноваться властям, хулят богатых, ненавидят царя, оскорбляют старейшин, проклинают бояр, ворчат, брюзжат». И это верно. Я хорошо изучил их нрав. Они считают плохими всех, кто работает на знатных, и всякому рабу внушают, что не надо угождать господину, дескать, у Бога все равны. Наша церковь осудила их как вероотступников. Сами они называют себя богумилами, по имени совратителя всех их в ересь попа Богумила. Они враги порядка, ослушники, злые люди, завистники, бездельники, проповедники. Не советую, князь, даже любопытствовать. Просто вели посадить оборванца на кол.

– Я полонил немало земель и видел жизнь разных народов. Все хотят обогатиться, властвовать. А тут – наоборот. Удивительно! Я разговаривал со многими учеными, особенно с арабами. Бедность они презирают. Роскошь в их стране – порука почету, как и у вас – ромеев. Жадность торговцев русских, хазарских и прочих всем известна. Один вид золота расширяет их зрачки. Но людей, сознательно презирающих богатство и власть, я встречаю только здесь и впервые. Приводи Душана, я хочу узнать, что он любит на земле больше всего и чего добивается.

И вот приведен был к князю Душан, растерзанный, с неистовым блеском глаз. Он держал под мышкой пергамент. Держал его крепко, точно это была главная драгоценность в его жизни. Умные глаза Душана щупали князя бесцеремонно, без робости и искательства, с затаенным любопытством. Он внимательно рассматривал скромную домашнюю обстановку князя и, видимо, остался доволен. На его серьезном лице появилось что-то вроде затаенной похвалы. Князь ждал, когда тот заговорит, но Душан тоже ждал.

– Благородный ромей Калокир доложил мне, что ты, Душан, подстрекал не повиноваться моим распоряжениям, призывал народ к бесчинству. Откуда такая дерзость? Отвечай правду, иначе голова твоя покатится с плеч. Я не милую ослушников, не понимающих своей же пользы.

Душан несколько подождал, не прибавит ли князь еще чего-нибудь к своей речи. Спокойствие его было прежним, невозмутимым.

– Ты, князь, напрасно пугаешь меня лишением жизни. Ты, видно, привык видеть дрожь в ногах и бледность на лице у своих бояр, когда оказываешь им немилость. Но угроза не страшна тому, кто жизнь считает кратковременным и невеселым плаванием по морю житейскому.

Святослав даже вздрогнул от удивления.

– А разве тебе чужды блага и радости жизни?

– Есть единственное благо жизни – исполнение долга.

– Вот я посажу тебя на кол, что тогда будет с твоим долгом?

Душан кротко усмехнулся:

– Я приму это с утешением, что в мой короткий промежуток жизни ни разу не сошел с праведного пути. А коль путь короче, так меньше забот, лишений и скорее, стало быть, приближусь к желанной цели. Есть большая радость в одном сознании, что правде и добру отдал свою жизнь. Есть ли в мире что-либо возвышеннее этого и угоднее Богу.

Святослав силился понять его и не мог. В голове язычника, которого занимала прежде всего война, не находилось примеров, с которыми он сопоставил бы слышимое сейчас и привел бы это к единому пониманию. Мать-княгиня Ольга, ревностная христианка, и та не говорила ничего подобного. Душан только разжигал неуемную любознательность князя.

– Ты ссылаешься на Бога, но вот Бог отвернулся от тебя, погляди, на что ты похож. Хуже и ниже холопа, – сказал он Душану. – Калокир говорит, что христианский Бог не любит тебя и твоих братьев-сообщников. Ты и Ему не угодил. Епископы и священники считают вас всех отщепенцами. Вы гнушаетесь икон, образов Бога, не кланяетесь кресту, как это принято в просвещенной стране ромеев.

– Богу не нужны украшения, которыми тешат себя христианские владыки и пресвитеры, склоняя к тому и простой народ. Истинные убеждения не возникают из стремления к славе, почестям и титулам. Они бескорыстны. Мы отвергаем все, что отдаляет нас от Бога и что замутняет правую веру. Вере не нужны ни золото, ни славословие, ни даже сонмища ученых диалектиков, кормящихся за счет обманутых мирян. «Блаженны нищие духом, ибо они Бога узрят». Поэтому мы признаем тихую и нелицемерную, притом тайную молитву, добрые некрикливые дела и любовь к ближнему не на словах, а на деле.

