Текст книги "Наши за границей. Где апельсины зреют"

XX

Позавтракав за табльдотом в своей гостинице, супруги Ивановы и Конурин вышли на берег моря, чтобы отправиться на «Весенний праздник цветов». На бульваре Jetté Promenade, залитом ослепительным солнцем, были толпы публики. Пестрели разноцветные раскрытые зонтики. Толпы стремились по направлению к Promenade des Anglais, где был назначен праздник и где были выстроены места для публики. Почти каждый из публики имел у себя на груди по бутоньерке с розой, многие несли с собой громадные букеты из роз. Все были с цветами. Даже колясочки, в которых няньки везли детей, и те были убраны цветами. Цветы были на сбруе лошадей, у проезжавших экипажей, на шляпах извозчиков, даже на ошейниках комнатных собачонок, сопровождавших своих хозяев. Балконы домов, выходящих на берег моря, убранные гирляндами зелени, были переполнены публикой, пестреющей цветными зонтиками и цветами. Все окна были открыты, и в них виднелись головы публики и цветы. Продавцы и продавщицы цветов встречались на каждом шагу и предлагали свой товар.

– Надо и нам купить себе по розочке в петличку, а то мы словно обсевки в поле, – сказал Конурин и тотчас приобрел за полфранка три бутоньерки с розами, одну из коих поднес Глафире Семеновне.

Но вот и Promenade des Anglais, вот и места для зрителей, убранные гирляндами зелени. Конурин и Ивановы предъявили свои билеты, сели на стулья и стали смотреть на дорогу, приготовленную для катающихся в экипажах и декорированную выстроившимися в ряд солдатами национальной гвардии с старыми пистонными ружьями у ноги, в медных касках с конскими гривами, ниспадающими на спину. По дороге сновали взад и вперед с корзинами цветов сотни смуглых оборванцев-мужчин, женщин и детей – выкрикивали свои товары и совали их в места для публики.

– Un franc la corbeille! Cent bouquets pour un franc![71]71
  Франк за корзинку! Сто букетов за один франк!


[Закрыть] – раздавались их гортанные возгласы с сильным итальянским акцентом.

– Господи! Сколько цветов-то! – покачал головой Конурин. – Не будет ли уж и здесь какой-нибудь игры в цветы вроде лошадок или поездов железной дороги? Наперед говорю – единого франка не поставлю.

– Что вы, Иван Кондратьич… Какая же может быть тут игра! – откликнулась Глафира Семеновна.

– И, матушка, здесь придумают! Здесь специвалисты. Скажи мне в Петербурге, что можно проиграть триста французских четвертаков в детскую вертушку с лошадками и поездами, – ни в жизнь не поверил бы, а вот они проиграны у меня.

Но вот раздался пушечный выстрел, и послышалась музыка. На дороге началась процессия праздника. Впереди шел оркестр музыки горных стрелков в синих мундирных пиджаках, в синих фуражках с широкими днами без околышков и козырьков; далее несли разноцветные знамена, развевающиеся хоругви, проехала колесница, нагруженная и убранная цветами от сбруи лошадей до колес, и, наконец, показались экипажи с катающимися, и также нагруженные корзинами цветов. Некоторые из катающихся были в белых костюмах Пьеро, некоторые – одетые маркизами начала прошлого столетия в напудренных париках. Попадались едущие женщины в белых, красных и черных домино и в полумасках. Лишь только показались экипажи, как из местов посыпался в них целый град цветов. Из экипажей отвечали цветами же. Цветы носились в воздухе, падали в экипажи на медные каски стоявших для парада солдат, на дорогу. Солдаты подхватывали их и, в свою очередь, швыряли в публику, сидевшую в местах, и в катающихся. Цветы, упавшие на дорогу, мальчишки собирали в корзины и тут же снова продавали их желающим. Все оживилось, все закопошилось, все перекидывалось цветами. Происходила битва цветами.

Увлеклись общим оживлением Ивановы и Конурин и стали отбрасываться попадающими к ним цветами. Но вот в Конурина кто-то попал довольно объемистым букетом и сшиб с него шляпу.

