Текст книги "Мир как осуществление красоты. Основы эстетики"

Глава 8
Красота в жизни человека

1. Красота в индивидуальной человеческой жизни

Земной человек есть действительная личность, наиболее полно данная в нашем опыте. Поэтому красота человеческой жизни занимает особенно много места в составе наших эстетических восприятий.

Выше было установлено, что индивидуальность личности, единственная, неповторимая и незаменимая, сполна осуществленная в Царстве Божием, есть высшая ступень красоты. Жизнь каждой такой личности вся состоит из актов творения абсолютно ценных содержаний бытия, неповторимых и незаменимых, доставляющих совершенное удовлетворение и самому творцу их, и всем личностям, доросшим до восприятия их. Земной человек, вследствие своего себялюбия, обедняющего жизнь, не осуществляет свою индивидуальность сполна, однако идея ее будущего осуществления в Царстве Божием сквозит даже и в нашей земной жизни. В печальной действительности нашего психо-материального царства эта возвышенная идея просвечивает сквозь ограничения и искажения ее, наполняющие нашу жизнь противоречиями, разладом, раздвоениями, составляющими эстетически отрицательный аспект нашего бытия. И все же индивидуальность каждого земного человека представляет собою высшую ступень красоты в нашей жизни. К сожалению, видение этой красоты удается очень редко: чтобы она открылась нам, нужна любовь, глубоко проникающая сквозь кору обыденной жизни. Такова в особенности зоркость юноши или девушки к идеальной индивидуальности любимой женщины или любимого мужчины. Взору этой любви открывается волшебная красота, ни с чем не сравнимая, единственная, навеки незабываемая. Исходя из этого примера, легко понять теорию, согласно которой индивидуальное личное бытие есть высшее онтологическое начало, неразложимое на общие понятия, охватываемое ими только с поверхности и в своей единственности остающееся несказанным, доступным лишь восторженному созерцанию. Мелкое понимание индивидуальности обнаруживает философ, полагающий, что индивидуальное получается из типического путем прибавления к нему каких-либо мелких подробностей. Так, Фолькельт, рассуждая о типизирующем и индивидуализирующем стиле в искусстве, говорит следующее: в поэзии при изображении характеров индивидуализирующий стиль дает мелкие, случайные черты, откуда получается “теплота живого” существа; типизирующий стиль изображает преимущественно “общечеловеческое” без поверхностного слоя; правда, и типическое должно быть дано в связи с “несказанным” индивидуальным, в связи с “индивидуальною идеею”, т. е. с тем, что в индивидууме устойчиво. Итак, различие стилей, говорит Фолькельт, следующее: в индивидуально-эстетическом к индивидуальной идее подчеркнуто присоединяется много мелких, случайных черт, а в типически-эстетическом “индивидуальная идея выступает более сама по себе, освобожденная от бремени и очищенная”; это “индивидуальность, поднятая в направлении родового” (И, 69–74). Второе различие состоит в том, что типизирующий стиль дает не случайные особенности, а то, что вытекает из ядра индивидуальности (77). Типизирующий стиль удовлетворяет потребности “в человечески значительном”, а индивидуализирующий стиль – “в живом” (85). Односторонне типизирующий стиль приводит к “безжизненности”, а крайне индивидуализирующий стиль – к “утрате человечески значительного” (95). Из всех этих рассуждений Фолькельта ясно, что хотя он упоминает о “несказанности” индивидуального и об “индивидуальной идее”, на самом деле этих понятий он не выработал: в действительности подлинно индивидуальное есть и самое живое, и вместе с тем самое значительное, абсолютно ценное, то единственное, что может быть сотворено только данною личностью для обогащения мирового бытия ко благу всех существ.

Где же находится индивидуальное бытие в том смысле, какой здесь вложен в это слово? Везде, в каждом субстанциальном деятеле, начиная с Царства Божия и кончая последним электроном. Однако сознательное восприятие всего этого величия и безмерной красоты мира доступно только Божественному всеведению, а нам, земным людям, грешным существам, удается созерцать красоту индивидуального бытия только изредка, лишь в отношении к немногим существам. Главным образом в семейной жизни у членов семьи, любящих друг друга, любящих детей, открываются глаза на эту сторону мира в достаточной полноте, чтобы иметь значительное эстетическое восприятие индивидуального прекрасного своеобразия личности.

