Текст книги "Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости"

В тот же день в Успенской церкви, чтобы с землями и городами под высокой рукой государевой неотступно навеки быть, присягнули гетман и старшина.

На следующий день присягали сотники, есаулы, писари, казаки и мещане.

Присягали в Переяславле, присягали в Киеве. Вся Украина присягала великому государю Алексею Михайловичу – одно только духовенство украинское, православное, долго не желало принести присягу…

Цветастые речи произносил, обращаясь к царскому послу Василию Васильевичу Бутурлину, киевский митрополит Сильвестр Коссов.

Дескать, целует вас в лице моем благочестивый Владимир, великий святой русский; целует вас святой апостол Андрей Первозванный, провозвестивый, что просияет здесь слава Божия; целуют преподобные Антоний и Феодосии Печерские и все преподобные, лета и живот свой о Христе в сих пещерах изнурявшие…

Никого из праведников Божиих, в Киевской Руси просиявших, не позабыл митрополит, от всех расцеловал царского посла, но о присяге говорить не захотел.

– Неужто, боярин, сам гетман государю присягнул? – дивился он. – Неужто все Войско Запорожское присягу принесло?! Слава Богу, коли так. Молиться буду за государево многолетие, за здоровье царицы и благоверных царевен. Храни, Господи, всю семью государеву.

– Надо бы, владыко, и Софийскому дому присягу принести! – настойчиво повторил Бутурлин.

– Пошто? – удивился Сильвестр Коссов. – Шляхта, слуги и дворовые люди у меня по найму работают. Не годится мне к присяге их посылать. И духовенству, боярин, тоже погодить надо с присягой. Что на сейме скажут, коли присягнем?

Странно было Василию Васильевичу Бутурлину такие речи слушать.

Хмельницкий присягнул, войско, народ… Одни только пастыри Православной Церкви, ради освобождения которой и затеивалась война, медлили.

Осторожно подбирая слова, прямо сказал это Василий Васильевич. Дескать, как государю-то всея Великой Руси доложить об этом?

Опустил глаза митрополит Сильвестр Коссов.

Сам он еще не разобрался, почему не лежит у него сердце к затеянному Богданом Хмельницким делу. Сам себе не мог признаться Сильвестр, что у него, православного душою, болит сердце урожденного шляхтича о польском государстве. Польша и на дух православия не переносила, но родной была!

Не мог сказать об этом Сильвестр Бутурлину. Не мог и признаться, что он сам пуще басурман России опасается.

– Погоди писать, боярин, – сказал вслух. – Сам понимаешь, что многие церкви наши остались на землях, которые сейчас под властью короны находятся. Что с теми священниками будет, если мы присягу принесем? Дай подумать.

Несколько дней ждал Бутурлин ответа. Так и не дождался. Тогда сам начал искать встречи. Но уклонился от встречи Сильвестр.

Доносили Бутурлину, что зашевелились иезуиты киевские. Недоумевал Бутурлин: чего еще митрополит затеял?

Впрочем, тогда недосуг было думать об этом, пора было выступать в поход на войну…

Не враз начинаются большие дела, а уж коли начались, если и захочешь – не остановишь!

Вскоре после Переяславской рады двинулись войска.

27 февраля послали в Вязьму боярина Долматова-Карпова.

26 марта ушел в Брянск князь Алексей Никитич Трубецкой.

Гибелью всей армии завершился такой поход на Смоленск при отце Алексея Михайловича – царе Михаиле. Какой исход у нынешней войны будет? Даст Бог победу или снова побитыми сидеть, раны зализывая?

Победа силу стране дает, а поражение – слабость. Можно и новую армию потом собрать, а слабость все равно останется. Растечется по всем городам и весям, не дай Бог, снова породит смуту…

Торжественно провожали войска.

С поднятыми знаменами, сверкая оружием на морозном солнце, под бой барабанов шли через Кремль полки. Мимо дворца шли, под переходы в Чудов монастырь, на которых сидели царь и патриарх. Святой водой кропил патриарх Никон проходящих ратников.

Великая сила собиралась в поход. Шли дворяне и дети боярские, потребованные к службе. Гарцевали на конях казаки, шли регулярные стрелецкие полки, шла регулярная – рейтары и драгуны – конница.

Когда же 15 мая выступил в поход по Смоленской дороге и сам государь с войском, сразу опустела Москва…

Византийским орлом, расправившим могучие крылья, воспарила в поднебесье истории держава Алексея Михайловича.

Еще когда двигалось царское войско к Смоленску, получено было известие о взятии Дорогобужа.

11 июня 1654 года взяли Невель.

