Текст книги "Михаил Юрьевич Лермонтов. Тайны и загадки военной службы русского офицера и поэта"

2.2. Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров

В ноябре 1832 года Лермонтов вместе с другими «недорослями» из дворян сдал вступительный экзамен и был принят на службу в лейб-гвардии Гусарский полк на правах вольноопределяющагося унтер-офицера. Поэтому в декабре последовал приказ по Школе, подписанный ее начальником бароном К. А. Шлиппенбахом: «На основании предписания заведующего Школой гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров г. генерал-адъютанта Нейгарта от 17 числа сего декабря за № 273 определенные на службу, на правах вольноопределяющихся, в полки лейб-гвардии недоросли Михаил Лермонтов в Гусарский, Александр Головин в Конный и Николай Вырубов в Измайловский, переименовываются первые двое в юнкера, а последний в подпрапорщики».

После зачисления в Школу Лермонтов принял присягу. Для него, как и для каждого военного это означало, что вся его жизнь должна быть подчинена выполнению данного обещания. Это делалось незримо, не громогласно – так любящий человек не кричит всюду о своей любви, даже если она определяет цель и смысл его бытия.

Следует отметить, что Школа являлась одним из лучших военно-учебных заведений того времени и была создана в 1823 году по инициативе будущего императора Николая Павловича, тогда еще великого князя.

Михаил Лермонтов в форме юнкера гусарского полка. Источник: Памятка Николаевского Кавалерийского училища.

Париж, 1969 г.

Необходимость создания образовательных учреждений такого рода после окончания Отечественной войны была очевидна как военному командованию, так и императору Александру I. Задачей Школы, как и другого такого же аристократического учебного заведения – Пажеского корпуса, была подготовка офицеров гвардии. Впоследствии в 1864 году она была окончательно переименована в Николаевское кавалерийское училище.

Причиной ее создания было желание повысить профессиональный уровень русского офицерского корпуса, в первую очередь гвардейского. На низкую степень военной подготовки офицеров гвардии Николай Павлович обратил внимание во время похода в Литву и Белоруссию в 1821–1822 гг. сразу после нашумевшей «семеновской истории». Очень часто гвардейские офицеры, представители аристократических семей, получившие домашнее образование и воспитание, имели весьма смутное представление о том, чем они должны заниматься на военной службе, и поэтому великий князь сам контролировал проведение с ними занятий по военному делу.

Уже в проекте создания данного военно-учебного заведения, написанном лично им и утверженном командиром отдельного Гвардейского корпуса генералом Ф. П. Уваровым, сказано: «Все офицеры, начиная от командира Школы, никогда не должны упускать из виду высокой и лестной доверенности, оказанной им Всемилостивейшим Государем. Они должны служить образцом для молодых людей, готовящихся впоследствии украсить и подкрепить собою славную российскую гвардию и своим примеромъ образовывать из них непоколебимых и верных защитников Государя и Отечества». Таким образом, подготовка достойных офицеров гвардии, которые, еще раз подчеркнем это, должны были служить образцом для подражания как для дворянской молодежи, так и для армейских офицеров, являлась важнейшим государственным делом.

Школа юнкеров. Рисунок Лермонтова. 1832–1834 гг.

Но поскольку гвардейский офицер – в первую очередь дворянин, то есть представитель благородного сословия, следовательно, он должен иметь высокий уровень культуры и общего образования. Именно поэтому в Памятке было указано: «Заботясь о том, чтобы молодые люди при существовавшей в Школе строгой дисциплине не отставали совершенно от светскаго образования, необходимого гвардейским офицерам, беспрестанно являвшимся тогда при дворе и в высшем петербургском обществе, Его Высочество приказал иметь танцевального учителя».

Двухлетний курс обучения в Школе был серьезным и трудным, строже, чем в кадетских корпусах. Программа обучения включала математику, географию, историю, военное судопроизводство, топографию, фортификацию, артиллерию, тактику и военные уставы. Кроме этого в ней изучались также Закон Божий, российская словесность, французский язык, нравственность. Программа обучения утверждалась лично великим князем.

