Текст книги "Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости"

Странная зловещая перекличка возникает между тем, что происходило на западных рубежах страны, и тем, что потаенно пока совершалось в Сийском монастыре.

«А около-де монастыря ограды у вас нет, а меж келий-де от всякой кельи из монастыря к озеру из дровеников двери, и крепости-де ни которые около монастыря нет, – выговаривает игумену Сийского монастыря царская грамота, – а ограду-де монастырскую велели вы свезть на гумно, и он-де, Богдан (Воейков), тебе и келарю говорил, чтобы вы около монастыря ограду велели поставить и меж келий от дровеников двери заделать, и вы-де около монастыря ограды поставити и дверей заделати не велите, и сторожу-де ты, который стоит у ворот, ходити к нему и про прохожих про всяких людей сказывати ему и детем боярским не велишь».

Такое ощущение, что эти монастырские «крепости» не менее важны, чем та линия обороны, которая проходила под Кромами.

В конце января Василию Шуйскому удалось разгромить самозванца, но Лжедмитрий сумел уйти к Путивлю, где собрал новое ополчение и на Великом Посту развернул новое наступление.

7 марта на сторону самозванца перешел Елец и Ливны.

«Ты б старцу Филарету велел жити с собою в келье да у него велел жити старцу Леваниду и к церкве старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, и береженье к нему держал, чтобы он был у тебя в послушанье и жил бы по монастырскому чину и не бесчинствовал и о том бы ему говорил, – говорит царская грамота. – Только буде он не причащался святыни в нынешной пост и то дело чуже крестьянства и во всем бы ему рассматривал, чтобы он жил во всем по иноческому обещанию, а от дурни его унимал»…

Увы…

Поздно было уже «унимать от дурни» Филарета и некому…

Через две недели после Пасхи, 13 апреля, новый страшный удар обрушился на Россию – от апоплексического удара (кровь хлынула изо рта, носа и ушей) умер Борис Годунов.

В апреле москвичи присягнули новому царю – Федору Годунову.

«Царевич Федор, сын царя Бориса, отрок прекрасный был, – пишет в “Летописной книге” С.И. Шаховской, – славился красотой, словно цветок диковинный на лугу, Богом украшенный, цвел, словно лилия в саду. Очи имел большие черные, лицо белое жемчужное, белизной сияющее, роста он был среднего, телом очень крепок. Отцом научен он был книжной премудрости, в ответах обстоятелен и весьма красноречив. Пустое и гнилое слово никогда не слетало с уст его. К вере и к наставлениям книжников относился ревностно».

Присягу этому отроку принесли Новгород, Псков, Казань, Астрахань, города Замосковья, Поморья, Сибири…

Но тогда же, 7 мая, П.Ф. Басманов, командовавший войсками, осаждавшими Кромы, объявил войску, что самозванец – это истинный царь.

Полки приняли присягу Лжедмитрию.

Эта измена армии и решила горестную судьбу династии Годуновых, эта измена и засосала Россию в страшный омут Смуты.

10 июня князь В.В. Голицын удавил в Кремле царя Федора Годунова – юношу, с уст которого никогда «не слетало пустое и гнилое слово».

Заодно с Федором Годуновым удавили и его мать…

Патриарх Иов не признал Лжедмитрия, и его свели с патриаршества, и на убогой телеге увезли в Успенский монастырь в Старицу.

20 июня Лжедмитрий въехал в Москву.

Говорят, что первым делом Григорий Отрепьев изнасиловал в Кремле царевну Ксению Борисовну Годунову…

А была она, как пишет С.И. Шаховской, девушка, почти ребенок.

«Удивительного ума, редкостной красоты: щеки румяны, губы алы; очи у нее были черные, большие, лучезарные, когда в плаче слезы из очей проливала, тогда еще большим блеском они светились; брови были у нее сросшиеся, тело полное, молочной белизной облитое, ростом ни высока, ни низка; косы черные, длинные, как трубы по плечам лежали. Была она благочестива, книжной грамоте обучена, отличалась приятностью в речах. Воистину во всех своих делах достойна! Петь по гласам любила и песни духовные с охотой слушала».

