Текст книги "Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости"

Когда во времена равноапостольного князя Владимира шли прения, какую выбирать веру, побывали в Киеве и иудеи.

– Мы веруем во единого Бога – Бога отцов наших Авраама, Исаака и Иакова, – рассказывали они.

– Каков же у вас закон? – спросил князь Владимир.

– Обрезываться… Не есть свинины и зайчатины… Хранить субботу!

– А где земля ваша?

– В Иерусалиме…

– Но вы ведь пришли из Волжской Булгарии!

– Да! – ответили послы. – Бог за грехи отцов наших лишил нас отечества и рассеял по всей земле…

– Как же вы пришли обращать нас в свою веру, будучи отвержены от Бога?! – рассердился князь Владимир. – Если бы Бог любил вас и ваш закон, Он не расточил бы вас по чужим землям! Ужели такой участи вы желаете и нам?

Увы…

Во времена Алексея Михайловича задать такой вопрос приехавшим за милостынею Восточным патриархам и митрополитам не догадался никто.

А они входили во вкус навязанного им Никоном инспектирования Русской Церкви и уже как бы соревновались между собою в открытии того, что они считали язвами.

Многие из них были малограмотны и даже не догадывались, что изменение обряда произошло в самой Греции, а не в России.

В XI веке в Константинополе тоже служили по употребляемому сейчас в России Студийскому уставу. Преподобный Феодосий из Константинополя и привез устав в Киево-Печерский монастырь. Из Киева устав распространился по всем русским церквам и в нерушимой точности сохранился в течение всех веков.

На самом же греческом востоке Студийский устав постепенно сменился уставом Иерусалимским. В XII веке его приняли на Афоне, а к началу XIV века – и в самой Византии, а затем и в Южнославянской Церкви…

Бедствующая Церковь греческого востока хотя и чтила память преподобного Феодора Студита, но уже позабыла о его уставе.

После этого встал вопрос: что же считать порчей книг?

Если следовать наставлению Никона: «Праведно есть и нам всяку церковных ограждений новизну истребляти…» – следовало бы вернуться к докиприановским[58]58
  Киприан – святой, митрополит Московский. Монашество принял на Афоне.


[Закрыть] служебникам, еще более увеличивая различие с греческой службой…

Этого ли ждал от своих справщиков Никон?

Едва ли…

Можно как угодно трактовать события, но объективно получалось, что именно вожди раскола, а не иерархи ее встали тогда на защиту поруганной Русской Церкви…

Еще существеннее, что раскол становился тогда попыткой ответа на вопрос, должна ли Россия изменяться в угоду другим странам, другим идеологиям или должна, исполняя свое предначертание, о котором говорил еще игумен Филофей, ощущать себя, как это и было на самом деле, Третьим Римом.

Россия шла своим путем и могла и дальше идти им, но иерархи нашей Церкви во главе с патриархом Никоном унизили Русскую Православную Церковь, сломили национальное сознание русского человека.

По сути, это они и заставили страну свернуть с собственного пути и следовать, рабски подражая другим странам.

Глава третья
Падение патриарха

Великий человек был патриарх Никон.

Уважение, которое испытывал к нему государь, дивило и жителей Москвы, и приезжих.

«Любовь царя и царицы к Никону превышает всякое описание, – пишет архидиакон Павел Алеппский. – При личном свидании с патриархом царь всегда испрашивает у него благословение и целует его руку, а Никон в то же время целует царя в голову».

Запомнилось и новоселье, которое праздновал в 1655 году Никон.

Все архиереи, начиная с антиохийского патриарха Макария, а за ними настоятели монастырей, приветствовали Никона и подносили иконы с хлебом-солью, а некоторые, кроме того, большие вызолоченные чаши, куски бархата…

Затем поднесены были дары от белого духовенства, от купечества, от государственных сановников и от других лиц.

Наконец, явился сам царь.

Он поклонился Никону и поднес ему от себя лично три хлеба с солью и три сорока дорогих соболей, потом столько же хлебов и соболей от своего сына и царицы, от своих сестер, от своих дочерей – всего двенадцать хлебов и двенадцать сороков соболей.

И все эти дары одни за другими государь подносил сам.

Никон стоял в красном углу, а Алексей Михайлович спешно ходил через всю залу, брал из рук стольников, стоящих у дверей, свои подарки и нес Никону.