По воспоминаниям сослуживцев наибольшее внимание Лермонтов уделял изучению русской словесности и истории. Он часто скрывался в пустых классных комнатах, стараясь пробраться туда незамеченным и там, в полном одиночестве проводил время за чтением книг или сочинением своих произведений. Читать художественную литературу без одобрения начальства официально запрещалось, но на это обычно закрывали глаза. В основном воспитанники Школы читали книги по выходным и праздникам, которые Лермонтов проводил у бабушки. Там он, как вспоминали позднее его друзья, всегда находился с книгой в руках. Как правило, это были сочинения Байрона или Вальтера Скотта на английском языке. Этот язык он знал, но не владел им так же свободно, как французским или немецким.

В Памятке справедливо пишут, что «напрасно утверждают некоторые, что Школа больше славилась верховой ездой и кутежами, нежели успехами в науках. Мнение это едва ли справедливо, потому что кутежами отличалась тогда вся молодежь, не исключая и университетской, из которой многие доканчивали в Школе свое военное образование». Насколько серьезно Лермонтов относился к учебе свидетельствует тот факт, что он всегда волновался перед сдачей экзаменов, как вступительного, так и во время пребывания в Школе – ему явно не хотелось быть в числе отстающих. В одном из своих писем он с гордостью сообщал, что выдержал экзамен всего через два месяца после поступления в Школу и по успехам в учебе является одним из первых среди юнкеров. При этом, что признают все его однокашники, он настолько превосходил их всех по уровню интеллектуального развития, что, казалось бы, волноваться ему не было необходимости. Но самолюбивый характер будущего великого поэта не позволял ему предстать пред преподавателями в роли незнающего недоросля или балованного барчука.

Для преподавания учебных дисциплин в разное время в Школу приглашались известные профессора, такие как, например, Я. В. Толмачев, написавший специально для этого учебного заведения учебник «Военное красноречие», а также известный историк, статистик и географ К. И. Арсеньев, будущий академик. Последний, как убежденный противник крепостного права, не стеснялся говорить об этом на своих лекциях в Санкт-Петербургском университете и поэтому по настоянию попечителя учебного округа Д. П. Рунича, был уволен из него в 1819 году Ему грозил суд, но вмешался великий князь Николай Павлович и пригласил его преподавать статистику и географию в военных учебных заведениях.

Другие преподаватели Школы также имели известность в профессорской и академической среде.

Математические и военные науки находились в ведении в основном гвардейских офицеров. В частности, курс математики вел поручик гвардейского генерального штаба Н. Н. Навроцкий, труды которого были широко известны в Европе; полевую и долговременную фортификацию, военную топографию артиллерийское дело и тактику также читали наиболее известные в этой области специалисты. Штаб-ротмистр В. И. Кнорринг преподавал кавалерийский устав, но свой предмет, по воспоминаниям воспитанников, знал поверхностно и на его уроках бывало шумно, так как он не отличался строгостью и поэтому пользовался расположением юнкеров.

«Светлой личностью» юнкера называли инженерного капитана, преподавателя математики и топографии О. М. Петухова. Когда Лермонтова сильно ударила лошадь в манеже и он два месяца пролежал в постели, то Петухов на дому давал ему уроки по своей дисциплине. Бабушка поэта в благодарность за этот поступок подарила ему кожаный бювар с надписью: «Прошу Вас принять моей работы портфель на память и в знак душевного моего к вам уважения…».

Интересной личностью был учитель французского языка Я. О. Борде. На своих уроках он любил читать вслух в подлиннике комедии Мольера и драматические произведения других французских писателей. Даже «разговоры с Борде всегда приятны, ибо кроме навыка в хорошем французском языке, он так остроумен, что всегда найдет какой-либо занимательный предмет», – отмечал в своем дневнике юнкер И. В. Вуич [11]. Однажды, после урока французского языка он и его товарищ почти целый час оставались с Борде, разговаривая о политических последствиях французской революции 1830 года.

Можно предположить, что их преподаватель был достаточно осведомлен об этих событиях или, во всяком случае, серьезно интересовался вопросами западноевропейской общественно-политической жизни. Да и сам по себе факт, что преподаватель французского языка в закрытом военно-учебном заведении спокойно обсуждает с юнкерами перипетии революции во Франции, говорит о том, насколько условны были многие запрещения начальства, что, впрочем, всегда оставалось характерным явлением в российской действительности.

