Текст книги "Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости"

Глава седьмая
Первый царь дома Романовых

А устраивалось все по молитвам святителей и праведников…

Через великие испытания шла к очищению Русь, и, пожалуй, никогда еще в нашей истории не обнажался так ясно и очевидно православный смысл пословицы о счастье, которого не было бы, если бы несчастье не помогло…

Сигизмунд III потребовал, чтобы Москва присягнула разом и ему, и его сыну.

Бояре-предатели покрутили головами, почесали в затылках и согласились.

Им оставалось только уговорить патриарха Гермогена…

Уговаривать святителя отправился 30 ноября 1610 года глава Семибоярщины Федор Иванович Мстиславский. Ему казалось, что он сумеет если не уговорить патриарха, то хотя бы обмануть.

Но не удалось уговорить. Обмануть тоже не получилось.

– Я таких грамот не благословляю писать! – взглянув на протянутые бумаги, твердо сказал святитель. – И проклинаю того, кто писать будет.

Казалось бы, что может сделать один человек?

Гермоген находился в Москве, где всем распоряжались поляки и предавшиеся полякам бояре…

Но необорима сила человека, если он вооружен православной верой. Твердо, как скала, стоял патриарх Гермоген, и ни хитростью, ни угрозами не удавалось главе Семибоярщины добиться от него уступок!

Вместе с Мстиславским пришел к патриарху Гермогену и боярин Михаил Глебович Салтыков.

Царь Василий Шуйский сослал его воеводой в Орешек, но Салтыков бежал оттуда в 1609 году к царику в Тушино. Скоро его заметили и поляки, когда он, обманывая, будто война прекратилась и царь Василий Шуйский уже захвачен тушинским цариком, уговаривал защитников Троице-Сергиевой лавры сдаться Яну Сапеге и Александру Лисовскому. Такую верную службу поляки ценили и возвысили Михаила Глебовича до звания помощника польского коменданта Москвы.

Досадно было верному подручному Александра Гонсевского слушать неразумные речи патриарха, не желающего понимать, какое это счастье – верно служить полякам. Позабыв о почтительности, он выхватил нож и двинулся на Гермогена.

– Подписывай, Гермоген! – потребовал он.

– Не страшусь твоего ножа! – бесстрашно ответил патриарх. – Вооружаюсь против него силою Креста Христова! Ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий![44]44
  Считается, что проклятие патриарха Гермогена очистило русскую жизнь от этого предателя. В октябре 1611 года совместно с князем Ю.Н. Трубецким М.Г. Салтыков руководил русским посольством в Польшу, просившим присылки новых польских войск и отпуска Владислава в Москву. После этого в Россию он уже не вернулся. От Сигизмунда III он получил в Смоленском воеводстве земельные пожалования, и отныне его потомство стало пользоваться гербом Солтык. Впрочем, на оставшихся в России Салтыковых, родственников матери царя Михаила Федоровича Романова, проклятие Гермогена не распространилось. Еще долго оставались они в силе.


[Закрыть]

И застыл Салтыков, словно неведомая сила остановила его. Бессильно повисла рука, сжимавшая нож.

Так ничего и не добились предатели от патриарха.

Великая сила исходила от Гермогена, и вся Россия в эти трагические дни смотрела на него как на главного заступника, как на последнюю надежду. И пришел час святому Гермогену совершить свой подвиг во имя спасения православной Руси.

Этот час пробил 10 декабря 1610 года, когда Петр Урусов – начальник татарской стражи – зарезал на охоте шкловского еврея Богданко.

Казалось бы, рядовое для Смуты событие.

Резали и настоящих царей тогда, чего же говорить о мошенниках? Тушинский вор, царик, как называли его поляки, был не первым и не единственным самозванцем. Однако сейчас, когда Москва была оккупирована поляками, патриарх Гермоген понял, что настал момент, когда можно переломить ход роковых событий и превратить бесконечную и бессмысленную междоусобицу в освободительную войну.

Это и сделал он.

Скоро из Москвы полетели в большие и малые города грамоты: «Ради Бога, Судии живых и мертвых, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства, здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христиан, писанный евангелистом Лукой, здесь великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы, или вам, православным христианам, все это нипочем? Поверьте, что вслед за предателями христианства, Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым с товарищами, идут только немногие, а у нас, православных христиан, Матерь Божия, и московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской Церкви, святейший Гермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а за ним следуют все православные христиане».