Сохранила память о Ксении Годуновой и русская песня…

 
А сплачется на Москве царевна,
Борисова дочь Годунова:
«Ино, Боже, Спас милосердой!
За что наше царьство загибло:
за батюшкино ли согрешение,
за матушкино ли немоленье?..
 
 
А что едет к Москве Рострига,
да хочет теремы ломати,
меня хочет, царевну, поимати,
а на Устюжну на Железную отослатьи», —
 

до сих пор плачет царевна в народной песне.

В песне царевна Ксения гораздо лучше, чем последующие историки, знала, что произошло с Россией и в чем причина происшедшего… Она говорит о батюшкином согрешении, о матушкином немолении…

Юный царь Федор Годунов и царевна Ксения Годунова стали первыми жертвами царя со двора бояр Романовых…

Погребли царевну Ксению, принявшую постриг под именем Ольга, в Свято-Троицком Сергиевом монастыре, а когда на русский трон взошли и сами Романовы, вырыли из земли и перевезли в монастырь и тела самого царя Бориса Годунова, ставшего в иночестве Боголепом, и его супруги царицы Марии, и юного царя Феодора Годунова.

Усыпальница Годуновых вначале была устроена внутри Успенского храма, но императрица Елизавета Петровна, побывав здесь на богомолье, приказала перестроить собор так, чтобы тела Годуновых оказались вне храма.

Не пощадила дщерь Петрова и колокола, которые подарил лавре царь Борис Годунов.

Один из них, весом 625 пудов, был подарен Годуновым еще в бытность его «слугою и конюшим» царя Федора и назывался Лебедем. Другой, втрое больший весом (1850 пудов), назывался «Годунов», или «Цареборисов».

Елизавета сначала приказала разбить колокол, но потом, снисходя к мольбам монахов, ограничила наказание тем, что приказала сбить имена царя Бориса, его супруги и детей с надписи, опоясывающей колокол.

Впрочем, колокола эти дожили и до наших дней.

И стоишь возле усыпальницы Годуновых, что располагается сейчас слева от паперти Успенского собора, слушаешь голоса годуновских колоколов и отчетливо осознаешь, что, быть может, в этом батюшкином согрешении и матушкином немолении, о которых говорит Ксения Годунова в народной песне, и заключается причина и нынешних несчастий, с такой завидной регулярностью обрушивающихся на нашу страну.

Глава пятая
Первый царь со двора Романовых

Когда заходит речь о первом самозванце, исследователи пытаются ответить на три вопроса…

1. Был ли Лжедмитрий подлинным царевичем?

2. Шел самозванец на сознательный обман или заблуждался?

3. Кто стоял за спиной Лжедмитрия?

Если по первому пункту лишь очень немногие историки (В.С. Иконников и С.Д. Шереметев) рисковали отвечать утвердительно, то по второму – разномыслия было значительно больше.

Н.М. Карамзин, например, считал самозванца мошенником, но не лишенным некоего благородства. Он полагал, что «мысль чудная» – решение воспользоваться легковерием россиян, умиляемых памятью Дмитрия, поселилась и зрела в душе мечтателя, имея своей целью замысел – «в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу», то бишь Бориса Годунова…

Зато С.М. Соловьев и С.Ф. Платонов считали, что Лжедмитрий действительно верил в свое царственное происхождение.

«Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры самозванцев, начиная со второго».

Отчасти это верно, хотя сам вопрос не вполне корректен по своей постановке. Ведь обманщик никогда не добьется успеха, пока хотя бы отчасти не поверит в собственный обман…

Нам кажется, что самозванец и верил, и не верил в то, что он – спасшийся царевич. Не будем забывать, что сама Мария Нагая узнала в нем сына[29]29
  Варвара Отрепьева тоже узнала. Только не царевича, а своего, отданного в услужение боярам Романовым сына Григория.


[Закрыть].

Как же тут было не верить?

Как было не сомневаться?