– Ага! Любовь к ближнему! – вскричал Святослав. – Под этим вы подразумеваете неповиновение властям. Отрываете людей от труда, от военных занятий. Вот Калокир мне и разъяснил это… Вы – волки в овечьей шкуре.

Душан сел без приглашения и потер гноящуюся ногу в язвах от цепей. Святослав наблюдал его с нескрываемым беспокойством. Душан тихо, внятно заговорил:

– Вельможе, торгующему совестью и честью, непостижимо движение непреклонного сердца к добру и истине. Привыкший видеть простого человека лишь послушным, терпеливым и во всем покорным себе, вельможа перестал замечать христианина, способного на умный подвиг, на общее дело, которое устраивало бы и богатых и бедных! Князь! В христианском государстве попирают божественные свойства человека хуже, чем в языческих землях, смотрят на простых людей как на скотину. Бояре пьют слезы бедных, число которых все умножается и у нас. По примеру жестокой ромейской державы землепашцев превращают в рабов. Кнут и палка стали спутниками их быта. О том ли проповедовали бедные апостолы, скликая к себе и богатых и бедных? И не Христос ли порицал богачей за кичливость, жадность, жестокосердие, завещая нам ценить человека по сокровищам его сердца и ума. Так вот, властям мы готовы повиноваться, ибо и власть от Бога есть, но мы противимся бессмысленности установлений и распоряжений глупцов, случайностью судьбы вознесенных до положения властителей, полководцев или даже царей. Ибо нигде не указано, что достоинства ума и сердца возрастают вместе с должностным положением человека. Нигде!

– Погоди, старик, – прервал его Святослав, горячась. – Истинного почета достигают лишь люди необычного ума, насколько мне известно, и вообще приметных доблестей. Порицать человека за то, что он стал выше других, равносильно тому, как бы мы недовольны были высотой дерева, которое переросло прочих. И не есть ли почет, высокая должность и слава – высшая награда человеку за его деяния и заражающий пример для его сограждан?

– Не спорю. Богатство, военные удачи, властвование, высокие титулы и чины пользуются почетом и служат удивлению потомков. Но сокровища духа есть ценности, перед которыми меркнут все эти побрякушки и суеверия земных, преходящих оценок…

– Что такое сокровища духа? – Князь поморщился. – Ничего не понимаю. В своем ли ты уме?.. Сокровища духа… Сокровища духа… А можно сказать проще?

– Ну, мудрость, добродетели, справедливость, любовь к людям. И, конечно, не замутненная земной корыстью и презренным расчетом вера в Предвечного.

– Предвечного? – Князь пожал плечами. – Вот я тебя брошу опять в темницу и заставлю там мучиться всю жизнь, мудрость останется при тебе и все твои сокровища духа, посмотрю, как ты заговоришь без богатства, без почета, без удовольствий земной жизни, с одной кружкой воды и куском хлеба. Ага!

– Великие мудрецы древности (да и в наше время немало примеров) и в темницах сохраняли спокойствие духа, а мудрость доставляла им утешение. Это все было, князь, и твой опыт был бы опрометчивым повторением уже давно пройденного.

Спокойствие, простота и твердость Душана поразили князя. Он привык ценить в людях, помимо физических доблестей, и силу характера. Душан невольно его пленил. Притом же много из того, что хулил Душан, не нравилось и Святославу. Князь презирал безумную византийскую роскошь, расточительность вельмож, которую он увидел у знатных болгар и епископов, подражавших грекам в быту, надменность и жестокое обращение с рабами, презрение к трудовому народу, стеснения, которым подвергался крестьянин, кормилец всего населения страны и поставщик военной силы.

