Текст книги "Наши за границей. Где апельсины зреют"

XXVI

Быстро бросились им в глаза одутловатая фигура крупье с красным широким лицом, обрамленным жиденькими бакенами и усами, его лысина, черепаховое пенсне на носу и грудки золота и пятифранковых монет. Банковые билеты лежали отдельной стопкой. Другой крупье, молодой, с кисло-сладкой физиономией опереточного тенора, украшенный капулем, приводил в движение рулетку. Игроков пять-шесть, в том числе одна пожилая дама, вся в черном, сидели около стола, остальные стояли. Сидевшие около стола были игроки на большую ставку. Перед ними также лежали стопки серебра и золота. Один был пожилой блондин с бесстрастными, оловянными, как бы рыбьими глазами, но, невзирая на их бесстрастность, он особенно горячился, играл на золото и ставил по нескольку ставок сразу; другой, также сильно горячившийся, был очень еще молодой человек, причесанный, прилизанный, как бы соскочивший с модной картинки, в широчайших брюках крупными полосами, засученных у щиколки, с бриллиантовой булавкой в галстухе и в запонках у рукавчиков сорочки чуть не в блюдечко величины. Он также играл на золото, сидел у стола как-то боком, выставив в сторону ногу, после каждого проигрыша ударял себя по бедру и шептал что-то себе под нос. Дама играла на золото и на серебро, систематически ставя золотой на номер и пятифранковую монету на черную или красную, поминутно кусая свои бледные губы. Ей несколько раз были даны небольшие куши, она приподнималась со стула и, не дожидаясь, пока крупье подвинет к ней деньги лопаточкой, с середины стола пригребала их к себе руками и тотчас же удваивала ставку.

– Удивительное дело: и здесь дамам счастье… – проговорила Глафира Семеновна, наблюдая игру.

Конурин и Николай Иванович молчали и внимательно следили за игрой.

– Теперь я вспоминаю. Точь-в-точь такую же рулетку я видела у Комловых, но та, разумеется, была маленькая, – продолжала Глафира Семеновна. – Самое выгодное здесь на номер ставить, но я все не могу сообразить, сколько выдают здесь за номер при выигрыше. Николай Иваныч, я поставлю на красную… – шепнула она мужу.

– Погоди… не горячись, – был ответ.

– Игра большая. С маленькой-то ставкой тут и не подступайся… – прошептал Конурин.

– Ну вот… Чего тут стесняться! И маленькую ставку в лучшем виде отберут, – отвечал Николай Иванович.

– Руж… – проговорила вдруг Глафира Семеновна и бросила двухфранковую монету на красное.

Играющие обернулись к ней лицом и улыбнулись. Одутловатый крупье-кассир придвинул к ней двухфранковую монету обратно и заговорил что-то по-французски.

– Коман? – удивилась Глафира Семеновна. – Николай Иваныч, смотри, от меня даже не принимают ставку, – обратилась она к мужу недоумевающе.

Крупье-кассир, заслыша ее русскую речь издали показал ей пятифранковик.

– Да-да… Видишь, он показывает тебе, что меньше пяти франков ставить нельзя, – отвечал Николай Иванович.

– Но ежели я поставлю пять франков, то у меня ассигнованного на проигрыш золотого хватит только на четыре ставки.

– Так что ж из этого? По одежке и протягивай ножки.

– Помилуй, какая же это игра на четыре ставки! Дай мне еще золотой.

– Да ты прежде четыре-то ставки проставь.

Конурин стоял и бормотал:

– Вишь, как зажравшись здесь черти! От двух франков отказываются Как будто два франка и не деньги. Два франка – ведь это восемь гривен по-нашему. У меня в Питере в магазине на эти деньги можно купить четверку чаю хорошего и два фунта сахару!

– Николай Иваныч, я поставлю пять франков на красное… Уж куда ни шло… – проговорила Глафира Семеновна.