Жизнь некоторых великих людей в сочетании с их творчеством так конкретно знакома нам, что многие люди, особенно принадлежащие к той же нации, начинают усматривать красоту ее как индивидуального бытия. Для нас, русских, такова, например, личность Пушкина, личность Петра Великого. Вероятно, немцы способны усматривать красоту индивидуальности Гете, Шиллера, Фридриха Великого; для англичан такое значение может иметь Диккенс, Нельсон.

Жизнь великих людей, как индивидуальностей, сравнительно высоко развитых даже и в земных условиях, особенно пригодна для художественных произведений, показывающих красоту и великую значительность индивидуального бытия. Восприятие жизни великих людей в ее действительности нам в громадном большинстве случаев не удается поднять на такую высоту, чтобы созерцать именно то, что представляет собою красоту индивидуальности. В самом деле, Бог созерцает жизнь каждой личности сразу как единое целое, в котором даже и мелочи имеют смысл, гармонически соответствующий всей истории роста ее. А мы, земные люди, воспринимаем жизнь великих людей отрывочно, не понимая смысла и связи многих элементов ее; в этом скудном восприятии мелочи затопляют великое, потому что в жизни самого гениального земного человека такие скучные для нашего поверхностного видения действия, как одевание, питье кофе и т. п., или такие отрицательные черты, как ссоры, проявления тщеславия, честолюбия, гордыни, занимают много места. Здесь искусство приходит нам на помощь и, оставляя мелочи в стороне, помогает постижению индивидуальности лица. Но даже и искусству редко удается проникать в эту область красоты. Примером великого достижения в этой области может служить картина Леонардо да Винчи “Мона Лиза”. Она стоит перед нашим умственным взором как нечто загадочное и вместе с тем незабываемое, потому что художнику удалось передать совершенную единственность индивидуальности. В русской живописи близок к этому достижению Серов в своей картине “Петр Великий”. Некоторые фильмы, посвященные жизни великих людей, идут в этом направлении. Здесь можно упомянуть такие произведения кинематографического искусства, как “Путешествие Моцарта в Прагу”, “Бетховен”. Многих великих красот можно ожидать от кинематографа, если великие художники зададутся целью поставить перед нашим умственным взором индивидуальное своеобразие гениальных людей. Русское искусство могло бы обработать таким образом жизнь Достоевского или изобразить драму Льва Толстого в его отношениях к жене Софии Андреевне.

Высшая красота индивидуального своеобразия личности, между прочим, и потому не достаточно оценена в эстетике, что, даже усмотрев ее в жизни и особенно в произведениях искусства, мы впоследствии при попытке опознать, что поразило нас в наблюдаемом или воображаемом лице, в громадном большинстве случаев совершаем ошибку, именно выделяем из состава личности те черты ее, которые низводят ее на ступень типа, например на ступень типичного представителя сословия, класса, народа и т. п. Император Николай I в рассказах современников предстоит перед нами только как властный самодержец; получается бледная схема вместо живой индивидуальности. Как бы ни удалось великому поэту вжиться в сведения о Ричарде Львином Сердце и дать изображение его как индивидуальности, читатель почти наверное, при критической оценке такого произведения, будет говорить, что в нем превосходно обрисован тип средневекового рыцаря. Виламовиц-Меллендорф говорит, что, думая об “Антигоне” Софокла, мы видим в ней тип женской верности неписаным религиозно-нравственным законам семьи, родственных уз. Конечно, и в этом аспекте личности Антигоны, чувственно воплощенном, есть красота, но в отрыве от индивидуальности ее она стоит на сравнительно низшей ступени. Алеша Карамазов есть подлинно индивидуальное, единственное в мире существо, обрисованное Достоевским, но, выхватывая из него некоторые стороны его эмпирического характера, мы превращаем его в имя нарицательное: встретив юношу с чистым сердцем и способностью к деятельной любви, мы говорим о нем: “Это Алеша Карамазов”.