Через два года после этого события – французской революции, учеником Борде стал Лермонтов. В своей учебной тетради «Лекции по географии» он хранил черновые отрывки из поэмы «Сашка», в которой образ одного из ее героев – гувернера-француза, маркиза (в окончательной редакции маркиза de Tess), рассказывавшего своему воспитаннику о французской революции 1789 года и о знаменитом французском поэте А. Шенье, возможно, «навеян не только воспоминаниями поэта о его гувернере Жандро, но также и о недавнем преподавателе французского языка Я. О. Борде» [12].

Из всех дисциплин Лермонтов, как уже указывалось ранее, особенно старательно занимался русской словесностью и характерно, что читали в Школе этот курс лучшие профессора того времени. В самом начале тридцатых годов один из признанных авторитетов в этой области П. А. Плетнев был ее штатным преподавателем. Убежденный патриот, он в 1833 году составил целую речь, посвященную вопросу о народности в литературе, в которой указывал на ее исключительную важность для будущего русской словесности. Лермонтов его уже не застал, хотя, скорее всего, был хорошо знаком с его трудами.

Плетнева заменил В. Т. Плаксин, который, по мнению современников, уступал первому и в знаниях, и в педагогическом даровании. Однако он тоже был незаурядной личностью. Так, в 1822 году из-за политической неблагонадежности его уволили из Санкт-Петербургского университета по настоянию того же Рунича. Лишь с 1827 года Плаксин смог начать преподавание «российской словесности» в Морском корпусе, Артиллерийском училище и в других военно-учебных заведениях столицы. Возможно, отношения Лермонтова с ним были довольно близкими, и поэтому этот преподаватель впоследствии утверждал, что был знаком с рукописями произведений поэта, созданными во время пребывания в Школе (пятая редакция «Демона», «Хаджи Абрек»). Юнкер князь Н. Н. Манвелов вспоминал, как Плаксин, прочитав «Хаджи Абрека» с кафедры во время занятий, приветствовал в Лермонтове «будущего поэта России» [13, с. 186].

Выделялся среди преподавателей и Е. И. Веселовский, также пострадавший в 1822 году, когда он был уволен из университета с запрещением занимать «учительскую должность». Позднее, как и Плаксин, он был помилован, допущен к педагогической деятельности и в 1826–1834 гг. читал в Школе юнкеров курс судопроизводства. Сохранилась учебная лекционная тетрадь поэта, большая часть которой под названием «История российского законодательства» написана рукой Лермонтова. В отличие от теории словесности он, возможно, записывал не все излагаемые преподавателем мысли, а только самые существенные. Среди записей в данной тетради имеются сведения о мирном договоре с Византией князя Олега в 911 году после его похода на Царьград (Константинополь). История его жизни еще в детстве интересовала Лермонтова, и он собирался написать о нем поэму – известны три варианта ее начала. Впрочем, и других русских поэтов (вспомним Пушкина!) привлекала эта легендарная личность.

Обращает на себя внимание множество пометок поэта, так или иначе связанных с проблемами крепостного права (его возникновением, особенностями и пр.), что соответствует его умонастроениям, отразившимся в известном стихотворении «Жалобы турка» и в повести «Вадим». Интересна краткая запись – «Вольность Новгорода» – эта тема тоже всегда волновала поэта. На пути из Москвы в Петербург летом 1832 года, проезжая через Новгород и размышляя о его истории, Лермонтов написал стихотворение «Приветствую тебя, воинственных славян…».

Поэтому замечание В. Г. Бондаренко, что «в такой закрытой военной школе нечего было делать вольным поэтам» звучит, по меньшей мере, странно, лучшие строки всегда рождаются в минуты духовных потрясений, а не в тепличных условиях.

Высокое чувство собственного достоинства и стремление быть одним из первых в учебе привело к тому, что в самом начале пребывания Лермонтова в Школе произошел случай, едва не погубивший его стремление стать гвардейским офицером. Он описан всеми биографами поэта, начиная с П. А. Висковатого. Как всмоминает сослуживец поэта А. М. Меринский, а также его друг и троюродный брат А. П. Шан-Гирей, однажды после езды в манеже, подстрекаемый старшими юнкерами, Лермонтов решил показать свое бесстрашие сев на молодую и невыезженную лошадь, которая пытаясь его сбросить, перепугала других коней. Один из них ударил его в ногу так сильно, что юного юнкера без чувств вынесли из манежа. Спустя два месяца поэт выздоровел, но на всю жизнь остался немного кривоногим. Это вызывало дружеские шутки товарищей, удостоивших его в своем кругу прозвища «Мауеих» или уменьшительно Маешка, по имени героя французских романов, который отличался внешним уродством и был горбуном. Лермонтов не только не сердился за это прозвище, но, возможно, сам его и придумал. Во фривольной поэме «Монго», посвященной своему родственнику и другу А. А. Столыпину, он увековечил его:

 
…Маёшка был таких же правил:
Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,
Хотя и дома был без дела,
Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал…
 

Эти строки ясно показывают исключительную способность к самоиронии будущего великого поэта!