– Да ставь. Мне-то что! Я вот все соображаю, что это значит, когда не на номер ставят, а на полоску между номерами. Вон фертик с капулем на четыре полоски вокруг номера сейчас поставил. Коман, мосье, вот это на полоску?.. Комбьен можно получить? – обратился Николай Иванович к стоявшему рядом с ним бородачу в очках, но тот не понял и, отрицательно покачав головой, полез с пятифранковиком к номеру.

– Rien ne va plus! – воскликнул крупье, отстраняя ставку.

– Глаша! Спроси хоть у дамы по-французски: что это значит – на полоску и вокруг номера, – сказал Николай Иванович жене, но Глафира Семеновна схватила его за руку повыше локтя и радостно шептала:

– Выиграла на красную, пять франков выиграла. Я на номер поставлю теперь.

– Да ведь ты еще не знаешь, сколько здесь за угаданный номер дают.

– И не надо знать. По крайности сюрприз будет. Неужели же здесь при всей публике надуют? Ну, я на семь поставлю. Седьмого ноября была наша свадьба.

– Понял, понял, что значит на полоску ставить, – шептал Конурин, ударив себя по лбу ладонью. – Это значит, что ставка на два номера: на номер, который направо, и на номер, который налево. Пятак серебряный, стало быть, пополам. Поставлю я им пятак? – обратился он к Николаю Ивановичу. – Пятак – два рубля, стало быть, фунт чаю… Ну да уж пусть их сожрут фунт чаю, гвоздь им в глотку!

Он положил «пятак» между двумя номерами, и дивное дело: ему придвинули грудку серебра.

– Каково! Ведь выиграл! – воскликнул Конурин среди тишины, так что обратил на себя всеобщее внимание. – Ну теперь погоди. Теперь можно уж из выигрыша ставить. Сколько же мне это дали?

Он хотел считать.

– Брось… Не считай… Нехорошо… Оставь так, для счастья, – остановил его Николай Иванович и сам полез со ставкой, ставя ее на полоску.

Играли уж все трое.

– Николай Иваныч, у меня из золотого последний пятак поставлен, – дергала мужа за рукав Глафира Семеновна. – Дай мне еще золотой… Нельзя здесь на грош играть. Видишь, какая большая игра. Лучше уж я в Италии буду экономить и не куплю себе соломенных шляпок, о которых говорила. Ты вот что… Ты дай мне два золотых. Даю тебе слово, что в Италии…

– Да на́, на́… Не мешай только… Видишь, я сам играю.

Николай Иванович сунул жене два золотых.

– Смотри, смотри, ты выиграл, – указывала она мужу.

– Да неужели?!

Крупье и к нему придвигал стопку серебра. Николай Иванович просиял.

– Скажи на милость, как мы с Конуриным удачно… – говорил он. – Конурин с первой же ставки получил, а я со второй… Как это хорошо, на полоску-то ставить. Глаша! Ставь на полоску. Что тебе за охота на цветное ставить, – шепнул он жене. – Нет, здесь как возможно… Здесь игра куда лучше, чем в Ницце.

– И благороднее… – прибавил Конурин. – Здесь и харь таких богопротивных нет, как в Ницце. Вон на иудином месте, около денег, господин крупье сидит… Приятное лицо… Основательный мужчина… Сейчас видно, что не ярыга.

– Ты в выигрыше?

– Франков тридцать в выигрыше. Теперь обложить надо номер. Вокруг обложить… На четыре полоски по монетке… Вон давеча этот с помутившимися-то глазами обкладывал – и ему уйму денег подвинули.

– Так обложи.

– Конечно же обложу. При выигрыше можно. Ну, пропадай моя телега! Вот четыре колеса.

И Конурин, бросив на стол четыре «пятака», стал ими обкладывать номер.

– Николай Иваныч… Я выиграла… – слышался голос Глафиры Семеновны. – Второй золотой оказался счастливее. Пятак на красную выиграла.

– Погоди… не мешай… Играй сама по себе, а я буду сам по себе… – отвечал Николай Иванович, видимо заинтересованный игрой. – Что, Иван Кондратьич, обкладка-то не выдрала?