Поразительно, но, отвечая на третий, самый важный, как нам кажется, вопрос о том, кто стоял за спиной Лжедмитрия, почти все русские историки (С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, С.Ф. Платонов, Н.И. Костомаров) проявляют удивительное единодушие…

«Царствовавший у нас в Москве под именем Дмитрия был не настоящий Дмитрий, но лицо обольщенное и подготовленное боярами, партиею, враждебною Борису, – говорил Н.И. Костомаров. – Люди этой партии настроили пылкого, увлекающегося юношу в убеждении, что он царевич Димитрий, спасенный в младенчестве по наказу его родителя царя Ивана, и выпроводили его из Московского государства. Это сделано было на русское авось. Они, конечно, не желали заменить Борисов род навсегда этим поддельным Димитрием; но им достаточно было поставить Годуновым страшное знамя, под которое можно было соединить против них народную громаду и ниспровергнуть род Годуновых с престола; а потом можно было обличить самозванца, выставить его обманщиком, сознаться в своем заблуждении и уничтожить его».

С.М. Соловьев тоже считал, что Григория Отрепьева выдвинули на роль самозванца московские бояре, сумевшие уверить его в царственном происхождении:

«Вопрос о происхождении первого Лжедмитрия такого рода, что способен сильно тревожить людей, у которых фантазия преобладает. Романисту здесь широкий простор, он может делать самозванцем кого ему угодно; но историку странно срываться с твердой почвы, отвергать известие самое вероятное и погружаться в мрак, из которого нет для него выхода (выделено нами. – Н.К.), ибо он не имеет права, подобно романисту, создать небывалое лицо с небывалыми отношениями и приключениями».

Мы выделили слова великого русского историка про мрак, из которого нет выхода, поскольку в этих словах то, чего не сказали, вернее, не договорили зависящие от Романовых историки…

Кто же эти московские бояре, взрастившие самозванца?

Только к концу XIX века легализовалось мнение, что Лжедмитрия выдвинули Романовы и бояре, близкие к их кругу. Фамилия Романовых замелькала во всех исследованиях, посвященных появлению самозванца, но по-прежнему скороговоркой, без попытки осмыслить этот факт, столь много определяющий во всей последующей истории страны.

Кроме понятной осторожности, по отношению к царствующей династии, на уклончивость историков, естественно, влияло и отсутствие прямых доказательств.

Лжедмитрий I

В.С. Шульгин, комментируя суждение С.М. Соловьева о развитии Смуты сверху, резонно заметил, что «мысль эту при всей ее оригинальности и привлекательности обосновать фактами нельзя, поэтому, высказывая ее, Соловьев невольно отступил от требований, которые им же самим справедливо предъявлялись (смотри процитированное нами высказывание о мраке, из которого нет выхода. – Н.К.) к исторической науке».

Оглядывая события Смуты с большей исторической дистанции, скажем, что это отчасти верно. Прямых доказательств тому, что Григорий Отрепьев был умышленно воспитан Романовыми в качестве самозванца, нет…

Но с другой стороны, нельзя не признать, что как раз отсутствие прямых свидетельств при обилии свидетельств косвенных и является самым главным доказательством причастности Романовых к изготовлению самозванца…

За три столетия правления у Романовых было время, чтобы замести следы преступления, совершенного основателями династии на пути к власти, а те доказательства, которые уничтожить было невозможно, были перелицованы ими.

Исполнение этого облегчалось тем, что еще по ходу развития событий Смуты изменялись сами принципы освещения биографии самозванца.

Вначале московское правительство Бориса Годунова вообще старалось не упоминать о самозванстве. Конкретное содержание преступления заменялось расплывчатым словом «заворовался».

Когда Лжедмитрия признали Краков и Рим, отрицать факт самозванства сделалось невозможно, но теперь у многих влиятельных особ появилась необходимость скрыть свою причастность к самозванцу…

Не будем забывать и того, что какое-то время Лжедмитрий официально считался законным русским царем…

Как мы знаем, Романовы были тогда возвращены из ссылки и возвеличены, и говорить о том, что они и взрастили самозванца, стало не вполне безопасно, во всяком случае, на первых порах.