– Сын Ваш, царь Алексей, кланяется Вашему святейшеству и подносит Вам! – объявлял он.

«От долгого хождения взад и вперед и ношения немалых тяжестей царь очень устал, – отмечает Павел Алеппский. – Все присутствовавшие были поражены таким изумительным смирением и услужливостью его пред патриархом».

Когда государь уезжал из Москвы, министры и наместник каждое утро обязаны были являться в присутствие, или совет, к патриарху для обсуждения дел. Входили все сразу, как только раздавался звон колокольчика. Патриарх обращался к иконам и тихо прочитывал «Достойно есть», между тем как министры кланялись ему в землю все вместе. Затем каждый из них подходил и кланялся патриарху отдельно и получал от него благословение.

Если случалось, что кто-то из вельмож запаздывал к тому времени, как раздавался звон колокольчика, то ему долго приходилось ждать на улице, иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал особого приказа войти.

Разговаривал с боярами патриарх стоя.

Министры делали ему доклад о текущих делах, и патриарх о всяком деле давал каждому свой ответ и приказывал, как поступить.

«Сколько мы могли заметить, – говорит Павел Алеппский, – бояре и сановники не столько боятся своего царя, сколько патриарха, и в некоторых случаях последнего боятся даже гораздо более. Прежние патриархи вовсе не вмешивались в государственные дела, но Никон при своих талантах, проницательности и различных знаниях достиг того, что равно искусен как в церковных, так и в государственных и даже мирских делах, потому что прежде был женат и долго жил в миру».

Но все это осталось в прошлом…

К 1658 году от былой любви к Никону у Алексея Михайловича мало чего осталось.

Некоторые историки видят причину разрыва в неумеренных амбициях патриарха, которые, как и следовало ожидать, начали раздражать государя.

Многие историки считают, что причиной охлаждения стали ошибки Никона при проведении исправления церковных книг и обрядов.

Эта причина представляется и нам наиболее вероятной, с тем только уточнением, что на разрыв царя толкнула не крутость, с которою взялся Никон за исправление церковных обрядов, а попытка отыграть реформу назад…

Об этом не принято говорить, но, то ли осознав свои ошибки, то ли испугавшись катастрофических последствий их, Никон действительно попытался дать задний ход церковной реформе. Он, например, помирился с Иваном Нероновым, ставшим старцем Григорием, и не только простил его, но и разрешил ему служить по старым книгам, заявив, что нет никакой разницы в этом…

Церковные историки, пожалуй, за исключением только Н.Ф. Каптерова, стараются этот момент обойти, а между тем он имеет принципиальное значение. Ведь, если патриарх Никон был удален за попытку примириться с раскольниками, пусть и после всех совершенных им ошибок, роль Алексея Михайловича в истории церковного раскола приобретает иное, гораздо более зловещее значение.

Вполне возможно, что какую-то роль в охлаждении Алексея Михайловича к «собинному другу» сыграли, как мы уже говорили, и всплывшие после кончины преподобного Елеазара подробности изгнания Никона из Анзерского монастыря.

Так или иначе, но 6 июля 1658 года, когда в Грановитой палате давался обед в честь грузинского царевича Теймураза, патриарха Никона «позабыли» пригласить на парадный обед.

День этот проходил в Москве с необыкновенным торжеством.

Москвичам приказано было не торговать и не работать, а нарядиться во все праздничное. Алым шелком, красными и зелеными сукнами, золотой парчою изукрасились серенькие московские улицы. В глазах рябило. Поглядишь – и непонятно, то ли огонь полыхает, то ли это москвичи спешат поглядеть на грузинского царевича. Ярко стало на улицах, словно вся Москва со всех сторон загорелась…

В Кремле еще ярче, еще гуще пылало. Драгоценные камни на одеждах переливались, золото сияло.

Возле Красного крыльца карета грузинского царевича остановилась. На крыльцо ближний боярин Василий Петрович Шереметев вышел. Отдал царевичу низкий поклон.

Освобождая царевичу путь, замахал палкой окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Не смотрел, куда бьет, некогда… Положено, по полному чину встреча была.

Попало палкой и Борису Нелединскому.