Следующие за индивидуальностью менее высокие ступени красоты человеческой личности заключаются в различных аспектах чувственно воплощенной жизни ее. Первое место здесь занимают, конечно, различные проявления духовности человека: религиозная жизнь, моменты вдохновения в процессе художественного творчества во всех областях искусства, вдохновение, ведущее к открытию научной или философской истины, процессы плодотворного социального творчества и воздействия на социальную жизнь и т. п. Пушкин в стихотворении “Осень” прекрасно изобразил момент вдохновенного художественного творчества:

 
И забываю мир, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
 
 
Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
 
 
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
 

Здесь следует особенно сказать несколько слов о красоте женской жизни. Духовное творчество в области религии, во всех видах искусства, в области науки, преобразования социальной жизни и руководстве ею есть по преимуществу дело мужского гения. Отсюда возникает мысль, что женщина лишена творческой силы, лишена гениальности. Это означало бы, что женщина есть существо, вообще стоящее ниже мужчины. Стоит только сформулировать это утверждение, и тотчас почувствуешь, что оно сомнительно. В жизни человечества женщина несомненно занимает почетное место, и перечисленные выше виды мужского творчества, как это известно из биографий великих людей, обыкновенно осуществляются под влиянием общения с женщинами или, по крайней мере, в среде, организованной искусством женщины. Отсюда ясно, что женщине свойственно какое-то творческое воздействие на весь ход жизни, но оно так глубоко отличается от мужского творчества и так своеобразно, что трудно определить сущность его.

Начало жизни каждого из нас в процессе развития зародыша протекает внутри тела женщины в самой интимной связи со всею целостью ее душевного и телесного бытия. Творческое влияние женщины на развитие зародыша несомненно есть соучастие в творении его жизни как конкретного целого. Такое творчество коренным образом отличается от творчества мужского, которое, обыкновенно, имеет характер специализации, часто весьма односторонней: оно сосредоточивается в большинстве случаев на одном каком-либо аспекте жизни, часто достигая при этом виртуозности в одной области, сопутствуемой однако нередко недоразвитостью личности в других областях. Наоборот, характерная черта женской природы есть умение жить целостною гармоническою жизнью и содействовать развитию такой жизни во всех окружающих ее, любимых ею существах. Произведя на свет ребенка, она в первые годы жизни его сохраняет с ним связь, даже и телесную, почти как в его зародышевом развитии, и соучаствует в росте его целостной душевно-телесной индивидуальности.

В семье женщина создает уют, теплоту и красоту, опять-таки не специализируясь на одной какой-либо стороне жизни, а имея ее в виду как целое. Произведения искусства, создаваемые поэтом, живописцем, скульптором, композитором, мощно вступают в нашу жизнь, но они не суть сама наша жизнь. Наоборот, искусство женщины есть преимущественно творение ею самой жизни, начиная с того, как она одевается, следит за одеждою членов всей семьи, создает обстановку дома и дает гон всему строю семейной жизни. Также и за пределами семьи в отношениях к другим людям женщина обладает, обыкновенно, большим тактом и умением сделать свой дом привлекательным для всех. Известно, какую видную роль играли женщины в общественной жизни Франции XVIII-ro века, искусно руководя своими салонами. Примером может служить содержательность и красота жизни в салоне г-жи де Леспинасс[72]72
  См. книгу маркиза де Сегюр “Julia de Lespinasse", перевод ее в “Русской мысли”, 1914.


[Закрыть]. Также в русскую общественную жизнь много красоты вносили в первой половине XIX в. салоны, руководимые женщинами, например салон княгини Зинаиды Волконской в Москве, потом в Петербурге и наконец в Риме; салон Екатерины Андреевны Карамзиной в Петербурге, душой которого была дочь Карамзина от первого брака Софья Николаевна; салон Авдотьи Петровны Елагиной (матери И.В. Киреевского) в Москве[73]73
  См. Аронсон и Рейсер. Литературные кружки и салоны.


[Закрыть].