Его родственники и друзья, в частности А. А. Лопухин, надеялись, что этот случай позволит Лермонтову уйти из Школы, но он не согласился и решил во что бы то ни стало закончить обучение и получить офицерский чин. Это желание родственников было вызвано отчасти тем, что требования к учебе значительно ужесточились с 1830 года, когда начальником всех военно-учебных заведений был назначен великий князь Михаил Павлович, придававший большее значение дисциплине и внешнему блеску будущих гвардейцев. В этом была своя логика, потому что очень многие из юнкеров получили домашнее воспитание и были достаточно избалованными, поэтому жесткий распорядок в Школе вольно или невольно приучал их к порядку и дисциплине.

Именно поэтому уже в зрелых годах практически все сокурсники Лермонтова положительно отзывались об обучении в этом военно-учебном заведении (А. М. Меринский, В. И. Анненков. А. Ф. Тиран и др.). В частности, А. М. Миклашевский в глубокой старости вспоминал, что отношение к юнкерам было самое гуманное и никакого особенного гнета, о котором писал Висковатов, они не чувствовали.

Рисунок А. П. Шан-Гирея. Маршировка юнкеров.

Поэтому утверждение первого биографа поэта о том, что темных сторон тогдашней жизни в Школе было больше чем светлых, в лучшем случае необъективно. Так, к ее темным сторонам он относил то обстоятельство, что она «формировала дух касты, чувство мнимого превосходства, нелепую исключительность». Почему это происходило, на этот вопрос уже ответил известный русский философ К. Н. Леонтьев – люди, готовые пожертвовать жизнью ради, казалось бы, абстрактных идеалов, всегда будут и должны быть выше других в обществе.

Но следует заметить, что разрыв между образованным российским обществом и офицерским корпусом не достиг еще катастрофической величины, поэтому первый биограф Лермонтова во многом прав, характеризуя учебу Лермонтова в Школе. В частности он пишет, что «дисциплина приводила всех на один уровень», обеспечивала им «полное равенство перед властью», вне зависимости от происхождения, богатства и иных качеств» [14, с. 154, 158].

Здесь есть необходимость остановиться более подробно на личности великого князя Михаила Павловича, младшего брата императора, которого в советское время изображали чуть ли не «исчадием ада». Но, как в таком случае объяснить тот факт, что будучи членом следственной комиссии по делу декабристов, он настоял на замене смертной казни В. К. Кюхельбекеру каторгой, хотя того обвиняли в том, что он стрелял в него. Михаил Павлович сыграл также исключительную, и во многом положительную, роль в судьбе Лермонтова, о чем будет сказано ниже.

В Школе, как свидетельствовали потом ее выпускники, о великом князе остались самые хорошие воспоминания. Так, из поколения в поколение передавался один случай, произошедший в ходе одного из его посещений. В Памятке описывается, что, присутствуя в манеже, Михаил Павлович обратил внимание на одного из юнкеров, не отличавшегося хорошей посадкой и к тому же, по виду, имевшего избыточный вес. Рассердившись, он крикнул: «Это не юнкер!

Это кормилица!». Но когда ему доложили, что этот юнкер один из лучших в Школе, он обратился к начальнику генерал-майору К. А. Шлиппенбаху с вопросом: «Не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицей? Кто дерзнет Ваше Высочество…, – начал отвечать генерал, но великий князь прервал его: «Не в том, братец, дело, кто дерзнет, а я положительно не хочу никого обижать своими шутками. Совершенно другое – распечь за дело, для острастки по службе, – это я понимаю, а оскорблять так, ради красного словца – это не в моей натуре». Он попросил начальника Школы, чтобы товарищи этого юнкера никогда не повторяли по отношению к нему прозвища, невольно вырвавшегося у него в минуту плохого настроения.