– Ах, гвоздь вам в глотку! Шляпу сшибать начали! Стой же, погоди! – воскликнул он, поднимая шляпу и нахлобучивая ее. – Погоди! Сам удружу! Надо купить цветов корзиночку, да каких-нибудь поздоровее – вроде метел. Эй, гарсон! Или как тебя? Цветочник! Сюда! Или вот ты, чумазая гарсонша! – суетился он, подзывая к себе продавцов цветов. – Сколько за всю корзинку? На полфранка… Сыпь на полфранка… Давай и ты, мадам гарсонша, на полчетвертака. Твои цветы поокомелистее будут.

И, купив себе цветов, Конурин с остервенением начал швырять ими в катающихся, стараясь попасть в самое лицо. Ивановы не отставали от него.

– Запаливай, Николай Иванов! Запаливай! Запаливай, да прямо в морду! – кричал Конурин. – Вон англичанин с зеленым вуалем едет. Катай ему в нюхало. Это он, подлец, давеча шляпу с меня сшиб. Стой же… Я тебе теперь, английская образина, невестке на отместку!..

И, выбрав увесистый букет из зимних левкоев с твердыми стеблями, Конурин швырнул им прямо в лицо англичанина с такой силой, что тот тотчас же схватился руками за нос.

– Ага! Почувствовал! А вот тебе и еще на закуску! Дошкуривай его, Николай Иванов, дошкуривай хорошенько! – продолжал кричать Конурин.

– Смотрите, Иван Кондратьич, ведь у англичанина-то кровь на лице. Ведь вы ему в кровь нос расшибли, – заметила Глафира Семеновна.

– Ништо ему! Так и следует. Поедет еще раз мимо, так я ему букетец вроде веника приготовил. Так окомелком в дыхало и залеплю, чтоб зубаревых детей во рту не досчитался. Батюшки! Смотрите! Моя вчерашняя мамзель в коляске! Ах шкура! – воскликнул вдруг Конурин и швырнул в нее увесистым букетом полевых цветов, прибавив: – Получай сайки с квасом! Вчера пять франков на чай вымаклачила, а сегодня вот тебе куричью слепоту в ноздрю! Глафира Семеновна! Видите? Кажется, она?

– Вижу, вижу… Действительно, это ваша вчерашняя дама, которая вас в покатый бильярд ставки ставить учила.

Француженка, получив от Конурина удар букетом в грудь, улыбнулась и, в свою очередь, пустила в него целую горсть маленьких букетиков. Конурин опять отвечал букетом.

– Англичанин! – крикнул Николай Иванович. – Англичанин обратно едет. Иван Кондратьич, не зевай!

– Где? Где? – откликнулся Конурин. – Надо ему теперь физиономию-то с другой стороны подправить. Ах, вот он где! Швыряй в него, Николай Иванов, швыряй! Вот тебе букетец. Не букет, а одно слово – метла… Да и я таким же пущу.

– Господа! Господа! Разве можно так швыряться? Надо учтивость соблюдать, а то вы в кровь… – останавливала мужа и Конурина Глафира Семеновна.

– Сапогом бы в него еще пустил, а не токмо что букетом, да боюсь, что сниму сапог, швырну, а мальчишки поднимут и утащут. Эх, не захватили мы с собой пустопорожней бутылки из гостиницы. Вот бы чем швырнуть-то.

– Да как вам не стыдно и говорить-то это. Ведь швыряться бутылками – это уж целое серое невежество. Люди устраивают праздник, чтобы тихо и деликатно цветами швыряться, а вы о бутылке мечтаете.

– Хороша деликатность, коли давеча с меня шляпу сшибли! Вот тебе, зубастый черт!

Конурин швырнул и опять попал окомелком букета в лицо англичанина. Николай Иванович размахнулся и тоже залепил англичанину букетом в шляпу. Шляпа слетела с головы англичанина и упала на шоссе у колес экипажа.

– Отмщен санкт-петербургский купец Иван Кондратьев сын Конурин! Вот оно когда невестка-то получила на отместку! – воскликнул Николай Иванович.

– А вот тебе, мусью англичанин, и в рыло на прибавку! Это уж процентами на капитал сочти! – прибавил Конурин, безостановочно запаливая в англичанина букетиками.

Англичанин стоял в коляске во весь рост, стараясь улыбнуться. Нос его был в крови. По пробритому подбородку также текла кровь; мальчишка подавал ему поднятую с земли шляпу.