В связи с целостным творением жизни стоит способность, нередко проявляемая женщинами, слушая о какой-либо новой теории или новом плане строения общества и т. п., тотчас схватить целое и нежелание, поняв его, входить в детали и знакомиться с доказательством каждой из них, что, обыкновенно, раздражает мужчину и в чем он видит слабость женского интеллекта. С точки зрения идеала умственной деятельности, мужчина прав: идеал состоит в том, чтобы творить целостную концепцию теории или плана и вместе с тем разрабатывать все подробности. Но умственная деятельность земного человека, и мужчины и женщины, вообще далека от идеала. Сравнивая ум и творческую силу земных людей не с идеалом, а друг с другом, необходимо признать, что в среднем степень развития мужчины, способного к односторонней специализации, более высока, чем степень развития женщины, но зато тип развития женщины более высокий, чем тип мужчины. Беря на себя наиболее трудную задачу, творение целостной жизни, женщина, конечно, далеко отстает от идеала, но и то, чего ей удается достигнуть в этой области, дает право утверждать, что творческая сила женщины не уступает мужской, а может быть даже и превышает ее.

От области духовного творчества спустимся теперь ниже к другим аспектам человеческой жизни, в которых может осуществляться красота. Аспектов этих много, и я не собираюсь перечислять их все; приведу только в виде примера некоторые из них. Сила во всех ее обнаружениях, и сила воли, и сила чувства, и физическая сила есть положительная сторона бытия, если рассматривать ее независимо от ее применения. Поэтому чувственное воплощение силы имеет ценность красоты. Иногда она приковывает к себе внимание, несмотря на то, что применена для осуществления ужасных действий. Художник Суриков, сын казака, родившийся в Сибири, рассказывает, как он в детстве видел в Красноярске казни, публично производимые на площади: “Палачей дети любили. Мы на палачей как на героев смотрели”. “Рубахи у них красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали, плечи расправляли”. “Мы на них с удивлением смотрели – необыкновенные люди какие-то. Вот, теперь скажут, – воспитание! А ведь это укрепляло. И принималось только то, что хорошо. Меня всегда красота в этом поражала, – сила. Черный эшафот, красная рубаха – красота! И преступники так относились: сделал – значит, расплачиваться надо”[74]74
  М. Волошин. Суриков. “Аполлон”, 1916, № 6–7, стр. 48<49>; также в книге Евдокимова “Суриков”.


[Закрыть]. Во многих своих картинах, например в “Утре стрелецкой казни”, Суриков изобразил великолепную красоту силы.

Красота человеческого тела, но также и безобразие его столь общеизвестны, что я не буду заниматься этим вопросом. В искусстве изображение этой красоты занимает очень много места; напомню хотя бы о древнегреческой скульптуре. К сожалению, в наше время живописцы нередко дают изображение безобразного тела, не оправдывая его включением в сложную тему, в составе которой безобразие могло бы содействовать усмотрению своеобразных аспектов красоты мира; такие картины вызывают в зрителе только отвращение и недоуменные вопросы о вкусе художника и целях его творчества.

В семьях, где ряд поколений ведет жизнь физически и духовно энергичную, вырабатывается красивая породистость и общего облика и поведения человека. Примером ее может служить картина Серова “Великий князь Павел Александрович”; на этой картине изображен породистый аристократ царской крови, стоящий рядом со своим породистым конем.

Низшая ступень красоты человека имеется там, где осуществлено только биологическое цветение жизни: пышные волосы, свежий цвет лица, совершенное здоровье и т. п.

2. Демоническая красота

Согласно изложенному выше учению, красота есть фундированная, т. е. надстроенная ценность: всякое добро во всех его видах, если оно чувственно воплощено, имеет сверх своей добротности еще и ценность красоты. Из всех ценностей красота наиболее привлекательна. Любовь к тому, что красиво, свободно рождается в душе человека, а вместе с тем возникает любовь и к тем ценностям, воплощение которых создало красоту. Так без всякого насилия над волею человека может совершаться под влиянием красоты постепенное освобождение его от тех или других эгоистических страстей и недостатков: красота героизма, красота самоотверженной любви, красота благоговейного почитания святынь, красота мудрости и т. п. увлекает человека и воспитывает в нем самом эти высокие черты характера. Даже гордыня, эта наиболее упорная и высшая из всех страстей, ведущая в своей крайней степени к соперничеству с Господом Богом и к осатанению, может склониться перед красотою добра. Надменный Демон Лермонтова, увлеченный красотою чистой души Тамары, говорит ей:

 
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
 

Прав Достоевский, сказавший устами кн. Мышкина: “Красота спасет мир” (Идиот, III, 5). Но у того же Достоевского в романе “Братья Карамазовы” Дмитрий Федорович говорит: “Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут”. “Перенести я притом не могу, что иной высший даже сердцем человек, и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Ведь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну или нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей” (I, III, 3).

Как допустить, чтобы красота была и спасительною, и губительною? Как разрешить это противоречие? В. Зеньковский в своих статьях о Достоевском много раз затрагивает эту проблему. Он приходит к мысли, что итог борьбы между Богом и дьяволом “раскроется через эстетическую сферу, которая с этой точки зрения оказывается важнейшей в человеке”. “Если в Мите Карамазове эстетическая сфера, сама по себе, оказывается неспособной примирить противоречия (“тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут”), то все же лишь в эстетической сфере вскрывается подлинная, хотя и хаотическая еще полнота всего, что есть в душе”. Г1о мнению Зеньковского, слова Мити о двойственности совмещения идеала Содомского и идеала Мадонны свидетельствуют о том, что сам “Достоевский с чрезвычайною для себя болью прощается с тем утопическим взглядом на единство красоты и добра, которого он долгое время держался, следуя Шиллеру”[75]75
  В. Зеньковский. ‘Гоголь и Достоевский’ в сборнике “0 Достоевском* под ред. А. Бема, I т., стр. 70 с. <Прага, 1929>; “Федор Павлович Карамазов” в сборнике т. II, стр. 103 сПрага 1933>; см. также статью “Проблемы красоты в миросозерцании Достоевского", Путь, 1933, II.


[Закрыть].

Если бы красота Содомская могла быть столь же совершенною, как и красота Мадонны, это значило бы, что мир бессмысленно противоречив и жизнь в нем – безысходная трагедия. Но мы знаем, что мир есть творение Господа Бога, всемогущего и всеблагого. Поэтому, наверное, бессмысленных противоречий и безысходных трагедий в нем нет. Загадка, поставленная Достоевским, должна быть разрешена, и мы попытаемся найти ответ, исходя из изложенного выше учения о сущности красоты.

Идеальная, абсолютно совершенная красота существует только в Царстве Божием, а в нашем психо-материальном царстве бытия возможна лишь ущербленная красота. Разнообразных аспектов красоты очень много, и потому зло, которое всегда пользуется силами добра, может предстать перед нами в таком блистании красоты, что требуется особенная эстетическая и вообще аксиологическая чуткость, чтобы усмотреть примешивающийся к ней аспект безобразия и вообще несовершенства. В особенности “демоническая красота” Люцифера, т. е. дьявола в той фазе его развития, когда он находится в состоянии напряженной активности и верит в свою победу[76]76
  См. главу “0 природе сатанинской" в моей книге “Условия абсолютного добра”.


[Закрыть], может быть в высшей степени соблазнительною. В самом деле, могучая сила воли, кипучая активность, находчивый изобретательный ум, биологическое цветение жизни, все эти и многие другие положительные качества, воплощение которых дает красоту, могут быть совмещены у высших представителей сатанинского царства, а также у тех людей, которые еще не осатанели, но уже пошли, под влиянием каких-либо страстей и соблазнов, по пути служения Люциферу, а не Богу. Такие существа используют все свои положительные качества не для осуществления чистого добра, а для удовлетворения своей гордыни. Они обладают острым критическим умом и скептически оценивают всякое земное добро, легко находя в нем или, но крайней мере, подозревая примесь своекорыстия, глупости, пошлости. Силою своей талантливости они объединяют вокруг себя многих людей, которые доверчиво признают их превосходство н следуют за ними, воображая, что идут к подлинному добру. Между тем, в действительности они подменивают скромное добро соблазнительно эффектною смесыо добра со злом, разлагающею индивидуальную и социальную жизнь человечества. Вл. Соловьев превосходно изобразил этот сатанинский соблазн в “Повести об антихристе”, включенной в его гениальное последнее произведение “Три разговора”.