Польский король Сигизмунд III. Рисунок XIX в.

И произошло чудо!

Повсюду, в больших и малых городах Руси, начали собираться отряды. Ратные люди и торговцы, дворяне и землепашцы, вооружившись, кто чем мог, двинулись к Москве, чтобы освободить ее.

Казалось, сама земля Русская поднялась, чтобы очистить свою столицу от непрошеных гостей.

Тревога охватила изменников-бояр. Сохранились грамоты, в которых предатели увещевали ярославцев и костромичей пребывать в верности польскому королевичу Владиславу, а зачинщиков (Минина и Пожарского?) послать к ним с повинною. Под этими грамотами твердо и четко выведена подпись боярина Ивана Никитича Романова, дяди будущего царя Михаила.

Святой патриарх Гермоген. Портрет из «Титулярника». 1672 г.

Толку от этих грамот не было, и изменники взялись за патриарха Гермогена, который находился в их руках.

Снова приходила к святителю романовская родня.

– Это ты, владыка, писал по городам, чтобы шли к Москве! – кричал на святителя уже позабывший о проклятии Михаил Глебович Салтыков. – Пиши теперь, чтобы не ходили.

– Напишу! – безбоязненно ответил патриарх. – Только вначале и ты, и другие изменники вместе с королевскими людьми выйдите вон из Москвы!

– Экий ты неучтивый старик! – сказал Гермогену польский наместник в Москве Александр Гонсевский. – Скоро прибудет в Москве законный царь Владислав, и он будет судить тебя! Вели ратным людям, стоящим под Москвой, идти прочь, иначе уморим тебя злою смертью!

– Что вы мне угрожаете? – отвечал патриарх. – Боюсь одного Бога… И потому благословляю всех стоять против вас и помереть за православную веру. Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь через нее получить венец. Давно желаю я пострадать за правду!

21 марта 1611 года патриарха Гермогена заточили в подземельях Чудова монастыря. Поляки и продажные бояре стремились изолировать его, чтобы прекратить призывы к освободительной войне…

Но кто в силах загасить светильник, возжженный самим Господом?

Не уменьшилось, а возросло влияние Гермогена, когда заточили его в подземелье. Все новые и новые отряды русских людей устремлялись к Москве. Теперь уже шли они и на выручку своего святителя.

На всю Россию звучал в посланиях архимандрита Дионисия голос заточенного патриарха:

«Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, святым крещением… Возложив упование на силу Животворящего Креста, покажите свой подвиг, молите своих служивых людей, чтоб всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова польских и литовских людей!.. Бога ради отложите то на время, чтоб всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним помощь не пришла. Смилуйтесь и умилитесь, и поспешите на это дело, помогите ратными людьми и казною, чтобы собранное теперь здесь под Москвою воинство от скудости не разошлось! О том много и слезно всем народом христианским бьем вам челом!»

И услышала, услышала Россия. В каждом русском сердце зазвучали эти слова!

Но самому святителю Гермогену – увы – не суждено было увидеть освобожденную Москву.

Еще когда только двинулось в победный поход Нижегородское ополчение, изменники бояре снова попытались вынудить патриарха запретить нижегородцам идти на Москву.

– Да будут благословенны те, которые идут, чтобы очистить Московское государство! – ответил Гермоген. – Вы же, окаянные изменники, будьте прокляты!

После этого приказано было морить патриарха голодом. Раз в неделю в подземелье, где был заточен он, бросали сноп овса.

17 февраля 1612 года святой Гермоген предал душу в руки Божии…

«Да будет над теми, кто идет на очищение Московского государства, милость от Господа, а от нашего смирения благословение… – писал патриарх Гермоген в последней своей грамоте, отправленной из заточения. – Стойте за веру неподвижно, а я за вас Бога молю»…

Что могли противопоставить этому бояре-изменники, что мог ответить на это Филарет, поставленный в патриархи Тушинским вором?

18 августа, отслужив молебен у Сергия Радонежского, ополчение Дмитрия Пожарского и Козьмы Минина выступило на Москву.

И было тогда знамение. Сильный ветер подул от Москвы, навстречу ратникам.