Нравилось Святославу и то, что Душан был горд, держался независимо и суждения высказывал прямодушно, не колеблясь. Несмотря на отсутствие образования, князь чувствовал в нем лучшие свойства славянина: прямоту, чистосердечность, ясный ум, стойкий характер, смелость и бодрость духа, в противовес запуганной душе грека. Подкупало князя в Душане и то, что, будучи книжником, Душан не испытывал безотчетного изумления перед православной ромейской образованностью. Князь приказал ему развернуть свои свитки и рассказать, что в них написано. Душан показал в переводе с греческого на славянский «Видение Исаии», в котором утверждалось, что Христос сошел на землю с призрачною, а не действительною плотью; «Прения дьявола с Господом», в них рассказывалось о силе и власти дьявола в мире; «Книгу святого Иоанна», в которой поведано о творении вселенной, о начале и конце, о цели прихода в мир Христа.

Святослав слушал внимательно, задавал вопросы, получал пространные ответы, но девственный ум варвара был к этим тончайшим богословским отвлеченностям не приучен и чужд, и князь сказал с раздражением:

– Мой друг Калокир, который всю эту премудрость постиг, говорил мне, что эти книги есть плод незрелого ума, они полны вздорных мыслей, развращающих несбыточными бреднями простой народ, и достойны осуждения, даже жестокой кары.

Душан не удивился ни раздражению князя, ни его высказываниям и невозмутимо ответил:

– Вольно заносчивому, лишенному совести ромею, да еще знатному, поносить светочей славянского гения… Мы же считаем эти сочинения боговдохновенными и полными глубокого смысла.

– В чем же этот смысл? Ромеи написали еще больше книг. И можешь ли ты рассчитывать на то, чтобы твои соплеменники обогнали их в учености…

– О князь! Не от мудрости говоришь ты это. Новое в наших книгах прежде всего уже то, что они написаны на родном языке и для всего многочисленного славянского народа. Вот это сочинение Молоха Храбра: «Сказание о письменах славянских». Оно объясняет, как появилась письменность у нас, славян, обосновывает необходимость собственной учености и государственной самостийности. Черногорец Храбр уже потому хотя бы почитается нашим учителем, что он жил и писал в то время, когда еще живы были лица, которые имели счастье видеть великих наших учителей и основоположников славянской письменности братьев Кирилла и Мефодия и беседовать с ними. Вот послушай, князь, как пишет Храбр: «Прежде славяне не имели письмен и, будучи язычниками, читали и гадали чертами и резами. Принявши крещение, они начали пользоваться римскими и греческими письменами, славянская речь оставалась без разума, но все к разуму приводящий и спасающий помиловал род славянский и послал ему Константина философа, называемого Кириллом, мужа праведного и истинного, который сотворил нам тридцать письмен и восемь, одни по чину греческих письмен, а другие сообразно звукам славянской речи».

Заметь, князь, как обстоятельно и точно рассказал Храбр для потомков, какие буквы заимствованы были из греческого алфавита и какие были изображены Кириллом. Особенно ценна нам вторая часть его труда. В греко-римском христианском мире, объятом гордынею, сложилось убеждение, что языками учености, богослужения и Священного Писания могут быть только три: еврейский, греческий и латинский. Но это – заносчивость, и не больше. Молодые народы, подобно человеку в молодом возрасте, отличаются малоопытностью, но отнюдь не тем, что они не способны к самостоятельному уразумению истин философских и других. Славянский народ поэтому не должен обрекать себя на искусственное замораживание способностей и пребывать в невежестве. Он нуждается в приобщении к эллинской, еврейской и римской мудрости, не теряя своего языка и от него не отказываясь, чего хотели бы надменные ромеи и латиняне, объявляя себя народами, избранными Богом на земле…

Против этой надменности восстал Храбр и сказал: «Славяне будут иметь свои книги и мудрость на своем языке и свое величие». Он пишет: «Иные же говорят: к чему славянские книги? Ведь письмена славянские не создал ни Бог, ни апостолы; ведь они не существуют искони, как письмена еврейские, римские, эллинские, они не утверждены искони самим Богом. Те, которые говорят так, думают по своему невежеству, что Бог сотворил письмена; они, окаянные, утверждают, что Бог и канонизировал три языка, что, дескать, сам Он об этом пишет в Евангелии: “…и бе доска написана еврейски, римски и эллински”, а по-славянски не было ничего написано, поэтому и славянские книги – не от Бога». Но кому из христиан не известно, князь, что Бог не создавал ни еврейского, ни греческого, ни латинского языков? После потопа при столпотворении вавилонском произошло смешение языков, явилось их множество, в том числе и славянский. Кому же из мудрых не известно, что сперва и латиняне и греки не имели своих письмен, а взяли их у финикийцев – умных торговцев, и эти письмена совершенствовались у греков, благодаря усердным книжникам. И теперь они вменяют нам в вину то, что сами проделали…

– Занятны твои слова и по душе мне, – сказал Святослав и пододвинул кубок вина.