XXI

Экипажи, тянувшиеся вереницей мимо местов с зрителями, мало-помалу начали редеть. Катающаяся публика стала разъезжаться. У продолжавших еще сновать экипажей уже иссяк цветочный материал для киданья. Цветочный дождь затихал. Битва цветами кончалась. Только изредка еще кое-кто швырял остатками букетиков, но уж не без разбора направо и налево, а только в знакомых избранных лиц. Так было в экипажах, так было и в местах среди зрителей. Публика, видимо, устала дурачиться. Шоссе было усеяно цветами, но мальчишки уже не поднимали эти цветы, ибо никто не покупал их. Публика начала зевать и уходила. Окровавленный англичанин больше не показывался. Конурин, прикопивший с пяток букетиков, чтобы швырнуть в него напоследях, долго ждал его и наконец тоже начал зевать. Зевал и Николай Иванович.

– Канитель. Чем зря здесь сидеть, пойдемте-ка лучше в буфет, – сказал он. – Пить что-то хочется. Глаша может выпить лимонаду, а мы саданем бутылочку красненького ординерцу.

– Приятные речи приятно и слушать, – откликнулся Конурин, вставая и отряхиваясь от цветочных лепестков, и спросил: – А где тут буфет?

– Какой буфет? Здесь нет буфета, – проговорила Глафира Семеновна.

– Ну вот… Гулянье, эдакое представление, да чтобы буфета не было! Не может этого быть. Наверное есть. Где же публика горло-то промачивает? Нельзя без промочки. Ведь у всех першит после такого азарта.

– А вы забываете, что мы на улице, а не в театре!

– Ничего не обозначает. Обязаны и на улице после такого происшествия…

– Да вот сейчас спросим, – сказал Николай Иванович. – Мусье! Где здесь буфет пур буар? – обратился он к заведующему местами старичку с кокардой из цветных ленточек на груди пиджака.

– Тринкен…[72]72
  Пить…


[Закрыть] – пояснил Конурин и хлопнул себя по галстуху.

Старичок с кокардой улыбнулся и заговорил что-то по-французски.

– Глаша! Что он говорит? – спросил Николай Иванович жену.

– Да говорит тоже, что и я говорила. Нет здесь буфета.

– Да ты, может быть, врешь. Может быть, он что-нибудь другое говорит?

– Фу, какой недоверчивый! Тогда иди и ищи буфет.

– Однако уж это совсем глупо, что гулянье устраивают, а о буфете не хотят позаботиться. Это уж даже и на заграницу не похоже.

– Да вот пойдем мимо дома на сваях, так там буфет есть, – сказала Глафира Семеновна.

– На сваи? – воскликнул Конурин. – Нет-с, слуга покорный! Это чтобы опять полтораста четвертаков в лошадки просадить? Вяземскими пряниками меня туда не заманишь. И так уж я в этих вертепах, почитай, бочку кёнигского рафинаду проухал.

– То есть как это рафинаду?

– Да так. Аккурат такую сумму оставил, что бочка сахару-рафинаду в покупке себе в лавку стоит.

– Ах вот что, – проговорила Глафира Семеновна. – Ну что ж из этого? В один день проигрываешь, в другой день выигрываешь. Вчера несчастье, а сегодня счастье. Этак ежели бастовать при первой неудаче, так всегда в проигрыше будешь. Не знаю, как вы, а мне так очень хочется попробовать отыграться.

– Глаша! Не смей! И думать не смей! – закричал на нее Николай Иванович.

– Пожалуйста, пожалуйста, не возвышай голос. Не испугаюсь! – остановила его Глафира Семеновна.

– Да я не позволю тебе играть! Что это такое в самом деле! Вчера двести франков проухала, сама говоришь, что здесь все основано на мошенничестве, и вдруг опять играть.

– Вовсе даже и не двести франков, а всего сто двадцать с чем-то. Ты забываешь, что я утром на сваях выиграла. Зато теперь уж будем глядеть в оба. Я буду играть, а ты стой около меня и гляди.

– Да не желаю я совсем, чтобы ты играла! Провались они, эти проигранные двести франков!