«Дурной знак! – пишет С.М. Соловьев. – Сердца упали; со страхом и томлением подходили ратники к образам Св. Троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою. Но когда этот священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул в тыл войску, что всадники едва держались на лошадях, тотчас же все лица просияли, везде послышались обещания: помереть за дом Пречистой Богородицы за православную христианскую веру».

На берег Яузы вышли к ночи… Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, который еще недавно заседал в боярской думе у Тушинского вора, уже стоял с казаками под стенами Москвы, звал князя Пожарского к себе в стан.

– Отнюдь не бывать тому, чтоб нам стать вместе с казаками! – ответили ему.

На другой день, когда ополчение придвинулось к Москве, Трубецкой снова предложил встать вместе в одном остроге, у Яузских ворот, но получил прежний ответ.

Э.Э. Лисснер. Изгнание польских захватчиков из Московского Кремля

«Таким образом, – пишет С.М. Соловьев, – под Москвою открылось любопытное зрелище. Под ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель – вытеснить врагов из столицы, а между тем резко разделенные и враждебные друг другу; старое ополчение, состоявшее преимущественно из Козаков, имевшее вождем тушинского боярина, было представителем России больной (выделено нами. – Н.К.)… второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностию установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским характером, которое в самом начале Смут выставило сопротивление их исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую безнадежность положения… собрало с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, сознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой – сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства, и порвала связь с больною, зараженною частию… Слова ополчения под Москвою: “Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать” – вот слова, в которых высказалось внутреннее очищение выздоровления Московского государства; чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, и очищение государства от врагов внешних было уже легко».

Об этом разделении нечистых и чистых, зараженного и здорового и молились великие подвижники Русской Православной Церкви, без этого бессмысленно было рассчитывать на Божию помощь.

Под стенами Москвы эта помощь явилась ополчению Минина и Пожарского во всем своем величии и силе.

Напрасно гетман Ходкевич пытался снять осаду с Москвы или хотя бы пробиться к осажденным. Бессильными оказались и полководческий талант гетмана, и боевая выучка.

Не помогло полякам даже предательство Д.Т. Трубецкого[45]45
  Когда ополчение Пожарского вступило в бой, казаки Трубецкого наблюдали за битвой и, посмеиваясь, говорили между собой: «Богаты пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана!»


[Закрыть]…

«Мы не закрываем от вас стен… – надменно писали князю Дмитрию Пожарскому осажденные поляки, когда его ополчение встало у стен Москвы. – Берите их, если они вам нужны… Отпустил бы ты, Пожарский, своих людей к сохам. Пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп служит в церкви, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей – царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении, которое ты направляешь к последней погибели государства…»

Но уже через несколько недель все изменилось.

Необъяснимо, как произошло такое мгновенное разложение польской рати, но так и было.

Польские жолнеры добивали раненых, выкапывали тела из могил и поедали их. Началась охота на живых людей. Леденящий страх расползся по Кремлю…

А 22 октября 1612 года загудели колокола в московских церквях.

Это перед последним штурмом встали русские ратники на молебен перед чудотворной иконой Казанской Божией Матери…

Уместившись в пространстве двух лет, сходятся судьбоносные для нашей страны даты…

В 1578 году родился Дмитрий Михайлович Пожарский, будущий освободитель Москвы от поляков.

А на следующий, 1579 год случился в Казани большой пожар, после которого была обретена на пепелище чудотворная икона Божией Матери, и самое первое чудо, совершенное от нее, – преображение священника, отца Ермолая. Подняв с земли чудотворный образ, немолодой – ему было около пятидесяти лет – приходской батюшка, превращается вдруг в грозного святителя – патриарха Гермогена…

Вот два события, из которых произросло спасению нашего Отчества от разрушительной Смуты, в которую ввергли его властолюбие, алчность, разврат и своеволие.

И сейчас, четыре столетия спустя, в самой одновременности этих событий различается образ русского спасения. Вот три необходимые составляющие его: Божия помощь, воинская доблесть, смирение и подвижничество…

Чудо, которое совершила Казанская икона Божией Матери с иереем Ермолаем, превратив его в грозного святителя Гермогена, было только прообразом чуда, совершенного 22 октября 1612 года, когда перед Пречистым Ликом Казанской иконы Божией Матери разъединенные политическими симпатиями и антипатиями, враждующие друг с другом русские люди вдруг очнулись и, ощутив себя единым народом, сбросили с себя вместе с обморочностью Смуты и ярмо чужеземных захватчиков.