– Грех, – сказал Душан, – я лучше пощиплю хлебца. Такого давно не ел…

Он щипал хлеб, который выпекали только для князя, и с жадностью ел. Он ел и одновременно говорил:

– И не только это надлежит тебе помнить и знать. Есть слухи, что Кирилл проездом в Херсонесе нашел там Евангелие и псалтирь «русскими письмены писано…». Выходит, что у славян была издавна своя письменность… Нечего нас величать варварами.

Князь даже затанцевал на месте от удовольствия.

– Если и выдумано, то весьма здорово.

– И то надо принять во внимание, что ромеи много лет трудились над своею письменностью, они были еще язычниками. А на славянский язык книги перевели в несколько лет. И переводчик был муж святой…

Святослав обнял Душана и сказал:

– По всему видать, что добрых намерений исполнен ты, хоть и думаешь жизнь устроить вопреки всем обычаям народов. Люди более корыстны, чем ты думаешь, Душан. В отношении же заносчивости ромеев ты прав. Недостойно насмешничать над соседями и считать себя самыми лучшими на земле. Никто не может знать, какому народу властвовать на земле или пропасть бесследно, кому с шумной славой прогреметь оружием, кому удивить мир мудростью. Славяне никогда не будут мириться с положением бедного родственника у богатого вельможи, с робостью берущего кусок хлеба с общего стола. Славяне найдут в себе силу и решимость занять за столом равное всем место и вооружить себя не только мечом, но и всей книжной мудростью просвещенных народов. Об этом мы немало думаем.

Святослав велел его одеть, накормить и выпустить на волю. Приближенным своим он сказал:

– Приласкайте Душана. Его знания обычаев болгарских и ромейских пригодятся нам. Братьев его по вере не трогать, над их верой не надсмехаться. В обиду их не давать. Нам жить здесь не злыми насельниками, а братьями с теми, кто и нам братья по языку и крови, и верными подданными моими. Да учитесь различать наших скрытых друзей от врагов. Друзья настоящие часто скромны, тихо ведут себя, незаметно.

XIII. Улеб у василевса

Вступление Святослава на славянские земли, окружающие Ромейскую державу, очень облегчалось самим ходом исторических событий. Болгарский народ, несмотря ни на сорокалетний мир с греками, ни на родственные связи царей, питал к Византии острую ненависть. А греческая знать презирала болгар. Она только тщательно скрывала, что носит маску дружбы. Внешне все обстояло благополучно: болгарский двор был по своему быту и духу чисто византийским, с его бесчисленными царедворцами, сановниками, показной пышностью, изощренным церемониалом, бездушным формализмом. Болгарская церковь, имеющая в своей иерархии немало греков, переняла и ромейскую кичливую помпу, и ее кричащую роскошь. В ней было сорок епископов, при каждом из них находилась целая армия чванливых чиновников и жадных клириков. Содержание всей этой толпы елейных лицемеров от веры и развращенных подачками двора ученых-схоластов ложилось изнуряющим бременем на плечи трудового народа. Болгарское боярство тоже тянулось за византийской знатью, изводя своих париков нескончаемыми и изнурительными поборами. Облагалось всё: угодья, леса, пашни, скот, домашний скарб, нивы и огороды, виноградники и сады. Низший клир, сам страдавший от обложений в пользу высшего духовенства, в свою очередь, старался возместить свои убытки за счет разоренной паствы.