И.И. Лапшин в статье своей “Ценность красоты” показывает рядом примеров, что красота существ, в характере которых есть умственные или нравственные изъяны, всегда содержит в себе примесь безобразия[77]77
  Лапшин. Ценность красоты, в сборнике памяти Н.Е. Осипова, II т., Прага, 1936.


[Закрыть]. Однако требуется иногда большая чуткость, чтобы разоблачить соблазны демонической красоты. Эд. Гартманн хорошо изображает сложность этого явления. “Безобразие”, говорит он, “проникает даже в высшие модификации прекрасного и использует для себя оружие, которое должно было бы служить для преодоления его. Бунт против своего положения в мире, как органа мира, заблудший индивидуум старается облечь в форму возвышенного прометеевского сопротивления и заимствует все черты красивой внешности, чтобы наделить свою извращенную волю соблазнительною красотою; он импонирует людям, неспособным к правильному суждению, умеет ослеплять и соблазнять их. Он пользуется комическим в форме остроты, иронии, сатиры и вышучивания, чтобы путем высмеивания мелочей унизить все прекрасное и благородное, вытеснить его и очистить себе место; он осмеивает также и самого себя так, что кажется приближающимся к свободе духа подлинного юмора, но по своему умственному складу отличается от него циническою фривольностью. Это подражание юмору ведет в конце концов при сознании собственной извращенности только к юмору висельника, обратною стороною которого вместо трагического подъема служит отвращение к себе самому, к жизни и к миру. Но чем полнее эта извращенность использует для себя все виды прекрасного, чтобы дойти до крайней степени отвратительного, тем отчетливее разоблачает она для людей не вполне неопытных свою внутреннюю ложь и противоречивость, совершает таким образом эстетический суд на самою собою и является объективно трагическою, комическою и юмористическою, воображая в то же время, что действует субъективно трагически, комически и юмористически. Таким образом, эта извращенность ведет к высшему триумфу логической идеи” (мирового смысла), “которую она мнила уничтожить; правда, эта победа добра является взорам лишь того, кто не ослепляется извращением, но прозревает его насквозь”[78]78
  Ed. V. Hartmann, Grundriss der Aesthetik, 83 с.


[Закрыть]. К сожалению, однако, многие люди попадаются на удочку таких слуг Мефистофеля; в обществе они пользуются, обыкновенно, значительным успехом. Таков, например, по-видимому, был приятель Пушкина Ал. Н. Раевский:

 
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он Провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою.
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел
 

(“Демон” Пушкина)

Демоническая красота таких существ, само собою разумеется, всегда бывает ущербленною. Внимательный анализ чуткого ко злу человека непременно откроет в ней изъяны, например что-нибудь жесткое, колючее, дисгармоническое. Поэтому тот, кто запутается в сети такого соблазнителя, заразится его скептицизмом и переживет какую-либо драму, должен сам винить себя в том, что не был достаточно прозорливым[79]79
  См. мою книгу “Бог и мировое зло" о том, что уязвим злом только тот, кто и сам является носителем различных несовершенств.


[Закрыть].

“Инфернальные” натуры, и женские и мужские, всегда бывают глубоко раздвоенными. Это люди, одаренные незаурядными способностями. Они не только инстинктивно, как все существа, стремятся к полноте бытия, своего и вселенского, но и сознательно предъявляют к жизни высокие требования и бывают глубоко неудовлетворены средою и самими собою.

Это раздвоение иногда приобретает характер патологический и доходит до психо-неврозов, чаще всего в форме истерии. Внешность такой истерички или истерика может быть, для сравнительно поверхностного взгляда, очень утонченною и привлекательно красивою, но поведение оказывается полным изумительно ухищренных каверз и интриг. Талантливый психиатр Н.Е. Осипов изобрел, чтобы обозначить этот психо невроз, весьма выразительный для русского уха мнимо латинский термин – hysteria stervosa.