Тогда, 22 октября 1612 года, единым приступом были взяты стены Китай-города, и поляки укрылись в Кремле, чтобы через три дня сдаться на милость победителей.

На 22 октября (4 ноября) и установили осенний праздник Казанской иконы Божией Матери[46]46
  Вначале праздник был местным, и только в 1648 году, когда на праздник «чудотворныя иконы Казанския, во время всенощного пения» родился наследник престола царевич Дмитрий, царь Алексей Михайлович повелел праздновать 22 октября Казанской иконе «во всех городах по вся годы», как бы редактируя при этом и содержание самого праздника. Но первенец царя Алексея Михайловича вскоре умер, а праздник – осеннее почитание Казанской иконы Божией Матери – сделалось всенародным – остался в прежнем своем значении.


[Закрыть]…

И вот пришло 25 октября, когда распахнулись окованные железом створы Троицких ворот на Неглинную и, как и было условлено, выпустили вначале московских думных бояр, трепетно хранивших верность польскому королю Сигизмунду и его сыну Владиславу…

«Жаль было смотреть на них, – пишет Н.И. Костомаров. – Они стали толпою на мосту: не решаясь двигаться далее. Козаки подняли страшный шум и крик. “Это изменники! Предатели! – кричали козаки. – Их надобно всех перебить, а животы их поделить на войско!”»

Злые крики наотмашь хлестали изменников.

Уже и камни полетели в них, но ополченцы Пожарского и Минина удерживали народ, не давая растерзать предателей.

Началась перебранка. Кое-где завязывались драки.

Бояре, не двигаясь, стояли на мосту, ожидая решения своей участи.

Испуганно вздрагивая, жался к монахине Марфе (Романовой) съежившийся от страха и холода узкоплечий подросток. Ему было шестнадцать лет, но он казался гораздо моложе. Это был будущий царь Михаил Федорович Романов…

Сидя на коне, строго смотрел на бояр-предателей князь Дмитрий Пожарский. Рядом с ним поднято было тяжелое знамя с ликом Спаса.

Большой знаток Смутного времени С.Ф. Платонов, рассказывая о князе Дмитрии Пожарском, заметил, что в древнерусском обществе было мало простора для самовыражения; личность мало высказывалась и мало оставляла после себя следов…

Это верно, но верно лишь с внецерковной точки зрения, а древнерусский человек вне Церкви не мыслим. Без хоругвей, покачивающихся за его спиною, без знамени с ликом Спасителя немыслим и Дмитрий Михайлович Пожарский.

Пройдет еще несколько минут, и князь взмахнет рукою, подавая знак, и следом за чудотворным образом Казанской Божией Матери, который, по благословению патриарха Гермогена, сопровождал ополчение на всем его пути до Москвы, потекут отряды ополченцев в освобожденный Кремль…

О, как мечтали они увидеть Кремлевские соборы, как жаждали припасть к московским святыням! Эта надежда и помогала вынести все тяготы похода.

Шли и думали, что главное – добраться до Московского Кремля, очистить его от захватчиков… Ведь там, за зубчатыми стенами, тепло сердечное, там – незаходящее солнце московских куполов!

И вот одолели ворога!

Дошли…

Холодный ветер нес по московским площадям мусор отчаяния, сор и грязь предательства.

Сыро, серо и страшно было в Кремле…

Вглядимся еще раз в картину, открывшуюся глазам князя Дмитрия Пожарского и его ратников в утренние часы 25 октября 1612 года…

Толпятся на Каменном мосту перепуганные бояре-предатели…

На голове у Федора Ивановича Мстиславского темнеет пропитанная кровью повязка. Эту отметину накануне оставил жолнер, забравшийся в хоромы Федора Ивановича, чтобы съесть последнего Гедиминовича.

Хромой Иван Никитич Романов опустил голову.

Едва стоит на ногах и князь Борис Михайлович Лыков.

Испуганно смотрит на толпу казаков Иван Михайлович Воротынский, в доме которого отравили спасителя Москвы, князя Скопина-Шуйского.