– Не дерись, Богдан Матвеевич! – вскричал Нелединский, за лоб хватаясь. – Ведь я с делом сюда пришедши.

– Кто таков? – спросил Хитрово, хотя и узнал Нелединского.

– Патриарший человек, с делом присланный… Святейший спросить послал.

– Эка важность! – сказал Хитрово и теперь уже прицельно ударил патриаршего посланца по лбу. – Это тебе, чтоб патриархом не особенно дорожился. Сойди с дороги, червь!

Наконец очищен был путь. Через Святые сени ввели царевича в Грановитую палату.

Огромен был пятисотметровый зал. Льющееся в слюдяные окна июльское солнце сверкало в золоченой резьбе, освещало покрытые богатой росписью стены и своды палаты.

Вся Русь собралась здесь. Древнерусские князья и цари смотрели со стен на входящего в Грановитую палату царевича. А тот ступал по полу, застланному персидскими коврами, и щурился от сияния золота. Вокруг колонн, на которые опирались парусные своды, на всю девятиметровую высоту сложены были золотые и серебряные кувшины, и казалось, что на эту груду золота и опирается тяжелый потолок.

На горящем драгоценными камнями троне сидел царь. Богатые, расшитые самоцветами одежды сияли на нем. На голове горел драгоценными каменьями царский венец.

И как колонну, скрытую за грудами золотой и серебряной посуды, так и государя трудно было разглядеть из-за сияющего вороха бриллиантов и рубинов. Все в белом, по три в ряд стояли с обнаженными мечами вокруг трона царские телохранители – рынды…

Стольники в обшитых пепельными соболями одеждах разносили наполненные напитками золотые чаши. После этого подана была на столы первая смена холодных яств. Стерляди, белуги, осетры, лебеди белые с крыльями, журавли под шафранным взваром, куры, разнятые по костям, под огурцом, косяки буженины, свиные лбы под чесноком, сандрики из ветчины…

Потом понесли яшмовые чаши с зажженным вином, начали подавать горячее.

Четыреста блюд сменилось на столах, когда принесли следующую смену – сласти…

И все эти четыреста блюд без патриарха кушали!

Нет-нет…

Уже не до обид, не до гордыни своей было Никону. Едва только поведал ему Нелединский о злоключениях, патриарх написал государю гневное послание.

Ответ пришел только на другой день.

«Сыщу и по времени сам с тобою буду видеться…» – писал государь.

А несколько дней спустя в Успенском соборе праздновали Положение ризы Господней, принесенной в Москву при Михаиле Федоровиче.

И снова не пришел в церковь государь. Его стольник Юрий Иванович Ромодановский объявил Никону после заутрени, что государь и на Святую Литургию велел не ждать.

– За что царь на меня гневается? – чужим голосом спросил Никон.

– Ты пренебрег его царским величеством! – ответил Ромодановский. – У нас один великий государь – царь, а ты тоже пишешься великим государем.

– Сам царь так восхотел, – растерянно сказал Никон. – У меня грамота есть, его царской рукой писанная… Я…

– Государь тебя почтил этим, как отца и пастыря! – перебил его Ромодановский. – А ты не уразумел. Теперь государь приказал сказать тебе, чтоб впредь не писался ты и не звался великим государем.

Никон с Ромодановским больше спорить не стал.

«Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды… – написал он в ризнице. – Того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись. Аз же пришелец есмь на земли, и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имяши ответ пред Господом Богом во всем дати».

Письмо дьяку Каликину отдал, чтобы царю отнес.

Управившись с этим делом, начал служить Никон свою последнюю в Успенском соборе литургию.

Когда закончилось освящение даров и запели «Достойно есть…», вернулся Каликин. Государь прочитал письмо и вернул назад без ответа.

Никон кивнул, услышав это.

После причастия, когда спели: «Буди имя Господне благословенно отныне и до века…» – Никон поучение сказал.

Многое видели древние стены Успенского собора.

Здесь на великое княжение и на царство русское венчались великие князья и цари, здесь происходили все наиболее важные для государства бракосочетания, здесь поставлялись митрополиты и патриархи, здесь, уходя на брань, получали воеводы благословение перед чудотворной иконой Владимирской Божией Матери.

Но нынешнего еще не видели древние стены храма…

Прочитав слово из Златоуста, Никон заговорил о самом себе. Речь эта сохранилась лишь в пересказах свидетелей.