14 июня – Белую.

29 июня – Полоцк.

20 июля – Мстиславль.

24 июля – Дисну и Друю.

2 августа – Оршу.

9 августа – Глубокое.

20 августа – Озерище и Гомель.

24 августа – Могилев.

29 августа – Чечерск, Новый Быхов и Пропойск.

1 сентября – Усвяты.

4 сентября – Шклов…

А 23 сентября 1654 года взят был и Смоленск, город, за который всю жизнь бился отец Алексея Михайловича – царь Михаил Федорович.

Стоял ясный, холодный день.

Ночной заморозок подсушил дорогу, по которой выходили из города сдавшиеся литовские воеводы. Проходя мимо государя всея Руси, они складывали перед ним свои древние, кичливые знамена.

Высоким было небо.

Далеко курлыкали вверху, выстраиваясь в клин, журавли. Догорали в осеннем пожаре леса. Конь под Алексеем Михайловичем переступал с ноги на ногу, готовый сорваться, лететь вперед к новым победам.

Все сомнения первых недель войны остались позади. Повеселели воеводы и ратники, почувствовав силу, которую дает победа. И еще появилась уверенность, что старинные русские города берутся теперь Россией навсегда…

В конце октября Алексей Михайлович выехал из Смоленска в Вязьму. Здесь он остановился.

Дальше дороги ему не было.

Дальше царствовала сейчас на Руси черная смерть…

Страшную картину царевы посланцы на Москве увидели.

В Успенском соборе один священник остался да один дьякон, в Благовещенском – один священник только, а в Архангельском – и вообще никого…

Царский дворец стоял снегом засыпанный, едва и пробрели посланцы по двору. Дворовых всего пятнадцать человек уцелело. В Чудовом монастыре сто восемьдесят два монаха померло, в Воскресенском – девяносто монахинь… У Бориса Ивановича Морозова на дворе триста сорок три человека умерло, у Алексея Никитича Трубецкого – двести семьдесят, у Якова Куденетовича Черкасского – четыреста двадцать три, у Никиты Ивановича Романова – триста пятьдесят два. А у Стрешнева из всей дворни один мальчик остался. То же в черных сотнях и слободах было. Из каждых десяти человек где один, где два в живых остались.

Подобные моровые поветрия не редкость для того времени.

И на Руси бушевали эпидемии, опустошая деревни, села и города, и в других странах…

Но сейчас подобно злобной дьявольской усмешке было это стечение обстоятельств. Отвоевав многие города, лишился государь своей столицы.

Темнело в глазах от гнева, сжимались в ярости кулаки.

До января жил государь в Вязьме… Сжимались от ярости кулаки, когда слушал Алексей Михайлович разговоры патриарха Никона о затеянной им церковной реформе.

Никон свое твердил.

Дескать, переустройство церковное скорее надо вести, быстрее надо искоренить новшества, невежеством русским порожденные. Если привели бы обряды в соответствие с Греческой Церковью, может, и не упирался бы тогда киевский митрополит Сильвестр. Кому же хочется от истинной веры в блудню невежества уходить?

– Я, государь, разыскал тут саккос митрополита Фотия… – рассказывал Никон. – Символ веры там вышит… И что же, государь? Грамотеи наши даже его толком перевести не сумели. Слово «Господь» у древних греков было и существительным, и прилагательным. Но всякий раз отдельно употреблялось. А наши грамотеи его два раза перевели. Вот и получилось, что вместо «Духа Святаго, Господа Животворящаго» мы говорим с тех пор: «В Духа Святаго Господа Истиннаго, Животворящаго»… Нешто Господь не истинным может быть?

Не все сумел повторить Никон, что ему нанятые справщики толковали, путался патриарх в тонкостях грамматики. Когда забывал что, для убедительности посохом своим с яблоками об пол постукивал. Тогда панагии на груди патриарха покачивались, сверкали диаманты.

Но государь слушал рассеянно. Кивал речам патриарха, сам о другом думал.

У его отца, царя Михаила Федоровича, советчиком отец патриарх Филарет был.

У него, сироты, только друзья в советчиках. Борис Морозов подсказывал, пока не обожгло его Соляным бунтом…

Теперь вот Никон, «друг собинный»…

Для этого и патриархом его сделал, для этого и нарек, как царь Михаил Филарета, титулом великого государя.

Что из того, что Филарет Михаилу родным отцом был. Алексею Михайловичу Никон вроде духовного брата приходится.

Святой Елеазар Анзерский его, Алексея Михайловича, вымолил у Бога, а Никона святой Елеазар в своем скиту на Анзерском острове в монашество постригал…

Патриарх Никон. Гравюра XIX в.