– Сожрали, гвоздь им в затылок! Ну да авось поправимся. Еще раз обложу.

– И я обложу. Ведь я в выигрыше.

Сказано – сделано. Рулетка завертелась. Конурин и Ивановы жадными глазами следили за ней.

– Ура! – закричал вдруг Конурин.

– Тише! Что ты! Никак с ума сошел! – дернул его за рукав Николай Иванович. – Ведь на тебя вся публика смотрит.

– Чихать мне на публику!

Крупье пододвигал к Конурину большую стопку серебра. В серебре виднелся и золотой.

– Николай Иваныч! Вообрази, я опять выиграла! – наклонилась к мужу Глафира Семеновна.

Глаза ее радостно блистали.

XXVII

Игра кончалась. Утомленные крупье зевали. Игроки около столов начали редеть. Как-то медленно, шаг за шагом, отходили они с опорожненными карманами от столов. Некоторые, после небольшого размышления и сосчитав оставшиеся деньги, вновь приближались к столам, ставили последнюю ставку, проигрывали и опять отходили. Какой-то элегантный бородач с длинными волосами, почти до плеч, выгрузил из кошелька всю мелочь, набрал ставку в пять франков, где попадались даже полуфранковые монеты, и бросил ее на стол. Очевидно, это были последние деньги, но и они не помогли ему отыграться. Он проиграл. Покусав губы и тихо повернувшись на каблуках, он направился к выходной двери.

Ивановы и Конурин все еще играли. Конурин играл уже молча, без прибауток. Николай Иванович раскраснелся и тоже молчал. Только Глафира Семеновна делала иногда кое-какие замечания шепотом. Наконец Николай Иванович, поставив ставку и проиграв ее, произнес:

– Баста. На яму не напасешься хламу. Тут можно душу свою проиграть.

Он отдулся и отошел от стола.

– Да уж давно никто не выигрывает, а только эти проклятые черти себе деньги загребают, – откликнулась Глафира Семеновна, кивая на крупье.

– Отходи, Глаша… – сказал ей муж.

– А вот только еще ставочку… Я в выигрыше немножко.

– Как ты можешь говорить о выигрыше, если муж твой более четырехсот франков проиграл! Ведь деньги-то у нас из одного кармана. Бросай, Иван Кондратьич, – тронул он за плечо Конурина.

– Да и то надо бросить, иначе без сапог домой поедешь, – отвечал тот и отошел от стола, считая остатки денег.

Глафира Семеновна продолжала еще играть.

– Глаша! – крикнул ей еще раз муж.

– Сейчас, сейчас… Только одну последнюю ставочку…

– Да уж прибереги деньги-то хоть на железную дорогу и на извозчика от станции. У меня в кармане только перевод на банк – и больше ни гроша.

– На железную дорогу у меня хватит.

Глафира Семеновна звякнула стопочкой пятифранковиков на ладони. Муж схватил ее за руку и силой оттащил от стола, строго сказав:

– Запрещаю играть. Довольно.

– Как это хорошо турецкие зверства над женой при цивилизованной публике показывать! – огрызнулась она на него, но от стола все-таки отошла. – Я в выигрыше, все-таки двадцать пять франков в выигрыше.

– Не смей мне об этом выигрыше и говорить.

Они молча шли по игорным комнатам, направляясь к выходу.

– Поспеем ли еще на поезд-то? Не опоздали ли? – говорил Николай Иванович.

– Тебе ведь сказано, что последний поезд после окончания всей игры идет. Я спрашивала… – дала ответ Глафира Семеновна и прибавила: – Ах, какая я дура была, что давеча не прикончила играть! Ведь я была сто семьдесят франков в выигрыше.

– Да уж что тут разбирать, кто дура, кто дурак! – махнул рукой Конурин. – Все дураки. Умные к этим столам не подходят.