Рядом с ним Федор Иванович Шереметев…

Жмется к матери – инокине Марфе (Ксении Ивановне Романовой) узкоплечий Михаил Федорович Романов…

Это самое верное польской короне московское боярство…

Все они, кроме Мстиславского и Воротынского, которым еще предстоит породниться с Романовыми, родственники воровского патриарха Филарета. Здесь его жена, сын, брат, здесь Шереметев, род которого тоже происходил от Андрея Ивановича Кобылы, здесь Лыков, женатый на сестре Филарета – Анастасии…

Ополчению удалось, наконец, оттеснить от Каменного моста казаков, они возвратились в таборы, после чего бояре смогли сойти с моста, ставшего постаментом их позора.

Вскоре все они разъехалась по поместьям, расползлась по глухим норам, а инокиня Марфа с сыном Михаилом уехала в подаренный их дворовым человеком Григорием Отрепьевым Ипатьевский монастырь.

И летописцы, и историки утверждают, что такой жалкий вид имели вышедшие из Кремля Романовы, что сердце разрывалось от жалости к ним.

Это так… Россию, пришедшую к стенам Кремля в 1612 году, не сумел совратить воровскими посулами Д.Т. Трубецкой, не запугали ее своей шляхетской гонорливостью поляки… Она, как справедливо заметил С.М. Соловьев, была внутренне очищена, чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного. И тогда Романовы обманули ее своим жалким видом сломленных, побежденных людей…

Все события четырехсотлетней давности так близки и понятны нам, погруженным в нынешнюю русскую смуту, что многое из того, что происходило тогда, кажется, происходило с нами…

Узнаются слова, мысли, сомнения, узнаются характеры героев и предателей.

Даже ошибки и те, кажется, тоже узнаются!

И точно так же, как в наше время, трудно понять, каким образом удалось кучке мерзавцев из Политбюро разрушить великое государство, так и в событиях, происходивших четыреста лет назад, зияют вопросы, на которые невозможно найти ответа, способного удовлетворить не только ум, но и сердце.

Один из таких вопросов: почему в 1613 году избрали на царство Михаила Федоровича Романова, а – к примеру! – не Дмитрия Пожарского?

Когда чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, почему не сумели русские люди сберечь чистоту, обретенную молитвами праведников, подвигами героев, трудом народа?

Ведь князь Мстиславский, Романовы и все остатки Семибоярщины торопливо расползлись по своим поместьям, попрятались от страха, испытанного на Каменном мосту. Им, как деликатно выразился историк, неловко было оставаться в ней подле воевод-освободителей…

Так пусть бы и сидели там, исчезая в исторической тьме…

Нет же! Почти насильно вытащили их из нор и привезли, чтобы сплели они новую сеть, в которую уловят Русь теперь уже на триста лет.

Как это похоже на наши дни, когда тасуется одна и та же колода бездарных, вороватых политиков! Из партии в партию, от одного президента к другому!

И только удивляешься, вглядываясь в события Смуты, как стремительно нечистое сумело вернуть себе господствующее положение.

Еще в ноябре, когда шло сражение, когда брали Москву, князь Дмитрий Пожарский был бесспорным, как говорят теперь, лидером. Он подписывал все государственные документы, и все соглашались, ибо он и был спасителем Отечества.

И вот прошло совсем немного времени, съехались в Москву в январе 1613 году выборные люди, и что же?

Донской казак. С рисунка XVII в.

Служилые люди, составлявшие основу ополчения Дмитрия Пожарского, по обычаю того времени, начали расходиться в свои уезды «по домам». Старорусские люди, они считали, что сделали свое дело, они были уверены, что освобождением Москвы поход, в котором они участвовали, завершен. Они не сомневались, что так же совестливо и бескорыстно будет исполнено дело начальствующими людьми.

Другое дело – казаки…

Десятилетие, проведенное возле разных воров, научило их, надеясь на Божию помощь, не плошать самим. Они знали, что мало победить. Надобно еще и посадить на трон своего человека…

Как говорит летописец, уже к концу года «люди с Москвы все разъехалися», остались только казаки да московские дворяне – та гремучая смесь, в которой и рождались все заговоры и предательства последнего времени.