1655–1658 годы – переломные не только в правлении царя Алексея Михайловича, но и всей России…

Это годы последних крупных военных успехов царя Алексея Михайловича.

В 1655 году, когда шведский король Карл Х начал войну с Польшей и взял Варшаву, а затем и Краков, Алексею Михайловичу удалось овладеть Минском, Вильно, Ковно, Гродно, Люблином.

К сожалению, начавшаяся сразу после сокрушения Польши война со Швецией протекала менее успешно. В 1656 году взяли Дерпт и множество других городов, но Ригу, осаду которой вели долго и трудно, взять так и не удалось…

Неудачей обернулась и попытка введения медной монеты с принудительным курсом. Медный бунт заставил отказаться от столь заманчивой финансовой реформы. Из-за полного истощения казны пришлось прекратить и такую заманчивую войну со Швецией…

Смерть Богдана Хмельницкого в 1657 году едва не привела к потере всей Украины, и только неимоверными усилиями удалось удержать левобережье Днепра и Киев.

Забегая вперед, скажем, что царю Алексею Михайловичу после столь блистательно проведенной кампании 1654–1655 годов в результате пришлось заключить в 1661 году Кардисский мир со Швецией, чтобы ценою уступок всех приобретений в Прибалтике купить обязательство шведов не поддерживать Польшу. И только потом уже, в 1667 году, удалось заключить Андрусовское перемирие с Польшей на тринадцать с половиной лет. Правобережье Днепра осталось под властью Польши. Левобережье перешло к России. Россия удержала Смоленск и Киев…

И то слава Богу!

Перелом в войне в эти годы произошел явный.

Случайно (или не случайно?), но этот перелом совпал с трагедией Русской Церкви – церковным расколом, который вызвали проведенные патриархом Никоном в 1654–1656 годах Церковные Соборы.

И как тут не припомнить еще об одном, вроде и не значительном для истории государства событии – кончине в 1656 году преподобного Елеазара Анзерского, молитвам которого и обязан был Алексей Михайлович своим рождением.

Только под осажденной Ригой и пришла к Алексею Михайловичу запоздавшая на полгода весть о кончине святого Елеазара.

Еще узнал тогда Алексей Михайлович, что, оказывается, его «собинного друга» Никона прогнал святой Елеазар со своего острова, когда тот постриг принял…

– Уйди, говорил, Никон Христа ради. Видеть тебя не могу! – рассказывали Алексею Михайловичу.

Задумался царь Алексей Михайлович.

Неизвестно, поверил ли он наговорам, но отношения его с «собинным другом» с той поры начали портиться, пока в 1658 году не произошел окончательный разрыв.

Впрочем, что ж…

У Алексея Михайловича все было расписано, все определено…

«И будет по сему нашему государеву указу вся сия исправиши с радостию, и ты от нас, великого государя, наипаче пожалован будеши, – писал он в составленном им “Уряднике Сокольничьего пути”. – А будет учнешь быть не охоч и нерадетелен и во всяком нашем государеве деле непослушлив, ленив, пьян, дурен, безобразен и к подсокольничему и к своей братье, к начальным сокольникам непокорен, злословен, злоязычен, клеветлив, нанослив, переговорьчив и всякого дурна исполнен – и тебе не токмо связану быть путы железными или потписану за третью вину, безо всякие милостивые пощады быть сослану на Лену. И буде хочешь добра найти или зла, смотри на рукавицу, и там всякого явного добра и зла насмотрися, и радоватися начнешь, и усумневатися станешь. И тебе бы, видя нашу государеву милость к себе, нам великому государю работать безо всякого збойства и лукавства, а милость наша государева с тобою да умножитца.

А как верховой подъячей писмо прочтет, и новопожалованной начальной, выслушав речи, поклонитца государю до земли, и верховой подъячей соколенного пути, Василей Ботвиньев, поднесет новопожалованному Урядник – почему ему государю речь говорить. И новопожалованный 5-й начальный, Иван Гаврилов, сын Ярышкин, учнет противу той речи государю свою речь говорит: “Готов тебе, великому государю, служить верою и правдою, и обещаюся во всякой правде постоянну и однослову быть и тебя, великого государя, тешить, ездить, радеть и ходить со тщанием за твоею государевою охотою до кончины живота своего, кроме всякие хитрости. И исправя речь, государю поклоняетца дважды до земли”.