Когда они выходили из подъезда, в саду около скамеек, поставленных против подъезда, была толпа. Кто-то кричал и плакал навзрыд. Некоторые из публики суетились. Из находящегося через дорогу кафе, иллюминованного лампионами, бежал гарсон в белом переднике со стаканом воды в руке, без подноса. Ивановы и Конурин подошли к толпе. Там лежала на песке, в истерике, молодая, нарядно одетая дамочка. Она плакала, кричала и смеялась. Ее приводили в чувство. Это была та самая дамочка, которую Ивановы и Конурин видели в гостиной зале, закладывающей свой браслет ростовщику.

– Доигралась, матушка! Вот до чего доигралась! Ну и лежи… Ништо тебе… – сказал Конурин.

Приехав в Монте-Карло на лошадях, они не знали, куда идти на станцию железной дороги, и Глафира Семеновна спрашивала у встречных:

– Ля гар? У е ля гар? Ля стацион?[92]92
  Вокзал? Где вокзал? Станция?


[Закрыть]

Им указывали направление.

Некоторые из публики уже бежали, очевидно торопясь попасть на поезд. Побежали и они вслед за публикой. Вот вход куда-то… Но перед ними захлопнулась дверь, и они остановились.

– Николай Иваныч… Да что же это такое?! Не пускают… Ведь мы опоздаем на последний поезд, – говорила испуганная Глафира Семеновна.

– А опоздаем, то так нам и надо, барынька. Ночуем вон там, на травке, за все наши глупости, – отвечал Конурин со вздохом. – Дураков учить надо, ох как учить!

– Зачем же на травке? Здесь есть гостиницы. Давеча мы видели вывески «готель», – отвечал Николай Иванович.

– Нет уж, вы там как хотите, а я на травке… Не намерен я за два номера платить – и здесь, и в Ницце. Что это в самом деле, и семь шкур с тебя сняли, да и за две квартиры плати! Я на травке или вон на скамейке. Сама себя раба бьет за то, что худо жнет.

У захлопнувшейся двери стояли не одни они, тут была и другая публика. Глафира Семеновна суетилась и ко всем обращалась с бессвязными вопросами вроде:

– Me коман дон?.. Ну, вулон сюр ля гар… Ле дерние трен… Ну вулон партир а Нис, и вдруг захлопывают двери! У е ля гар?[93]93
  Мне как дать?.. Мы хотим на вокзал… Последний поезд… Мы хотим уехать в Ниццу… Где вокзал?


[Закрыть]

Ее успокаивали. Какой-то молодой человек, в серой шляпе, красном шарфе и красных перчатках, старался ей втолковать по-французски, что они успеют, что это захлопнули перед ними двери подъемной машины, машина сейчас поднимется наверх, и их впустят в дверь, но впопыхах она его не понимала.

Двери подъемной машины наконец распахнулись. Глафира Семеновна схватила мужа за руку и со словами: «Скорей, скорей» – втащила его в подъемный вагон. Вскочил за ними и Конурин. Вагон быстро наполнился и стал опускаться.

– Боже мой! Это асансер![94]94
  Лифт.


[Закрыть] Это подъемная машина! – воскликнула Глафира Семеновна. – Мы не туда попали.

– Стой! Стой! – кричал Николай Иванович служащему при машине в фуражке с галуном, схватив его за руку. – Нам на поезд. Гар… Гар… Трень…

Но машина не останавливалась.

– Фу-ты, пропасть! Куда же это нас опускают! Не надо нам… Никуда не надо. Мы в Нис, в Ниццу… Глаша! Да переведи же ты этому лешему, что нам в Ниццу надо.

– Что уж тут переводить, коли в преисподнюю куда-то спустились! Изволь потом выбираться оттуда.

– А все ты!.. – упрекнула мужа Глафира Семеновна.

– Ну вот еще! Чем же я-то?.. Да ведь ты меня за руку втащила. Не расспросивши хорошенько – куда, и вдруг тащишь! Иван Кондратьич, что тут делать? Нам в Ниццу на поезд, а нас в преисподнюю спускают.