Учебная езда в манеже. Рисунок М. Ю. Лермонтова из юнкерской тетради. Карандаш. 1832–1834 гг.

Впоследствии, как указано в Памятке, этот юнкер Афанасий Павлович Синицын был занесен на мраморную доску как первый в выпуске 1831 года.

Как отмечали все выпускники Школы, отношения между офицерами и их подопечными были простыми и дружескими, многих из своих начальников юнкера уважали и любили. Один из них, выходец из Франции штаб-ротмистр И. С. Клерон, которого Михаил Павлович называл «центавром русской кавалерии» за прекрасную выучку и храбрость в сражениях, пользовался особенной симпатией юнкеров за простоту общения, отзывчивость и так называемые «романтические похождения».

Другого офицера – своего эскадронного командира ротмистра Алексея Степановича Стунеева – Лермонтов обессмертил в шуточном стихотворении «Юнкерская молитва» (1832 год):

 
Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас…
 

Это единственное стихотворение, в котором Лермонтов позволил себе в шутливой форме обратиться к Богу.

Ротмистр Стунеев знал и любил музыку, и поэт часто ходил к нему в гости и, возможно, там он встречался с А. С. Даргомыжским и с М. И. Глинкой. Последний в 1835 году женился на сестре жены Стунеева – Марии Петровне Ивановой.

Особенностями закрытых учебных заведений, и Школа не являлась в данном случае исключением, было то обстоятельство, что различного рода «шалости и проделки» были фактически узаконенным явлением. Как отмечается в Памятке, Лермонтов был непременным и активным участником всех проказ и шуток юнкеров. Иногда, в свободное время, они собирались около рояля и под аккомпанемент пели хором различные песни. Лермонтов присоединялся к ним и начинал заводить совершенно другую песню, что вносило полный разлад, поднимался шум, но он, довольный удавшейся шуткой, от души смеялся. Уже тогда среди товарищей он прославился своими экспромтами и каламбурами. Так, когда однажды к обеду вновь было подано мясо под соусом, то Лермонтов рассердился, бросил нож и вилку и возмущенно закричал: «Всякий день одно и то же – мясо под хреном, тем же манером!». Это очень развеселило юнкеров, и этот экспромт передавался потом в Школе из поколения в поколение. Шутки Лермонтова, как отмечали его сослуживцы, не носили злобного характера, а отличались добродушием и весельем.

Жизнь юнкеров Школы в 1834 году.

Рисунок из Лермонтовской тетради.

Чтобы считаться в этом учебном заведении настоящим юнкером и товарищем, требовалось проявлять неустрашимость и изобретательность в разного рода проделках. Сохранились воспоминания об одной из таких юнкерских «шалостей», которая называлась «Нумидийским эскадроном». Лермонтов перед сном собирал товарищей, один на другого садились верхом, покрывая себя и своего «коня» простыней и взяв руку по стакану воды. Когда юнкера засыпали, этот «эскадрон» окружал койку одного из них и, внезапно сорвав одеяло, выливал на него воду. «Нумидийский эскадрон» состоял из Лермонтова, В. А. Вонлярлярскаго, впоследствии известного беллетриста, графа П. П. Тизенгаузена, карьера которого была сломана гомосексуальными увлечениями, братьев Череновых – Александра и Андрея, и В. В. Энгельгардта, служивших потом в лейб-гвардии Гусарском полку. Особенно доставалось юнкерам-кавалергардам Э. Д. Нарышкину и А. Уварову. Первый считался, по одной из версий, незаконным сыном Александра I от его связи с М. А. Нарышкиной, урожденной княжны Святополк-Четвертинской. Оба они воспитывались за границей и плохо говорили по-русски, поэтому Лермонтов прозвал Нарышкина французом и не давал ему покоя своими остротами. Много шутили и над князем И. Шаховским, прозванным за длинный нос Курок-князь. Он был очень влюбчив, и все юнкера знали эпиграмму Лермонтова, связанную с одной симпатичной и полненькой гувернанткой, за которой одновременно ухаживали князь Шаховской и штабс-ротмистр Клерон. Адресовалась эпиграмма Шаховскому:

 
О, как мила Твоя богиня
За ней волочится француз,
У ней лицо, как дыня,
Зато…, как арбуз.
 