– Как? Ты хочешь чтобы я даже и в Монте-Карло не попробовала своего счастия? Зачем же тогда было ехать в Ниццу! Ты слышал, что вчера Капитон Васильич сказал? Он сказал, что из-за Монте-Карло-то сюда в Ниццу все аристократы и ездят, потому там в рулетку, ежели только счастие придет, в полчаса можно даже и всю поездку свою окупить. В лошадки и поезда не выиграла, так, может быть, в рулетку выиграю. Нет уж, ты как хочешь, а я в Монте-Карло хоть на золотой, да рискну.

– Ну, это мы еще посмотрим!

– А мы поглядим. Не позволишь мне испытать своего счастья в рулетку, так после этого нет тебе переводчицы! – погрозилась Глафира Семеновна. – Не стану я тебе ничего и переводить по-русски, что говорят французы, не стану говорить по-французски. Понимай и говори сам, как знаешь. Вот тебе за насилие!

Глафира Семеновна выговорила это и слезливо заморгала глазами. Они шли по бульвару среди массы гуляющей публики. Проходящие давно уже обращали внимание на их резкий разговор в возвышенном тоне, а когда Глафира Семеновна поднесла носовой платок к глазам, то некоторые даже останавливались и смотрели им вслед. Конурин заметил это и подоспел на выручку. Он стал стараться переменить разговор.

– Такой уж город паршивый, что в нем на каждом перекрестке игра в игрушки, – начал он. – Взрослые, пожилые люди играют, как малые дети, в лошадки, в поезда забавляются. Подумать-то об этом срам, а забавляются. Да вот хоть бы взять эту цветочную драку, где мы сейчас были… Ведь это тоже детская игра, самая детская. Ну что тут такое цветами швыряться? Однако взрослые, старики даже, забавлялись, да и мы, глядя на них, разъярились.

– Да и как еще разъярились-то! – подхватил Николай Иванович. – Особенно ты. Хоть бы вот взять этого англичанина… Ведь ты ему нос-то в перечницу превратил. А все-таки эту игру я понимаю. Во-первых, тут полировка крови, а во-вторых, без проигрыша. Нет, эту игру хорошо было бы и у нас в Петербурге завести. И публике интерес, и антрепренеру барышисто. За места антрепренер деньги собирает, дает представление, а за игру актерам ни копейки не платит, потому сама же публика и актеры. Правду я, Иван Кондратьич?..

– Еще бы! Огромные барыши можно брать, – отвечал Конурин. – Места из бáрочного леса построил, покрасил их мумией, да и загребай деньги. Об этом даже надо попомнить. Хотя я и по фруктовой части при колониальном магазине, но я с удовольствием бы взялся за такое дело в Петербурге…

– И я тоже. Идет пополам? – воскликнул Николай Иванович. – Такую цветочную драку закатим, что даже небу будет жарко. Цветов у нас в Петербурге мало – березовые веники в ход пустим. Прелесть что за цветочный праздник выйдет.

– Так вам сейчас в Петербурге и дозволили это устроить! – откликнулась Глафира Семеновна.

– Отчего? Ново, прекрасно, благородно. «Аркадии»-то эти все у нас уж надоели, – говорил Николай Иванович.

– Здесь прекрасно и благородно, а у нас выйдет совсем наоборот.

– Да почему же?

– Серости много всякой, вот почему. Здесь цивилизация, образование, а у нас дикая серость и невежество. Да вот возьмите хоть себя. Вы уж и здесь-то жалели, что нельзя было вместо букета бутылкой швырнуть. Хотели даже сапогом…

– Это не я. Это Иван Кондратьич.

– Все равно. Иван Кондратьич такой же русский человек. За что вы бедному англичанину нос расквасили? Нарочно выбирали букет с твердыми корешками, чтобы расквасить.

– А за что он мне шляпу сшиб?

– Вздор. Ничего не известно. Вы не успели и заметить, кто с вас шляпу сшиб. И наконец, ежели и он… Он с вас только шляпу сшиб, а вы ему нос в кровь… У нас в Петербурге ежели цветочную драку дозволить, то еще хуже выйдет. Придут пьяные, каменья с собой принесут, каменьями начнут швыряться, палки в ход пустят, вместо цветов стулья в публику полетят. Нельзя у нас этого дозволить! – закончила Глафира Семеновна.

– Ну раскритиковала! – махнул рукой Николай Иванович и спросил жену: – Однако куда же мы теперь идем?

– На железную дорогу, чтоб ехать в Монте-Карло, – был ответ.