Крутицкий митрополит Питирим вспоминал, что Никон говорил:

«Ленив я был учить вас, не стало меня на это, от лени я окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема».

А вот тверской архиепископ Иоасаф сознался, что не помнит, произнес ли Никон слово «анафема».

По сказке патриаршего ризничего диакона Иова, Никон говорил в своей речи к народу:

«Как ходил я с царевичем Алексеем в Колязин монастырь, в то время на Москве многие люди к Лобному месту сбирались и называли меня иконоборцем за то, что я многие иконы отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. Но я отбирал иконы латинские, писанные с подлинника, что вывел немец из Немецкой земли, которым поклоняться нельзя».

И, указывая при этом в иконостасе соборной церкви на Спасов образ греческого письма, продолжал:

«Вот такому можно поклоняться, а я не иконоборец. После того называли меня еретиком: новые-де книги завел – и то чинится ради моих грехов. Я предлагал многое поучение и свидетельство Вселенских патриархов, а вы в непослушании и окаменении сердец ваших хотели меня камением побить. Но один Христос искупил нас Своею Кровию, а мне, если побьете меня камением, никого своею кровию не избавить. И чем вам камением меня побить и называть еретиком, так лучше я от сего времени не буду вам патриархом».

Окончив свою речь, Никон стал своими руками разоблачаться: снял с себя митру, омофор, саккос. Многие со слезами молили его:

– Кому ты оставляешь нас, сирых?! – кричали прихожане.

– Кого Бог вам даст и Пресвятая Богородица изволит, – отвечал Никон.

Надев черную мантию с источниками (следовательно, архиерейскую) и черный клобук, Никон поставил посох Петра-чудотворца на святительском месте, взял простую клюку и пошел из церкви. Но прихожане, заперев двери, из церкви его не пустили, а послали крутицкого митрополита Питирима известить обо всем государя. Государь отправил в собор своего знатнейшего боярина, князя Алексея Никитича Трубецкого.

Боярин прежде всего попросил благословения у патриарха, но патриарх боярина не благословил.

– Прошло мое благословение, – сказал он, – не достоин я в патриархах быть.

– В чем твое недостоинство и что ты сделал? – спросил Трубецкой.

– Ты хочешь, чтобы я покаялся тебе? – спросил Никон.

– То не мое дело, – ответил Трубецкой.

«Затем дал мне патриарх письмо и велел поднесть великому государю, – докладывал Алексей Никитич Трубецкой, – да приказывал бить челом, чтоб государь пожаловал велел дать ему келью. Про всё то я великого государя известил, и он послал меня к патриарху в другой раз, велел отдать ему письмо назад и сказать, чтобы он патриаршества не оставлял и был по-прежнему, а келий на патриаршем дворе много, в которой он захочет, в той и живи. Никон, приняв письмо, отвечал: “Я слова своего не переменю, да и давно-де у меня о том обещание, что патриархом мне не быть”. И пошел из соборной церкви вон».

Воистину еще не видели такого стены Успенского собора…

Нигде не стало мира в России.

28 июня 1659 года гетману Выговскому удалось заманить русскую конницу князей Семена Романовича Пожарского и Семена Петровича Львова под Конотопом в татарскую засаду.

В один день погиб весь цвет русской кавалерии, совершившей победные походы 1654 и 1655 годов. Одних только пленных взяли татары более пяти тысяч. Всех их по уговору с гетманом Выговским зарезали.

Горами дымящихся трупов покрылись конотопские поля…

16 февраля 1660 года в Москве открылся Церковный Собор.

– Отцы святые, преосвященные митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты, игумены и протопопы! – обратился Алексей Михайлович к собравшимся в Золотой царской палате. – Изъявлением всесильного Бога, а наших грех ради, мать наша, святая соборная Церковь, вот уже год и семь месяцев не имеет жениха и пастыря, с тех пор как бывший ее пастырь самовольно оставил свой престол и отрекся от него. Это видели митрополиты Сарский и Подонский Питирим и Сербский Михаил, Тверской архиепископ Иоасаф, архимандриты, игумены и другие, которые были в тот день с Никоном в службе. От них взяты сказки за их руками, и те сказки мы пришлем к вам на Собор. И вам бы о Святом Духе рассудить о сем крепко, единодушно и праведно, без всякой ненависти и тщетной любви, по правилам святых апостолов и святых отцов, памятуя Страшный суд и воздаяние…

Ровно полгода, до 14 августа, рассуждали в Крестовой патриаршей палате восемнадцать архиереев, двадцать архимандритов, тринадцать игуменов и пять протопопов.