Словом, крестьянство и трудовое городское население страшно страдало и от государственных повинностей, и от боярских поборов. Обнищавшие жители в отчаянии разбегались по лесам, скрывались от бояр-притеснителей в горах и ущельях. Трудовой народ выработал и свою идеологию, в которой отразился его протест против угнетателей, это было богумильство. Корыстолюбие и сытная жизнь духовенства, его пресмыкательство перед византийским двором, жажда накопления в верхах болгарского общества – все это нашло в богумилах яростных обличителей, которые поддерживали убегающих от рабства людей, требовали конфискации церковного имущества, отвергали власть, угодничающую перед василевсами. Это был гневный и здоровый протест молодой нравственной натуры славянина против распущенности византийских вельмож и зараженного классовым эгоизмом болгарского высшего общества. Народ чувствовал, как вместе с проникновением в его страну византийских порядков подрывается его благосостояние и страдает самобытность. Тем более что искусные в дипломатии и интригах греческие вельможи пользовались слабостью царя Петра, его приверженностью к церкви и умилением перед греческой образованностью.

Болгария представляла собою очень лакомый кусок для греков. Она была богата, а столица Великая Преслава, расположенная близ балканских ущелий, являлась важным стратегическим пунктом. Болгарская образованность, столь пышно расцветшая при Симеоне, сменилась церковным ригоризмом, теряла свежесть энергии и духовных изысканий. Теперь двор не заботился ни о самобытности, ни о просвещении. Частные лица в эти дни тревог, гонений и козней не могли сосредоточиться на мирном труде просвещения и книжности, требующих тишины, спокойствия и твердого порядка. Радетели славянской образованности имели биографии мучеников. Они чаще всего кончали жизнь в застенках, под пытками, или прятались в пещерах.

Понятно станет, почему в это время разрастается отшельничество, возникают тайные обители. В них укреплялся дух подвижников, готовых к самопожертвованию, вырабатывалась строптивость, пошедшие на пользу дальнейшим судьбам народа. Обители эти становились опорою просвещенного православия и славянской мысли. Но все же ослабление внутренних сил – оскудение хлебопашцев, поклонение моде на иноземную государственность, гонение на вольномыслие – подорвало силы Болгарии. Давно ли народ этот, могучий, бодрый, под водительством просвещенного и смелого Симеона, шел к завоеванию грозной державы прославленных императоров Константина и Юстиниана! Теперь Петр в страхе запирается в своей палате, не спит ночей и все спрашивает дозорных, не движутся ли войска варвара Святослава к самой столице, Великой Преславе.

Русские хорошо знали местность, в которой пришлось им воевать. Киевские купцы и дружинники издавна плавали по Дунаю и торговали в болгарских городах. Князья туда хаживали за данью, например, к уличам и тиверцам, двум племенам, соседящим с болгарами. По преданиям, Олег и умер среди тиверцев. А теперь все земли от Киева до Византии заселены были славянскими племенами, охотно идущими под власть Святослава, которая была менее тяжелой, чем царствование Петра со всеми византийскими атрибутами тяжеловесной иерархичности и непосильного гнета.

Святослав покорил все придунайские области, забрал восемьдесят городов и сильнейших крепостей, дошел до границ Византийской империи и присоединил несколько ее городов к завоеванным болгарским землям. Это было такое завоевание, о подобном которому не слышали современники, а в самой Ромейской империи не могли найти этому объяснения.

Святослав завоевал почти всю Болгарию, но оставил нетронутой часть ее вместе со столицей Великая Преслава. Он не хотел лишать болгарского царя Петра престола. Нога ни одного русского воина не побывала в столице.

По окончании всех завоеваний князь послал к царю Петру послов во главе с Улебом, которого Святослав назначил за его храбрость и смекалку сотником, для договора и принятия совместных действий по охране и управлению страной.

Глубоко религиозный и очень робкий Петр совсем потерял голову. Однако, побуждаемый своею женой Марией, дочерью византийского императора Христофора, которая ненавидела славянский народ, его простой быт и сельское простодушие, втайне лелеяла надежду страну свою превратить в греческую провинцию и жила интересами не Болгарии, а Византии, Петр стал собирать свое рассеянное войско и готовиться к отражению Святослава. Сам он не верил и не рассчитывал на победу, войны не хотел и со страхом ждал предстоящих событий. Давно собираясь оставить тяжелое для него бремя царя, чтобы уйти в монастырь, он теперь видел в этом указующий перст свыше и тайно от царицы в веригах простаивал целые ночи на молитве, готовясь к постригу, а днем изнурял себя скудной пищей, проводил время в душеспасительных беседах с чернецами, раздавал нищим милостыню и выслушивал предсказания бесчисленных астрологов и гадателей о путях будущей своей судьбы.