Но, вместе с тем, как вспоминает выпускник Школы генерал-адъютант И. В. Анненков, в любых проказах и шалостях воспитанники не позволяли себе затрагивать честь и достоинство товарища или наносить ему личное оскорбление. «Мы слишком хорошо понимали, – писал он, – что предметами этими шутить нельзя, и мы не шутили ими… Нельзя не заметить при этом, что школьное перевоспитание, как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону в том отношении, что оно формировало из юнкеров дружную семью, где не было места личностям, не подходящим под общее настроение» [15]. Поэтому во время учебы всегда негативно относились к юнкерам, которые держались в стороне от друзей. Не любили также и тех, кто передавал своим родителям или родственникам сведения обо всем происходящем в их среде, или жаловался начальству.

Лермонтов никогда не делал для себя исключений, о чем свидетельствует и такой факт, который приводит в его биографии Висковатов. Его бабушка приказала своему дворовому приносить внуку в Школу различные сладости, чем очень рассердила будущего великого поэта, которому совсем не хотелось быть в глазах своих однокашников изнеженным барчуком. Но она все равно продолжала опекать внука, и, когда Лермонтов заболел во время лагерных сборов, то Елизавета Алексеевна приехала к его начальнику полковнику А. П. Гельмерсену и попросила отпустить внука домой. Как передает Висковатов, полковник спросил: «Что же вы сделаете, если внук ваш захворает во время войны?» – «А ты думаешь, что я его так и отпущу в военное время?», – ответила бабушка (она всем говорила «ты»). Полковник был озадачен: «Так зачем же он тогда в военной службе?» – «Так это пока мир, батюшка!.. – отрезала бабушка. – А ты что думал?» [14, с. 125].

Практически во всех биографиях Лермонтова рассказывается как он, обладая недюжинной физической силой, вместе со своим сокурсником Е. Карачевским гнул шомпола, за что и попал вместе с ним под арест по приказу начальника Школы генерала Шлиппенбаха. Характерна его реплика, в которой он назвал Лермонтова и Карачевского детьми, что опять же характеризует отеческое, семейное отношение между юнкерами и офицерами, господствовавшее в Школе. Молодые люди, хотя и считались на действительной военной службе, но все-таки пользовались определенными привилегиями и относительно большой свободой.

Быт юнкеров того времени наглядно представляют рисунки А. П. Шан-Гирея, который жил тогда у бабушки поэта. По ее поручению он иногда посещал Лермонтова в Школе, приносил ему конфеты, пироги и другую домашнюю еду и на своих рисунках запечатлел юнкерские будни. Самые известные из них – «Обед юнкеров», «Маршировка юнкеров» и «Перед карцером» – в настоящее время находятся в Лермонтовском зале музея Истории русской литературы (ИРЛИ). Особенно интересен третий из этих рисунков: два юнкера заглядывают в замочную скважину помещения карцера куда посажен их товарищ, наказанный за какую-то проделку. В карцере приходилось сидеть и Лермонтову, возможно, он и находился там, когда его родственник создавал этот рисунок.

Рисунок А. П. Шан-Гирея. Перед карцером.

Если в зимние месяцы юнкера имели много свободного времени, то летом они под руководством командира Школы генерала Шлиппенбаха участвовали в совместных с другими военно-учебными заведениями лагерных учениях в окрестностях Петербурга. Как утверждается в Памятке, юнкер Н. И. Поливанов, которого Лермонтов знал еще по Московскому университету, нарисовал лагерную палатку и в ней своего товарища. О походной жизни поэт сообщал М. А. Лопухиной: «Представьте себе палатку по 3 аршина в длину и ширину и в 2 1/2 в вышину, в которой живет три человека со всей поклажей и доспехами, как-то: сабли, карабины, кивера и проч, и проч.».

Кроме выездов в летние лагеря осенью производились маневры, в которых также принимали участие воспитанники школы юнкеров. Об этом напоминает рисунок Лермонтова «Эпизод из маневров в Красном Селе» На рисунке изображена холмистая местность с домами и деревьями; на переднем плане – мост, на нем два офицера верхом (один из них – К. А. Шлиппенбах) и солдат.

М. Ю. Лермонтов. Эпизод из маневров в Красном Селе. 1833 год.