Конурин сидел потупившись.

– Мало еще по грехам нашим, мало! – отвечал он со вздохом.

Служащий при подъемной машине между тем совал им билеты и требовал по полуфранку за проезд.

– Как? Еще за проезд? Силой не ведь куда спускаете, да еще за проезд вам подай? – воскликнул раздраженно Николай Иванович. – Ни копейки не получишь.

– Mais, monsieur… – начал было служащий при машине.

– Прочь, прочь! Не распространяй руки, а то ведь я по-свойски! Нам в Ниццу, а вы нас к черту на рога тащите. Мерси… Ни гроша.

Машина остановилась. Двери распахнулись. Глафира Семеновна выглянула и заговорила:

– Отдай, Николай Иваныч, отдай… Мы правильно попали… Нас к самой железной дороге спустили… Вот рельсы… Вот станция, вот и касса билетная. Отдай!

– Чем я отдам, ежели я до последнего четвертака проигрался? Отдавай уж ты.

Глафира Семеновна сунула служащему при подъемной машине двухфранковую монету и побежала к кассе за билетами на поезд. Поезд уже свистел и подходил к станции. Как огненные глаза, виднелись его два буферные фонаря.

– Кто ж их знал, что здесь, чтоб попасть на поезд, нужно еще на подъемной машине спуститься! – ворчал Николай Иванович.

Через две-три минуты они сидели в поезде.

XXVIII

Поезд шел медленно, поминутно останавливаясь на всевозможных маленьких станциях и полустанках. В купе вагона, где сидели Ивановы и Конурин, помещался и тот молодой человек с запонками в блюдечко и необычайно широких брюках, которого они видели у игорного стола. Он сидел в уголке и дремал, сняв с головы шляпу. Визитка его была распахнута, и на жилете его виднелась золотая цепь с кучей дорогих брелоков. Тот конец цепи, где прикрепляются на карабине часы, выбился из жилетного кармана и болтался без часов. Это обстоятельство не уклонилось от наблюдения Глафиры Семеновны, и она тотчас же шепнула сидевшему рядом с ней насупившемуся мужу:

– Посмотри, молодой-то человек даже часы проиграл – и то не злится и не дуется, а ты рвешь и мечешь. Видишь, цепь без часов болтается.

– Мало ли дураков есть! – отвечал тот. – Неужто ты хотела бы, чтоб и мы перезаложили все свои вещи в игорном вертепе?

– Я не к этому говорю, а к тому, что ведь игра переменчива. Сегодня проиграл, а завтра выиграл. Нельзя же с первого раза выигрыша ждать.

– Так ты хочешь, чтобы я отыгрывался завтра? Нет, матушка, не дождешься. Был дураком, соблазнила ты меня, а уж больше не соблазнишь, довольно. Ведь мы с тобой в два-то дня шестьсот франков проухали. Достаточно. Плюю я на эту Ниццу, и завтра же едем из нее вон.

– Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорей куда-нибудь из этого проклятого места! – упрашивал Конурин. – Вы вдвоем шестьсот франков проухали, а ведь я один ухитрился более восьмисот франков в вертушки и собачки проиграть.

– В какие собачки? – спросила Глафира Семеновна.

– Ну, все равно: в лошадки, в поезда, в вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Ведь я семейный человек, у меня дома жена, дети.

– Да ведь дома в стуколку играете же и помногу проигрываете, – заметила Глафира Семеновна.

– То дома, матушка Глафира Семеновна, а ведь здесь, на чужбине, здесь можно до того профершпилиться, что не с чем будет и выехать.

– Насчет этого, пожалуйста, не беспокойтесь. Вместе приехали, вместе и уедем. В крайнем случае я свой большой бриллиантовый браслет продам, а на мой браслет можно всем нам до Китая доехать, а не только что до Петербурга.

– Завтра едем, Иван Кондратьич, завтра… Успокойся… – торжественно сказал Николай Иванович.

– А шестьсот франков так уж и бросишь без отыгрыша? – спросила мужа Глафира Семеновна.