А как челом ударит новопожалованный начальный государю, после речи своей по чину, и подьячей верховой, Василей Ботвиньев, то писмо, свертев на нем, положит в бархат и застегнет и, застегнув то писмо, станет подьячей на прежнем своем месте. А потсокольничей докладывает паки государя о совершении дела и молыт: “Врели горь сотьло?” И государь молыт: “Сшай дар”…»

Полоцкий монах Симеон писал в своих виршах про Алексея Михайловича:

 
Витаем ти православный парю праведное
                                                     солнце,
Здавна бо век прогнули тебе души наши
                                                  и сердце.
Витаем ти царю от востока к нам
                                             пришедшаго,
Белорусский же от нужды народ весь
                                            свобождшаго.
Радуйся церкви наша святая и восточная,
Яже испущает словеса, всем медоточная.
Ибо ты первое духом святым начася здати,
Предь Алексея Михайловича днесь
                                                 расширяти.
Не бойся земли российская и не устрашайся,
Дедич с востока пришел ему низко
                                               поклоняйся.
 

Алексею Михайловичу вирши понравились. Велел он Симеону в Москву ехать.

В Москве ему нужны были такие умные иноки.

Святых своих хватало, а вот язык латинский мало кто знал…

Глава вторая
Раскол

Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» считаются сугубо русскими, ибо только у нас задают их с такой настойчивой требовательностью немедленного ответа…

И только в России если и получают ответ, то обязательно губительный и для тех, кто дает его, и для тех, кто его получает.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Само по себе выяснение виновности и поиск выхода бессмыслен, пока не найден ответ на вопрос: что случилось, что все-таки произошло с нашей страной, из-за чего год за годом, поколение за поколением продолжают у нас задавать эти русские вопросы и не могут найти ответы на них…

Что произошло в начале второй половины XVII века в России, трудно понять и сейчас.

Ничтожны были причины событий, вошедших в историю под названием церковного раскола и приведших страну едва ли не к самой грандиозной национальной катастрофе.

Как мы знаем, наиболее яростные споры развернулись тогда вокруг сложения пальцев при крестном знамении, которое никакого догматического значения не имело и, следовательно, не могло служить поводом для церковных проклятий.

Триста лет спустя эту простую и очевидную мысль подтвердит Поместный Собор Русской Православной Церкви 1971 года, признавший старые русские обряды «равночестными» новым обрядам, а заодно отвергнувший и вменивший, «яко не бывшие», нарицательные выражения, относящиеся к старым обрядам, и в особенности к двуперстию…

Что же произошло тогда, отчего помутилось сознание участников тех событий до такой степени, что одни были готовы сжигать других, а эти другие с ликованием и радостью всходили на разложенные костры?

Митрополит Макарий говорит, что катализатором спешного проведения исправлений в церковных книгах стало известие Арсения Суханова о событиях, случившихся на Афоне. Якобы там монахи всех греческих монастырей, собравшись воедино, соборно признали двуперстие ересью, сожгли московские книги, в которых напечатано о нем, как книги еретические, и хотели сжечь самого старца, у которого нашли те книги.

«Все это еще более должно было встревожить царя и церковные власти в Москве и показать им, до чего могут довести те обрядовые разности, которые находили у нас греки и прямо называли новшествами»… – сказано в «Истории Русской Церкви».

Отметим, что известие Арсения Суханова смело можно отнести к жанру православной фантастики, поскольку никакого подтверждения в XVII веке оно не получило, не удалось сыскать подтверждение ему и столетия спустя.

Учитывая то доверие, которым пользовался Арсений Суханов у патриарха Никона, можно предположить, что, передавая этот слух, он если и не исполнял заказ своего патрона, то, по крайней мере, отвечал на ожидание его.

Как бы то ни было, но признание ересью того или иного сложения пальцев само по себе свидетельствует только об убогости духовного опыта самочинных судей, и поэтому к осуждению – если это осуждение имело место! – надобно было отнестись с мудрым безразличием.

«Телесное делание, внешняя молитва есть не более как лист… – было сказано в “Уставе скитском” Нила Сорского, – внутреннее же, умная молитва, есть плод…»

В середине XVII века эти слова великого русского святого невозможно было спрятать в книгохранилище, они гуляли по русским монастырям, по всей православной Руси.