Как уже отмечалось выше, практически во всех биографиях Лермонтова есть бросающиеся в глаза противоречия по поводу его обучения в юнкерской школе. Так, Висковатов пишет, что умственные интересы юнкеров были не особенно сильны, полагая, вероятно, что изучение дисциплин носило поверхностный характер. Но в то же время он отмечает, что в начале 1834 года в Школе родилась идея издавать рукописный журнал, то есть, тяготение к интеллектуальной работе у воспитанников было налицо. Тогда же было придумано и название журнала – «Школьная заря». Листы с рукописями для него авторы вкладывали в специально отведенный ящик. Выпускник Школы А. М. Меринский вспоминал: «По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером, в тот же день, при общем сборе всех… громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких номеров журнала набралось несколько… в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью, не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например, «Уланша», «Праздник в Петергофе» и другие…» [13, с. 171–72].

Он подтверждает таким образом, что поэт в 1833–1834 гг. написал для узкого круга товарищей несколько шутливых произведений, среди которых выделяются три поэмы с «непристойным» для того времени содержанием и наличием нецензурных слов. В каждой поэме было описание реального курьезного случая из юнкерской жизни. В одной из них – «Гошпиталь», юнкер князь Б. (А. И. Барятинский) поспорил на шампанское с юнкером по прозвищу Лафа (Н. И. Поливановым), что он овладеет молодой и красивой служанкой госпиталя. Но в темноте чердака князь, перепутав женщин, вместо молодой служанки набросился на дряхлую седую старуху. Образ князя Б. в данном случае показан в достаточно неприглядном свете. Предположительно, что после сочинения и огласки этой поэмы Барятинский навсегда стал врагом поэта. Справедливости ради надо сказать, что во время учебы и после нее князь отличался склонностью к разгульной жизни, поскольку богатство, красивая внешность и обаяние позволяли ему делать это, как считалось, без особых последствий. Но все-таки эта жизнь помешала Барятинскому успешно сдать экзамены и получить назначение в кавалергарды – он стал офицером менее престижного лейб-гвардии Кирасирского полка.

После появления прославившего Лермонтова стихотворения «Смерть поэта» неприязнь Барятинского к нему еще больше усилилась из-за строк: «А вы, надменные потомки…», поскольку было хорошо известно, что князь был сторонником Дантеса и даже написал ему дружескую записку, когда тот находился под арестом. Продолжая свои кутежи во время офицерской службы в кирасирском полку, он вызвал этим неудовольствие Николая I и был вынужден отправиться на Кавказ, где отличился в боях и сделал блестящую карьеру. Князь получил там чин генерал-фельдмаршала, должность главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом и навсегда вошел в русскую историю, приняв капитуляцию имама Шамиля. Но Барятинский не забыл нанесенную ему обиду! Когда через много лет Висковатов обратился к нему за материалами по биографии поэта, то генерал-фельдмаршал назвал Лермонтова самым безнравственным человеком эпохи, посредственным подражателем Байрона и удивлялся, как можно им вообще интересоваться.

Какие странные сентенции и удивительное лицемерие позволяли себе некоторые представители высшей аристократии императорской России! Всем было хорошо известно, что карьера покорителя Кавказа сочеталась со скандальными любовными похождениями, и поэтому, как свидетельствуют современники, у семейных офицеров в ходу было меткое выражение, что их женам нужно больше опасаться Барятинского, чем горцев. Окончательно погубил свою карьеру князь тем, что соблазнил и увез жену своего адъютанта полковника В. А. Давыдова – Екатерину Дмитриевну урожденную княжну Орбелиани [16].

В этой связи необходимо отметить, что к неписаным правилам офицерской чести относилось обязательство никогда не вступать в интимные отношения и не отбивать жен у своих однополчан. Этот поступок для любого офицера являлся непростительным, после которого тот обязан был оставить полк. А генерал-фельдмаршал был высшим офицером и, следовательно, ему тем более не позволялись такого рода «шалости». Дуэль, которая по настоянию французских родственников брошенного мужа (его мать была урожденной герцогиней Анжеликой Габриель де Граммон – пушкинской Аглаей) состоялась между Барятинским и Давыдовым в 1862 году, произвела на современников удручающее и комичное впечатление. Соперники обменялись выстрелами, не причинившие им никакого вреда, но после этого поединка князю было не рекомендовано возвращаться в Россию.