Астрологи старательно разглядывали по ночам небо, следили за явлениями комет, таинственно шептались, с многозначительным видом открывали Библию и искали там пророчеств, вычитывали слова и цифры, прикидывали их значения, с сокрушенным видом докладывали обеспокоенному царю, что будущее пока туманно, но, конечно, прояснится после каких-то новых предстоящих знамений.

А страхи царя, однако, день ото дня все усиливались, и выхода из беды он не видел. Соединиться с Никифором?! Но Никифор сам грезил наяву о полном подчинении Болгарии. В добрые намерения Святослава Петр не верил, он видел, что киевский князь пока оттеснил его от моря и от юга, а дальнейшие его намерения неизвестны. Царь рассматривал его всерьез как союзника Никифора, потому что знал лукавую политику византийских василевсов: когда им хотелось ослабить своих соседей, они всегда натравливали один народ на другой.

А не занятые Святославом западные области Болгарии захватил восставший в это время боярин Шишман, кровно ненавидевший Петра за его провизантийскую ориентацию и явную неспособность к управлению. И вот теперь к этому Шишману перебегали все бояре, недовольные Петром, а часть из них была уже на добровольной службе у Святослава. Об этом Петр тоже хорошо был осведомлен. С превеликой скорбью он думал о том, что царство, оставленное ему воинственным отцом, царство могущественное и богатое, теперь вот погибает на глазах. И Петр смиренно молил Создателя о смерти, как о желанном избавлении от душевных мук.

Когда Петру доложили о прибытии послов от Святослава, он так перетрусил, что решил бежать в одну из тайных обителей. Но царица поймала его в дороге и заставила остаться дома. Раб византийских привычек, готовый скорее расстаться с жизнью, чем поступиться этикетом и атрибутами царского достоинства, дрожащий от страха, Петр принял русских послов с подобающей помпой. Он восседал на раззолоченном троне, стоявшем на возвышении. В золотой палате из зеленого мрамора, со сводами, покрытыми блестящей мозаикой лучших византийских мастеров, были развешаны драгоценные предметы царского обихода. И когда отдернули занавес и впустили послов во главе с сотником Улебом, они – неприхотливые рубаки – страшно смутились, увидя сказочную роскошь и великолепно разодетых царедворцев. Послы неуклюже поклонились, да и не вовремя, потому что надо было подождать, когда кончит играть орган. И еще больше они растерялись, когда царь спросил Улеба: здорова ли его супруга и все ли благополучно в доме? И Улеб по этикету должен был упасть ниц, а он, неотеса, сказал, как отрубил:

– Воину не очень-то следует беспокоиться о здоровье да о доме… Холод, голод, одиночество его первые спутники, василевс. Это уж я на себе испытал.

Это была новая бестактность. Так отвечать можно разве только близкому другу. И то на пиру. Все вельможи и сам царь насторожились, ожидая еще больших неприятностей от этих с ног до головы вооруженных и закаленных в боях нахалов. Но тут опять заиграл орган. Послы стояли столбами и не знали, что делать. Орган смолк. И среди наступившей тишины василевс велеречиво и смиренно высказал похвалу князю Святославу, не пренебрегшему правилами самых добрых и мудрых государей улаживать дела добрососедскими мирными переговорами. Руки его тряслись, и голос дрожал.

– Царь, да знаете ли вы, кто к вам пришел? – широко улыбаясь, прервал Петра Улеб в прямодушном порыве…

Царица, сидевшая рядом с Петром с поджатыми строго губами, вдруг вздрогнула, но подняла выше голову. А царь побледнел.

– К тебе пришли твои друзья, царь, и нечего пугаться. Князь велел передать, что негоже тебе бояться ромеев и даже им дань платить. Оставь это, будь с нами заодно. Тогда никто нам не страшен. Уж это точно.