Не наступило определенности и после смерти Григория Отрепьева.

Придя к власти, Василий Шуйский долгое время щадил Романовых, оберегая от обвинений в сообщничестве с самозванцем. Хотя возможно, что руководствовался он при этом не только жалостью к пострадавшему роду. Лишь потом, когда между Романовыми и Шуйским началась открытая борьба, появилась в официальных заявлениях антиромановская конкретика. Полякам было тогда сообщено, что Юшка Отрепьев «был в холопех у бояр Микитиных, детей Романовича, и у князя Бориса Черкасова, и заворовался, постригся в чернецы»[30]30
  Заметим попутно, что летописцы, составлявшие повествования о Смутном времени, достаточно чутко улавливали эти тенденции и не фальсифицировали предыдущие свидетельства, а как бы переосмысляли их в свете происходящих событий. Тогда и возникли разночтения. Разночтения эти – продукт изменения отношения к самозванцу общества и самих летописцев… И безосновательны попытки, основываясь на них, ставить под сомнение сами эти свидетельства.


[Закрыть].

Историк Р. Скрынников справедливо заметил по этому поводу, что Шуйский и не мог поступить иначе, он адресовался к польскому двору, прекрасно осведомленному насчет прошлого собственного ставленника. Непрочно сидевшему на троне царю пришлось держаться ближе к фактам: любые измышления по поводу Отрепьева могли быть опровергнуты польской стороной.

Все изменилось, когда Романовы пришли к власти.

Документы, касающиеся их участия в Смуте и в подготовке самозванца, безжалостно уничтожались и перелицовывались.

Преследовался даже сам слух, что Григорий Отрепьев, объявивший себя царевичем, был взращен и воспитан среди челяди в недрах двора Романовых. Но, глуховато теряясь в веках, слух этот упорно возникал вновь и вновь…

Впрочем, не будем забегать вперед…

Скажем пока о самом очевидном факте, уничтожить который не могла никакая цензура, – без самозванца у нас никогда бы не было династии царей Романовых…

Еще в январе 1605 года в грамоте патриарха Иова была изложена первая краткая биография самозванца.

«Этот человек звался в мире Юшка Богданов сын Отрепьев, проживал у Романовых во дворе, сделал какое-то преступление, достойное смертной казни, и, избегая наказания, постригся в чернецы, ходил по многим монастырям, был в Чудовом монастыре дьяконом, бывал у патриарха Иова во дворе для книжного письма, потом убежал из монастыря с двумя товарищами, монахами Варлаамом Яцким и Михаилом Правдиным».

Увы… И сейчас, четыреста лет спустя, о московском периоде жизни Отрепьева известно ненамного больше.

Мы уже говорили, что Григорий (в миру Юрий) был сыном галицкого сына боярского Богдана. Предки Отрепьевых, выехав на Русь из Литвы, осели в Галиче и в Угличе. Известно, что в 1577 году «новик» Смирной-Отрепьев и его младший брат, пятнадцатилетний Богдан, получили поместье в Коломне.

Богдан Отрепьев дорос до чина стрелецкого сотника, но жизнь его оборвалась не на войне, а во время драки в Немецкой слободе в Москве, где Богдана зарезал пьяный литвин.

Юрий (Юшка) был тогда «млад зело», и воспитывала его мать. Благодаря ее стараниям мальчик научился читать. Обучался он у зятя Варвары Отрепьевой – Семейки Ефимьева.

Неизвестно, как Юшка попал на службу к Романовым.

Возможно, как мы говорили, сыграло свою роль то обстоятельство, что родовое гнездо Отрепьевых располагалось на Монзе, притоке Костромы, и там же находилась костромская вотчина Романовых – село Домнино.