Почти полгода изучал Собор все обстоятельства ухода Никона. Опрашивали свидетелей, наводили справки, наконец, единодушно решили, что патриарший престол оставил Никон своей волей…

Попробовали миром решить дело… Объявили, что «Правила святых отцов все согласно и невозбранно повелевают на место епископа, отрекшегося своей епископии или оставившего ее без благословной причины более шести месяцев, поставить иного епископа».

Никон против мирового соглашения не возражал.

Посланный к нему в Крестный монастырь на Белом море стольник Пушкин возвратился и 6 марта дал письменную сказку о своих переговорах с Никоном.

– Когда ты изволил оставить патриаршеский престол… – говорил Никону Пушкин. – Ты подал великому государю благословение выбрать другого патриарха, кого пожелает…

– Великому государю от меня благословение всегда, – отвечал Никон, – невозможно рабу не благословить своего государя. Но на такое дело, чтобы поставить патриарха без меня, я не благословляю. Мне дали митру патриархи Вселенские, и митрополиту возложить на патриарха митру невозможно. Я оставил престол, но архиерейства не оставлял, и все власти моего рукоположения и при поставлении своем дали в своем исповедании клятвенное обещание пред всею Церковью не хотеть им иного патриарха, кроме меня… Как же им без меня ставить новоизбранного патриарха? Если государь изволит мне быть в Москве, то я по указу его новоизбранного патриарха поставлю и, приняв от государя милостивое прощение, простясь с архиереями и подав всем благословение, пойду в монастырь…

Почему царь Алексей Михайлович не согласился на предложенный Никоном вариант – тайна велика есть.

Да… Никон выговаривал себе условия почетной отставки, но цена ее, по сравнению с той, которую пришлось заплатить через несколько лет, была весьма умеренной. В принципе, вариант Никона устраивал всех, кто желал мирного разрешения конфликта…

И тут опять вынуждены мы задать вопрос: а желал ли царь Алексей Михайлович мирного разрешения проблемы?

«В прошлом 160 (1652-м. – Н.К.) году Божиею волею, и твоим, великого государя, изволением, и всего освященного Собора избранием был я поставлен на патриаршество не своим изволом… – писал Никон Алексею Михайловичу 25 декабря 1661 года. – Я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе челом бил, что меня на такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет (1655 год. – Н.К.) бил я тебе челом отпустить меня в монастырь, но ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет (1658 год. – Н.К.) опять я тебе бил челом об отпуске в монастырь, но ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь».

Как правило, церковные историки рассматривают просьбы Никона об отставке только как ходы в выстраиваемых им интригах, но, право же, в таком подходе желания представить черное белым больше, нежели стремления к объективности.

Почему мы должны подозревать Никона в неискренности?

Если в первые годы своего правления он еще мог рассчитывать, что царь Алексей Михайлович будет упрашивать его, то в 1658 году абсолютно никаких оснований для подобных надежд у Никона уже не оставалось.

Увы… Алексей Михайлович отверг предложение Никона о полюбовном разрешении конфликта. Собору он, разумеется, не поведал о причинах своего отказа, а велел дальше рассуждать, как законным способом лишить Никона патриаршества.

Но теперь и на Соборе уже не рассуждения об отрешении Никона от патриаршества пошли, а одни только разногласия.

Одни считали, что коли самовольно оставил Никон патриаршество, то, значит, отрекся от сана и от престола отрешился.

Другие доказывали, что отречение только на словах было, что Никон все это время продолжал совершать архиерейские службы и, значит, в действительности от сана своего не отрекался, и об отрешении его от патриаршества еще долго рассуждать надо.