Вельможи застыли в ужасе, царь все еще бледнел. Одна царица Мария обливала послов полным презрением. Однако Улеб ее презрительной мины не понимал и не замечал, думая, что заморские царицы все так держатся.

– Племя наше одно, царь, – продолжал Улеб, – язык и обычаи тоже. Правь своей землей под рукой нашего князя. Будет твоему народу праведный суд, спокойная жизнь и легкая дань. Завистливые ромеи не посмеют пугать тебя войной. Погляди, идут к князю твои люди как к защитнику… И даже многие твои бояре на службу поступают. Пусть и бояре промышляют в именьях своих, лишь бы не обижали смердов… Вот и весь наш сказ. Прости, коли глупо молвил.

Царь ниже опустил голову и, кажется, ждал продолжения речи. Царица не спускала гневных глаз с этого кряжистого, с огромным мечом юноши. Она считала речи его дерзкими, манеру его грубой, поведение целиком возмутительным. По ее мнению, мнению жены августейшего самодержца, проведшей всю жизнь среди коленопреклонных раболепствующих царедворцев, всерьез уверовавшей в сакраментальную формулу епископов, что она «Богом избранная», по ее царственному мнению, царю Болгарии следовало сейчас же подняться и грозно указать послам на дверь, а когда они уйдут – отдать приказание, чтобы их затравили собаками. Как они смеют, эти грязные мужики, предлагать просвещенному и могущественному самодержцу покровительство какого-то там киевского князька? Племя ничтожных червей!

Она многозначительно глянула на мужа, побуждая его к действию… Но, оправившись от страха, Петр более спокойно сказал:

– Нам очень лестно, что великий князь киевский не питает к болгарам никакого злого умысла. Передайте ему пожелание доброго здоровья, удач в делах государственных. Слава о нем гремит и в дальних землях. Заверяю вас искренне, что я не нахожу смысла во вражде славянских племен, и, как только улучшится мое здоровье сам навещу великого князя, чтобы при личном свидании засвидетельствовать ему свое искреннее уважение и готовность к дружбе.

Он считал, что столь бессодержательный и, по существу, уклончивый ответ, в котором нет прямого согласия идти на союз со Святославом, но есть намек на готовность, должен был удовлетворить послов. И он не ошибся. Эти велеречивые изъявления дружбы послы приняли за чистую монету. Подобострастные улыбки и низкие поклоны вельмож еще больше их в этом убедили. Послам был дан пир роскошный. Сидя за столом рядом с ними, царь глубоко страдал, видя их торжествующими, простодушно выражавшими свою буйную радость по поводу улаженной миссии.

Царица не изменила своего презрительного вида, внутренне негодовала, вынужденная наблюдать полное неумение послов вести себя за царским столом. Она поминутно содрогалась от резких деревенских шуток Улеба, от воинских навыков дружинников, цапающих с золотых блюд изысканные яства руками и поедающих их без должного любования и не в той последовательности. И когда этот шумный пир кончился и морально раздавленный царь упал в изнеможении на кровать, царица, рыдая, начала кричать на него и топать ногами:

– С каких пор это повелось робеть перед неумытыми варварами, не умеющими ни есть, ни пить?! Царь! Ты опозорил себя, свою корону, свое царство и меня, и наших детей, и наших будущих внучат… Позор на мою седую голову! Собери войско, воспрянь духом и, усыпив бдительность презренного Святослава, смети их вместе с лодками в море… Боже Всевышний, за что такая кара! Я предпочту подчиниться врагу – просвещенному василевсу ромеев, чем содружествовать с этими вонючими руссами, поклоняющимися деревянным болванам, жрущими сырое мясо и не привыкшими благоговеть перед избранниками Божьими – законными василевсами. Горе нам, горе! Царь, я не переживу этого позора, выпавшего на нашу голову на старости лет.

И она упала в обморок.

Царь остался один, позвал монахов и гадателей и стал вести беседу о возможностях провидеть будущее.

А царица Мария, придя в себя, удалилась в свои покои и одна, в тишине ночи, писала письмо ромейскому василевсу Никифору. Наутро она отправила гонца в Царьград и не велела никому открываться, куда едет, зачем едет и что везет. Царю тоже не было известно содержание ее письма.