«Во ино ж время мало приимшу мне сна лежаще на ложи моем, имуще во устах молитву, и обретохся на некоем месте при горе, недалече от церкви к восточной стороне с полпоприща, – рассказывал преподобный Елеазар Анзерский в своих записках об основании Троицкого скита на Анзерском острове. – И видех умныма очима чудное видение: седяще на престоле Господа Бога ветхи денми, яко же описуют иконописцы, с ним же видяще на престоле Сына Божия, на третием престоле Святаго Духа в голубине образе. Чюднаго же зрака их и сиания невозможно списати. Пред ними же стояще аггелы, имуще на себе одежду белу, яко снег, держаще в руку своею кадило, и нача кадити, яко же священники обычай имат по чину по трижды. И нача кадити прежде Отца и Бога, глаголюще тако “Слава Отцу и Сыну и святому Духу”, и поклоняшеся до земли. Прииде же к Сыну Божию, нача кадить, глаголюще сице: “Славословлю тя, Сына, со Отцем и Духом Святым”, и поклоняшеся. Прииде же ко святому Духу кадить, глаголюще: “Прославляю тя, святаго Духа, со Отцем и Сыном”. Аз же грешный приложих к сим словесем: “Троица святая, спаси души наша ныне и во веки веком, аминь”. И ощути сердце мое исполнено радости многи зело».

Можно допустить, что патриарх Никон не знал об «Уставе скитском», но не знать, каким образом обрел свое «умное око» преподобный Елеазар, постригший его в ангельский образ, Никон никак не мог. Какое-то понятие о внутреннем делании Никон должен был иметь, хотя и изгнал его преподобный Елеазар за неумеренную суету и ненужную хлопотливость с острова.

Поэтому и весть о разысканной в книгохранилище[54]54
  Как сообщается в предисловии изданного Никоном Служебника, по вступлении на патриаршую кафедру он «упразднися от всех и вложися в труд, еже бы Святое Писание разсмотрити, и, входя в книгохранильницу, со многим трудом многи дни в разсмотрении положи».


[Закрыть] грамоте Восточных патриархов об утверждении патриаршества в России не должна была особенно взволновать Никона.

«Так как православная Церковь получила совершенство не только в догматах боговедения и благочестия, но и в священно-церковном уставе, то справедливость требует, чтобы и мы потребляли всякую новину в ограде Церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия», – было сказано в этой грамоте.

То, что московский патриарх – «брат всех прочих православных патриархов» – должен быть согласен с ними во всем, было очевидным для ученика Елеазара Анзерского. Точно так же как очевидным было и то, что согласие с православными патриархами выражалось не в одинаковом сложении перстов, а в молитвенном единении…

Однако реакция Никона оказалась иной.

«Прочитав всю эту грамоту, – пишет митрополит Макарий, – Никон впал в великий страх, не допущено ли в России какого-либо отступления от православного греческого закона, и начал прежде всего рассматривать Символ Веры. Он прочел Символ Веры, начертанный греческими буквами на саккосе, который за 250 лет пред тем принесен был в Москву митрополитом Фотием, и сравнил с этим Символом славянский, как он изложен был в новых московских печатных книгах, и убедился, что в славянском Символе есть несогласия с древним греческим. Рассмотрел затем точно так же святую литургию, т. е. Служебник, и нашел, что иное в нем прибавлено, другое отнято или превращено, а после Служебника узрел и в других книгах многие несходства. После этого, проникнутый сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами и потреблять всякие новины, которые могут вести к несогласиям в Церкви, смутам и разделению, и убедившись лично, что такие новины у нас действительно есть в печатных церковных книгах и в самом даже Символе веры, Никон решился приступить к исправлению наших богослужебных книг и церковных обрядов».

Конечно, отчасти можно объяснить столь «неадекватную» реакцию Никона его «малограмотностью», его столь характерной для всех самоучек боязливой почтительностью к учению…

Но есть и другое объяснение.

В лице Елеазара Анзерского, изгнавшего будущего патриарха с острова, Никона отвергла русская святость. Путям умного делания Никон предпочел карьеру и, достигнув высшего положения в церковной иерархии, подсознательно хотел заменить внутреннее совершенствование внешним учением; компенсировать то, что постигается только в посте и молитве, более правильным, чем у анзерских постников и молитвенников, написанием. Ему казалось, что когда он что-то правильно запишет, как-то правильно перекрестится, тогда и откроется ему то, что умными очами видел преподобный Елеазар…

«Егда мне бывают многи скорби от бесов и злых человек, многажды невидимо глаголюще: “Не бойся бесов – Господь с тобою”. Иногда же глаголюще: “В терпении стяжите души ваша”. Многажды и от братии соловецких и пребывающе со мною наносяще мне скорби и не могущи терпети утешающе мя и невидимо глаголюще: “Вы бо силни есте и немощи немощных носите”».

Увы… И этих слов преподобного учителя своего Елеазара Анзерского не помнил Никон.

Не в счастливый час проникся он сознанием своего долга быть во всем согласным с Восточными патриархами… В несчастливый час выбирал он и помощников для достижения этого согласия…