Так или иначе, но еще в царствование Федора появился Григорий Отрепьев в Москве сначала у боярина Федора Никитича Романова, потом у его брата окольничего Михаила Никитича Романова. Затем мы видим Отрепьева на дворе близких родственников Романовых – князей Черкасских. Отрепьев, как пишет автор «Сказания о расстриге», был у Черкасского в чести…

«В детстве является он в Москве, – цитируя летописи, пишет С.М. Соловьев, – отличается грамотностию, живет в холопях у Романовых и князя Черкасского и тем самым становится известен царю как человек подозрительный»…

С.М. Соловьев не уточняет, когда, а главное, почему Отрепьев становится известен царю как человек подозрительный…

Тем, что холоп был грамотен? Но таких холопов было немало, и сам факт грамотности не мог вызвать никаких подозрений…

Причину подозрений надо искать в появившихся тогда слухах о спасении царевича Дмитрия…

Подвергая Романовых жестокому «розыску», Годунов искал «коренья» этих слухов. Среди романовской челяди чаял он найти взращенного Никитичами кандидата во Лжедмитрии. И тут отличающийся достаточно серьезной образованностью холоп, разумеется, не мог не обратить на себя внимание.

Патриарх Иов. Рисунок XIX в.

Спасаясь от пыток – Борис Годунов с таким пристрастием допрашивал «ближних» слуг Романовых, что многие из них «помираху», – будущий самозванец бежал со двора князей Черкасских в Галич.

«Беда грозит молодому человеку, – пишет С.М. Соловьев, – он спасается от нее пострижением, скитается из монастыря в монастырь, попадает наконец в Чудов и берется даже к Иову патриарху для книжного письма»…

Эти блуждания по провинциальным монастырям ничего загадочного не представляют, надо было укрыться от царского розыска. В Галиче и Суздале у Отрепьева сохранялись семейные связи, и он рассчитывал, что ему помогут.

Он не ошибся.

Летописцы сообщают, что Гришка Отрепьев жительствовал в галичском Железноборском монастыре, потом перешел в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Здесь, по преданию, его отдали под начало духовному старцу, но Отрепьев не задержался у него[31]31
  Некоторые летописцы упоминают о посещении Отрепьевым царицы Марии Нагой в монастыре на Выксе, но это маловероятно.


[Закрыть]…

Скоро богородицкий протопоп Евфимий «бил челом об нем в Чудове монастыре архимандриту Пафнутию[32]32
  Пафнутий станет потом крутицким митрополитом.


[Закрыть], чтоб его велел взяти в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятни (Замятня-Отрепьев), и архимандрит Пафнутий, для бедности и сиротства взяв его в Чюдов монастырь».

«Летописная книга» С. Шаховского утверждает, что до водворения в столичном монастыре Григорий носил монашескую рясу очень недолго: «По мале же времени пострижения своего изыде той чернец во царствующий град Москву и тамо доиде пречистые обители архистратига Михаила».

Недолго жил Отрепьев и под надзором деда в Чудовом монастыре.

Архимандрит вскоре отличил его и перевел в свою келью. Там чернец, по его собственным словам, занялся литературным трудом, сложил похвалу московским чудотворцам Петру, Алексею и Ионе…

Очень скоро Пафнутий произвел его в дьяконы, а потом юный чернец переселился на патриарший двор.

«Патриарх-де, видя мое досужество, – хвастал он приятелям, – начал на царскую думу вверх с собою меня брать»…

Если это не просто хвастовство – а эти слова подтверждаются и другими свидетельствами! – то приходится только дивиться проницательности Федора Никитича Романова, сумевшего угадать в своем холопе такие недюжинные способности.

«Но здесь речи молодого монаха о возможности быть ему царем на Москве навлекли на него новую беду: ростовский митрополит Иона донес об них сперва патриарху и, когда тот мало обратил на них внимания, – самому царю…» – говорит С.М. Соловьев.

Но, разумеется, и перевод Григория в Чудов монастырь, а главное – стремительную карьеру новоначального инока объяснить одними только способностями невозможно. Совершенно очевидно, что инок Григорий не пренебрегал и помощью своих могущественных земных покровителей…

Как и когда могла произойти метаморфоза дворового человека Романовых в царевича Димитрия?

Вглядимся в оставленный современниками портрет.

Самозванец был сокрушительно некрасив.