Третьи говорили, что и рассуждать нечего тут… Надо просто разобраться, достоин сана Никон или нет! Ведь еще Кирилл Александрийский – аще бы и Писанием отрекся, если достоин святительства – да служит. Если же недостоин, то пусть хоть и не отрицается, все равно, обличенный судом, должен быть низвержен – говорил…

Так и не додумались ни до чего… Никон тем временем перебрался с Белого моря в свой Новый Иерусалим – недостроенный Воскресенский монастырь. Еще когда во власти был, начал он строить под Москвой эту точную копию Святой земли…

Немало даров дано было от Господа Никону…

На великую высоту воздвиг Господь сына мордовского крестьянина Мины. Вровень с государем всея Руси поставил. Великие дела во славу Церкви Божией мог совершить Никон, дивным святительским светом озарив немереные просторы русской державы.

И что же вышло?

Уже который год сидел Никон в своем Новом Иерусалиме и ждал…

Неведомо чего ждал…

Иногда рассеивалась муть, и с печалью размышлял Никон, что все годы своего патриаршества только тем и занимался, что проклинал.

Проклял Логгина… Проклял Ивана Неронова… Проклял епископа Павла Коломенского… Потом всех двоеперстников разом проклял…

Страшно становилось, когда думал так.

Зачем проклинал? За что?

Задыхался Никон…

Но снова сгущалась муть, отступало удушье, снова становился похожим Никон на прежнего, известного всем Никона-патриарха. Снова ждал, когда, наконец, одумается государь, снова привычно и равнодушно проклинал тех, кто чем-либо не угодил ему.

Предал проклятию патриаршего местоблюстителя Питирима, осмелившегося в Вербное воскресенье во время шествия на осляти заменить его, патриарха Никона…

Проклял подрядчика Щепоткина, слишком дорого запросившего за колокольную медь…

Проклял окольничего Романа Федоровича Боборыкина, отсудившего у Воскресенского монастыря деревеньки Рычково и Кречково…

Три года тянулась тяжба и решилась в пользу Боборыкина. Когда Никон узнал об этом, он собрал братию в церкви и, положив под крест царскую грамоту, жалованную Воскресенскому монастырю, отслужил молебен, а потом возгласил клятвенные слова из 108-го псалма против обидящих.

– Боже хвалы моей! Не промолчи! Ибо отверзлись на меня уста нечестивыя и уста коварные; говорят со мною языком лживым! Воздают мне за добро злом, за любовь мою ненавистью! – возглашал Никон, и слезы блистали на выпуклых глазах его. Про него, несчастного и покинутого Никона, был этот сложенный царем Давидом псалом.

– Поставь над ним нечестиваго, и диавол да станет одесную его! – молил Никон Господа. – Когда будет судиться, да выйдет виноватым, и молитва его да будет во грех!

– Да будут дни его кратки, и достоинства его да возьмет другой! Дети его да будут сиротами, а жена его – вдовою! Да скитаются дети его, и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих!

Страшные слова звучали в храме. Гремел голос Никона, обрушивающего проклятия на голову несчастного Романа Боборыкина.

Страшно было монахам.

Еще страшнее стало, когда сообразили, что, коли жалованная грамота царская под крестом лежала, может, и на голову государя падут изреченные проклятия.

Зашептались тревожно монахи. Шепот быстро до Москвы добежал.

Здесь, в боярских хоромах, уже во весь голос заговорили, что Никон дерзнул самого государя проклясть. Не по себе стало Алексею Михайловичу!

– Я грешен! – сказал он. – Но в чем согрешили мои бедные дети?

И заплакал государь. Так жалко ему своих деточек стало.

Помянем тут, что тогда, в 1663 году, у царя Алексея Михайловича было шесть дочерей и двое сыновей – Алексей и Федор…

Сыну Алексею суждено умереть в пятнадцать лет…

Федор до двадцати одного года доживет.

Две дочери в монастырь насильно пострижены будут.

Четверо – старыми девами до шестидесятилетнего рубежа доживут.

Если так посмотреть, то и впрямь не напрасно государь о своих бедных деточках плакал…

Были тогда и другие огорчения у государя.

17 июля 1660 года И.А. Хованский потерпел поражение от Сапеги в Минской губернии и, печалуясь о гибели войска, не тешился Алексей Михайлович соколиной охотой. Десять дней, в самое золотое время, с 25 июня по 5 июля, скучали царские птицы – Атаман, Арап, Есаул, Копейка, Усач – в золоченых клетках…