XXII

Узнав, что Глафира Семеновна ведет его и Конурина, чтобы сейчас же ехать по железной дороге в Монте-Карло, Николай Иванович опять запротестовал, но запротестовал только из упрямства. Ему и самому хотелось видеть Монте-Карло и его знаменитую игру в рулетку. Глафира Семеновна, разумеется, его не послушалась, и он был очень рад этому. Поворчав еще несколько времени, он сказал:

– А только дадимте, господа, друг другу слово, чтоб не играть в эту проклятую рулетку.

– Нельзя, чтобы совсем не играть, – откликнулась Глафира Семеновна. – Иначе зачем же и в Монте-Карло ездить, если не испытать, что такое это рулетка. Ты вот говоришь, что она проклятая, а почем ты знаешь, что она проклятая? Может быть, так-то еще хвалить ее будешь, что в лучшем виде! Лучше мы дадим себе слово не проигрывать много. Ну, хотите, дадим слово, чтобы каждый не больше десяти франков проиграл? Проиграет – и отходи от стола.

– Нет-нет! Ну ее, эту рулетку!.. Вы как хотите, а я ни за что… – замахал Конурин руками. – Ехать едем, хоть на край света поеду, а играть – шалишь!

– Ну тогда мы с тобой по десяти франков ассигнуем, Николай Иваныч. Не бойся, только по десяти франков. Согласен? Ну, сделай же мне это удовольствие. Ведь я тебе верная переводчица в дороге.

Глафира Семеновна с улыбкой взглянула на мужа. Тот тоже улыбнулся, утвердительно кивнул головой и проговорил:

– Соблазнила-таки Ева Адама! И вот всегда так.

Глафира Семеновна взглянула на часы и воскликнула:

– Ах, Боже мой! Опоздаем на поезд. Надо ехать. Пешком не успеть… Коше! – махнула она проезжавшему извозчику и, когда тот подъехал, заторопила мужа и Конурина: – Садитесь, садитесь скорей. А ля гар… Пур партир а Монте-Карло[73]73
  На вокзал… Чтобы уехать в Монте-Карло.


[Закрыть], – приказала она извозчику.

Тот щелкнул бичом по лошади, но только что они проехали с четверть версты, как обернулся к Глафире Семеновне и заговорил что-то.

– Нон, нон, нон… Алле…[74]74
  Нет, нет, нет… Поехали…


[Закрыть] Успеете… – махнула та рукой.

– Что такое? В чем дело? – спросил Николай Иванович.

– Говорит, что мы опоздали на поезд, но он врет. Нам еще десять минуть до поезда осталось.

Глафира Семеновна смотрела на свои часы, показывал свои часы и извозчик, оборачиваясь к ней, и, когда они проезжали мимо извозчичьей биржи, указал бичом на парную коляску, и опять что-то заговорил в увещательном тоне.

– Да ведь уж он лучше знает, опоздали мы или не опоздали, – заметил Конурин.

– Вздор. Просто он хочет сорвать с нас франк, не довезя до железной дороги. Он вон указывает на парную коляску и говорит, чтобы мы ехали в Монте-Карло не по железной дороге, а на лошадях. Алле! Алле! – продолжала она махать извозчику рукой.

Тот между тем уже остановился у извозчичьей биржи и кричал другого извозчика.

– Leon! Voila messieurs et madame…[75]75
  Леон, вот господа и дама…


[Закрыть] – раздавался его голос.

– Ведь вот какой неотвязчивый! Непременно хочет навязать нам, чтобы мы на лошадях ехали в Монте-Карло. Предлагает парную коляску… – говорила Глафира Семеновна. – Уверяет, что это будет хороший парти-де-плезир[76]76
  Увеселительная прогулка.


[Закрыть].

– А что ж. Отлично… На лошадях отлично… По крайности по дороге можно в два-три места заехать и горло промочить, – откликнулся Конурин.

– А сколько это будет стоить? – спросил Николай Иванович.

– А вот сейчас надо спросить. Комбьян а Монте-Карло?[77]77
  Сколько до Монте-Карло?


[Закрыть] – обратилась Глафира Семеновна к окружившим их извозчикам парных экипажей и тут же перевела мужу ответ: – Двадцать франков просят. Говорят, что туда три часа езды.