Рыжеволосый, низкорослый… Фигура по-мужицки кряжистая, без малейшего намека на талию. Одна рука заметно короче другой…

На лице красовались две огромных бородавки – одна на лбу, другая на носу, под правым глазом…

«Красивы, – пишет современник, – были только темно-голубые глаза. Они то горели мрачным огнем, то метали молнии, то искрились отвагой. В них отражалась смелая до дерзости душа и недюжинный ум».

Легко догадаться, что убогие радости, которые могла представить реальная жизнь бедному, незнатному и очень некрасивому юноше, не могли удовлетворить человека с его запросами.

Вероятно, как мы уже говорили, Юшка еще отроком попал в романовское Домнино и, если он в самом деле предназначался Федором Никитичем для плана дерзкого и необыкновенного, можно догадаться, какой дикий и нелепый сумбур царил в его голове.

Юшке рассказывали такие подробности царского быта и дворцовых отношений, знание которых никак не могло пригодиться простому холопу.

И наверняка ведь осторожный Федор Никитич таил, для чего он обучает холопа странным наукам, ради той же конспирации он не поднимал Отрепьева из холопского состояния, держал, как и остальную дворню…

Потом Юшка, уже не отрок, а юноша, был привезен в Москву.

Некрасивый, нескладный, юноша был невероятно самолюбив и весь жил мечтаниями, сладострастно погружаясь в выдумывание обстоятельств, биографии, положения, в которых он мог бы развернуться, чтобы всем стало видно его благородство и красота…

«Il y a beaucoup du Henri IV dans Дмитрий, – писал А.С. Пушкин. – Il est comme LuI Indifferent a la religion – tout deux se donnant dans des projets chimerigues – tout deux en butte aux conspirations»[33]33
  Дмитрий многим напоминает Генриха IV. Подобно ему – он храбр, великодушен и хвастлив, подобно ему – равнодушен к религии; оба они из соображений политических отрекаются от своей веры; оба любят удовольствия и войну; оба предаются несбыточным планам. Оба являются жертвами заговоров.


[Закрыть].

Таким, сжигаемым изнутри яростным огнем честолюбия, Отрепьев и предстал перед Романовым.

Попробуем представить эту встречу… Федор Никитич Романов и Юшка Отрепьев.

Боярин и холоп…

Федор Никитич был недурно образован. Как утверждает в своих «Записках о Московии» Дж. Горсей, Федор Никитич хотел выучиться латыни и по его просьбе Горсей составил латинскую грамматику, написав в ней русскими литерами латинские слова. Но главное, Федор Никитич слыл первым московским щеголем и удальцом. Он великолепно ездил верхом, красиво одевался. В Москве, когда хотели сделать комплимент чьему-либо кафтану или охабеню, говорили: «Теперь ты совершенный Федор Никитич!»

Рядом с ним неказистый Юшка выглядел совсем убого.

Должно быть, Федор Никитич долго и пристально разглядывал стоящего перед ним холопа, и дерзкая, необыкновенная мысль создать из него оружие против Годунова постепенно угасала в нем. То, что в деревенской глуши казалось трудноисполнимым, становилось совершенно невозможным в Москве.

То, что чувствовал, должно быть, тогда Федор Никитич Романов, очень верно определил Н.М. Карамзин, сказавший про первого самозванца, что «низость в Государе противнее самой жестокости для народа»…

Неспешно текли эти мысли в боярской голове Федора Никитича.

Сожаления не было…

Искусством признавать свои ошибки Федор Никитич владел.

Но совсем иначе, лихорадочно перескакивая с одной мысли на другую, думал застывший перед боярином холоп.

Сейчас ему объявят, сейчас он узнает, сейчас решится его судьба…

Душевные терзания усиливались, поскольку Федор Никитич Романов наверняка был не просто господином для Юшки, а кумиром. Наверняка Юшка был влюблен в него.

Федор Никитич представлял для Юшки тот идеал совершенства, о котором всегда мечтал он и достигнуть которого – он понимал это! – ему было невозможно.

Обожание некрасивого, нескладного холопа, пригретого на его дворе, Федор Никитич не мог не заметить.

И только чтобы посмеяться, ради шутки, задал вопрос.