Князь Дмитрий Пожарский, разумеется, понимал, что происходит, но бессилен был противостоять этой подлости и хитрости. Когда он только попытался похлопотать о выдаче жалованья служивым людям, составлявшим основу ополчения, его немедленно обвинили в попытке их подкупа…

«Многие же от вельмож, – указывает летописец, – желающи царем быти, подкупахуся многим и дающи и обещающи многие дары».

И случилось то, что случилось.

После роспуска городских дружин преобладание казаков стало очевидным, партия тушинских воров возобладала, и это было отмечено самым первым решением Собора, пожаловавшим князю Д.Т. Трубецкому Важскую область.

Это не просто щедрое пожалование… Вага не совсем область, скорее государство.

При Федоре Ивановиче она принадлежала Борису Годунову, при Василии Шуйском – его брату Дмитрию…

Пожалование Важской области – знак, что главным человеком в Москве стал боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, служивший у Тушинского вора, а отнюдь не спаситель Отечества Дмитрий Михайлович Пожарский.

Это знак, что ревизии итогов «приватизации» Смутного времени не будет…

Еще 30 июня 1611 года, в самом начале освободительного движения, Земским собором было принято решение конфисковать земли у бояр-предателей. Тушинские приобретения подлежали отчуждению в пользу неимущих участников движения.

Теперь это решение было отменено.

Под дарственной грамотой на Вагу поставили подписи почти все члены тушинской воровской думы. Здесь – подписи Федора Борятинского и Дмитрия Черкасского, Михаила Бутурлина и Игнатия Михнева – любимого спальника Тушинского вора.

Вскоре Собор подтвердил официальным решением, что все приобретения и пожалования, сделанные от имени царя Владислава, аннулируются, но сохраняются основные владения членов Семибоярщины, а также пожалования Тушинского вора. Не зря ведь в конце-то концов, не щадя своей головы, столько лет предавали и продавали бояре Русь.

С этими итогами приватизации было связано и нежелание бояр избирать царя из своей среды. Во-первых, раболепствовать перед иностранцем для них было привычнее, а главное, менее обидно, чем перед своим, еще недавно бывшим ровней тебе… Во-вторых, царь-иностранец если бы и стал плохо относиться к московским боярам, но равно плохо ко всем и не стал бы заниматься перераспределением собственности между ними.

Эти резоны, составленные из жадности и корысти, зависти и ревности, самолюбия и глупости, показывают, насколько ничтожной после десятилетия предательств Родины и государей стала среда московской аристократии. Она выродилась, превратилась в исторический хлам, не способный, как и подтвердила дальнейшая история, уже ни к какому державному действию…

«Начальницы» хотели иноземного царя, говорит летописец, но «народы же ратные не восхотели ему быти»…

«Желание боярства, надеявшегося лучше устроиться при иноземце, чем при русском царе из их же боярской среды, – замечает С.Ф. Платонов, – встретилось с противоположным ему и сильнейшим желанием народа избрать царя из своих».

И когда стали решать на Соборе вопрос об избрании царя, первым постановлением Собора было не выбирать царя из иностранцев.

Постановление это можно было считать последней победой партии чистого, здорового…

И хотя и не вернулись еще в Москву главные представители Семибоярщины, но и эта победа далась нелегко…

Вырождение московского боярства и породило то агрессивное противодействие выдвижению князя Дмитрия Пожарского претендентом на царский престол. Как только прозвучало его имя, бояре сразу же распустили слух, будто князь истратил на подкуп выборщиков 20 тысяч рублей[47]47
  Знаток Смутного времени С.Ф. Платонов резонно замечает по этому поводу, что даже казна государева тогда не могла сосредоточить у себя такой суммы, не говоря уже о частном лице.


[Закрыть].

Впрочем, другие кандидаты на престол – назывались кандидатуры Шуйского и Воротынского – тоже отпали сами собою.

Иначе и не могло быть…

Противодействуя любой попытке выдвижения чистых русских патриотов, московское боярство обращалось в монолит, но внутри своего нечистого круга никакого единства у них не было и не могло быть.

Сподвижники Бориса Годунова и слуги Григория Отрепьева, защитники Василия Шуйского и сообщники Тушинского вора – еврея Богданко, недоброжелатели королевича Владислава и убийцы Федора Годунова… Все эти люди и не могли объединиться ни в чем, кроме страха перед расплатой за совершенные преступления.

«Много избирающи искаху… – говорит летописец. – И тако препроводиша не малые дни».