– Пятнадцать! Кенз! Хочешь, мусью, кенз, так бери! – крикнул Николай Иванович бравому извозчику, курившему сигару из отличного пенкового мундштука. – Это то есть туда и обратно? – обратился он к жене.

– Нет, только в один конец. Обратно наш извозчик советует ехать по железной дороге.

– Пятнадцать франков возьмут, так поедемте. По крайности основательно окрестности посмотрим, а то все железные дороги, так уж даже и надоело. Воздушку по пути понюхаем, – говорил Конурин.

– Да, будете вы нюхать по пути воздушок! Как же! Ваш воздушок в питейных лавках по дороге будет. Ну и налижитесь.

– Да не налижемся. Ну, кенз… Бери кенз… Пятнадцать четвертаков деньги. На наш счет перевести по курсу – шесть рублей, – говорил Николай Иванович извозчику.

– Voyons, messieurs… Dix-huit![78]78
  Смотрите, господа… Восемнадцать!


[Закрыть] – послышался голос из толпы извозчиков.

– За восемнадцать франков один предлагает, – перевела Глафира Семеновна.

– Четвертак один можно еще прибавить. Ну, мусью… Сез… Сез франков. Шестнадцать… Вези за шестнадцать… По дороге заедем выпить и тебе поднесем. Глаша! Переведи ему, что по дороге ему поднесем.

– Выдумали еще! Стану я с извозчиком о пьянстве говорить!

– Да какое же тут пьянство! Ну ладно. Я сам… Сез, мусье… Сез, и по дороге вен руж буар[79]79
  Вино красное пить…


[Закрыть] дадим. Компрене? Ничего не компрене, черт его дери!

– За семнадцать едет один, – сказала Глафира Семеновна.

– Дать, что ли? – спросил Николай Иванович. – Право, на лошадях приятно… Главное, я насчет воздушку-то… Я дам, Конурин.

– Давай! Где наше не пропадало! Все лучше, чем эти деньги в вертушку просолить, – махнул рукой тот.

Рассчитались с привезшим их на биржу одноконным извозчиком, и стали пересаживаться в двухконный экипаж, и наконец покатили по гладкой, ровной как полотно дороге в Монте-Карло. Дорога шла в гору. Открывались роскошные виды на море и на горы, везде виллы, окруженные пальмами, миртами, апельсинными деревьями, лаврами. Новый извозчик, пожилой человек с клинистой бородкой с проседью и в красном галстухе шарфом, по заведенной традиции с иностранцами счел нужным быть в то же время и чичероне. Он поминутно оборачивался к седокам и, указывая бичом на попадавшиеся по пути здания и открывавшиеся виды, говорил без умолку. Говорил он на плохом французском языке с примесью итальянского. Глафира Семеновна мало понимала его речь, а спутники ее и совсем ничего не понимали. Вдруг Глафира Семеновна стала вглядываться в извозчика; лицо его показалось ей знакомым, и она воскликнула:

– Николай Иваныч! Можешь ты думать! Этот извозчик – тот самый старичонка, который у меня вчера вечером в казино выигрыш мой утащил, когда я выиграла на Лисабон.

– Да что ты!

– Он, он! Я вот вгляделась теперь и вижу. Тот же галстух, та же бороденка плюгавая и то же кольцо с сердоликовой печатью на пальце. Я на Лисабон поставила два франка, а он на Лондон, вышел Лисабон, и вдруг он заспорил, что Лисабон он выиграл, схватил мои деньги и убежал.

– Не может быть, – отвечал Николай Иванович.

Извозчик между тем, услышав с козел слова «Лисабон» и «Лондон» и тоже, в свою очередь, узнав Глафиру Семеновну, заговорил с ней о вчерашней игре в казино и стал оправдываться, уверяя, что он выиграл вчера ставку на Лисабон, а не она.

– Видишь, видишь, он даже и не скрывается, что это был он! Не скрывается, что и утащил мой выигрыш! И посейчас говорит, что на Лисабон он выиграл, а не я! Ах нахал! Вот нахал так нахал! – кричала Глафира Семеновна. – Ведь около двадцати франков утащил.

– Ну уж и извозчики здесь! Даже невероятно… Наравне с господами по игорным домам в вертушки играют и шулерством занимаются, – покачал головой Николай Иванович. – Конурин, слышишь?

– Цивилизация – ничего не поделаешь… – отвечал тот.