Не важно, о чем был вопрос, но совершенно очевидно, что Отрепьев ответил толково, демонстрируя недюжинный ум и переимчивость, как он это делал, уже будучи царем, разрешая в Боярской думе сложнейшие вопросы.

И тут Федор Никитич, уже почти решивший судьбу Отрепьева, заколебался. Планы у боярина великие были, людишки могли сгодиться всякие. Не получилась замена царевичу Дмитрию, может, что-то другое выйдет? От отца научен был Федор Никитич не пренебрегать ничем.

А кроме того, необычны были и образованность, и ум холопа. Как же было не показать такого раба родне, друзьям? И предан, предан был, так и ел глазами, будто собака.

Но если беседа с Отрепьевым удивила Федора Никитича, то какую же бурю подняла в сознании мечтательного и честолюбивого юноши.

Вглядываясь в портрет самозванца, легко представить, как переживал юный Григорий разговоры, в которые поначалу только ради веселья вовлекал его обожаемый патрон, как мечтательно и самозабвенно обдумывал их в душной людской.

Не так уж и важно, намек или оговорка послужили толчком к тому, чтобы связалось то особое (оно могло ему казаться таким) положение, которое Григорий занимал в боярском доме, и трагедия, разыгравшаяся в Угличе…

Отрепьев был ровесником царевича…

Он жил рядом, когда случилась трагедия в Угличе. Тогда отец его Богдан и перебрался в Коломенское…

Что-то неясное зашевелилось в памяти… Ну да! Тот разговор, который слышал он…

– Это – Дмитрий?!

– Похож?

– Кажись, тот другой будет.

– Не этот…

– Не этот… Этот тут!

– А который настоящий?

Кто говорил? Не мог вспомнить Григорий… Откуда-то из темноты памяти звучали голоса.

Когда, заикаясь от страха, попытался рассказать Григорий Федору Никитичу о своей странной фантазии, тот не засмеялся.

Выслушал и, ничего не сказав, ушел. Потом Отрепьеву сказали, что боярин велел идти жить к Михаилу Никитичу Романову. Испугался Григорий, что прогневал боярина, раз гонит со двора, но у окольничего Михаила Никитича приняли, будто и не холоп он был…

Не в людской поселили, а отдельную хоромину выделили.

Странным стало отношение Романовых. Григорий был дворовым человеком, но с ним обращались как с хозяйским сыном, обучали его наукам, которые не надобны были холопу.

«Кто я?» – оставаясь один, думал Отрепьев.

Однажды он задал, осмелев, этот вопрос отличавшемуся дородством, ростом и необыкновенной силой Михаилу Никитичу.

– А ты разве не знаешь, кто ты? – спросил в ответ окольничий и ушел, и еще темнее, еще жарче в голове Григория сделалось. Так и не разобрать было, то ли укорил хозяин, что он, холоп, позабыл свое происхождение и место, то ли за другое укорил, за то, что в холопстве решил спрятаться от более высокого назначения…

Потом был неожиданный перевод в дом князя Бориса Черкасского, где тоже держали в великой чести, наконец – приказано было постричься в монахи.

Ничего не понимал Отрепьев.

Не понимал, чем вызвано внимание патриарха Иова, поставившего его в писцы и посвятившего в сан иеродиакона.

Все окончательно смешалось в голове, когда обрушилась на Романовых опала.

Отрепьев ходил смотреть, как жарко и страшно горела 26 октября 1601 года подожженная стрельцами усадьба Федора Никитича…

Жарко и темно было в голове.

Как удары молота, отдавались скорбные вести о благодетелях.

Федора Никитича заключили в Антониево-Сийский монастырь и насильно постригли в монахи. Жену его «замчали» в Заонежский Толвуйский погост и тоже постригли.

Темный и неясный пронесся слух, будто Богородица не велела молиться за Годунова. Жарко стало тогда на осенних московских улицах, заходила, заколотила в жилах кровь…

В этой жаркой духоте очнулся монах Григорий. Жарко было в голове, стучала в висках кровь…

«Кто же я?» – думал он.