– Пропади они пропадом! Что с воза упало, то уж пропало! И не жалею… Только бы выбраться из игорного гнезда.

– Верно, верно, Николай Иваныч, и я не жалею. Проиграл – вперед наука, – поддакнул Конурин.

– Как вы богаты, посмотрю я на вас! Где так на обухе рожь молотите, а где так вам и больших денег не жаль. Ведь восемьсот франков и шестьсот – тысяча четыреста… – сказала Глафира Семеновна.

– Плевать! Только бы вынес Бог самих-то целыми и невредимыми! – махнул рукой Конурин и прибавил: – Голубчик Николай Иваныч, не поддавайся соблазну бабы. Едем.

– Едем-едем.

Разговаривая таким манером, они приехали в Ниццу. Вместе с ними ехала в поезде и та дамочка, которая в саду около игорного дома лежала в истерике. Они увидали ее на станции. Ее выводили из вагона под руки двое мужчин: молодой в шляпе котелком и пожилой в плюшевом цилиндре. Глафира Семеновна осмотрела ее с ног до головы и сказала:

– Ни браслета, ни часов на груди, ни серег в ушах, однако же вот не унывает.

– Как не унывает, ежели дело даже до истерики дошло! Какого еще уныния надо? – воскликнул Николай Иванович.

– Истерика может и от других причин сделаться.

– Ну Глафира! Ну баба! В ступе бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость к игре взяться – вот чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извозчика? Я проиграл все свое золото, серебро и банковые билеты. Перевод на банк в кармане, и больше ничего.

– Есть-есть, не плачь. Четырнадцать франков еще осталось.

У станции они сели в коляску и поехали в гостиницу.

Ночь была восхитительная, тихая, луна светила вовсю, пахло бальзамическим запахом померанцев и лимонов, посаженных в сквере близь станции. Молодые побеги лавровых деревьев обдавали своим ароматом.

– Ночь-то какая, ночь! – восхищалась Глафира Семеновна. – Эдакое здесь благоухание, эдакой климат чудесный, и вдруг уезжать отсюда, не пробыв и недели! Ведь март в начале, у нас в Петербурге еще лютые морозы, на санях через Неву ездят, а здесь мы без пальто, я вон в одной шелковой накидке…

– Не соблазняй, Ева, не соблазняй, – откликнулся муж.

– Завтра едем? – еще раз спросил Конурин.

– Завтра-завтра… Черта ли нам в благоухании, ежели это благоухание на шильничестве и ярыжничестве основано, чтобы заманить человека в вертеп и обобрать.

– Ну вот и ладно, ну вот и спасибо. Ах, что-то теперь моя жена, голубушка, дома делает! – вздохнул Конурин.

– Чай пьет, – улыбнулась Глафира Семеновна.

– Нет, спит поди, уж третий сон спит. Вот смирные-то жены, которые ежели не бодающиеся, хуже. Дура она была, совсем полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницам мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько, и сидел бы я теперь в Петербурге, не посеял бы денег на дорогу, не разбросал бы их по столам с вертушками и собачками. А то вдруг, дура, говорит: «Поезжай, посмотри, как в заграничных землях люди живут, а потом мне расскажешь». Восемьсот франков проиграть в вертушки! Ведь это, люди говорят, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели приказчиков!

– Ах, Иван Кондратьич! Ну чего вы стонете! Все удовольствие своим стоном отравляете! – воскликнула Глафира Семеновна. – Надоели… Ужас как надоели! Скулите, как собака.

– Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразие. Не собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здесь.

Конурин опять вздохнул.

– Эх, хоть бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, так все мне легче бы было! – проговорил он.

Извозчик подвез их к гостинице.

Николай Иванович сдержал свое слово. Утром Глафира Семеновна еще спала, а он уже съездил в банкирскую контору, получил деньги по переводу, а вернувшись домой, за кофе потребовал счет из гостиницы, чтобы рассчитаться и ехать из Ниццы в Италию.