Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 1"

Оппозиция

У администрации практически любого коллектива существует оппозиция. Была она и в нашем техникуме. Было несколько сотрудников, которые весьма критично относились к любым действиям администрации, ничего не воспринимая на веру. Это были люди пессимистического склада мышления. Они были дотошны и всегда требовали доказательств, даже в тех случаях, когда принимаемые решения были предельно простыми.

Наличие такой оппозиции в какой-то мере полезно и даже необходимо для здорового функционирования коллектива. Некоторый критицизм может быть действенным противовесом излишнего романтизма и авторитарных загибонов.

Но вот появился у нас новый преподаватель В.В. Гудков[1]1
  Подлинные фамилия, имя и отчество изменены.


[Закрыть], несколько необычный для нашего коллектива, и настрой оппозиции стал меняться.

Новый преподаватель был человеком почтенного возраста, ему было далеко за 60. Юношей он успел повоевать, потом работал, учился, стал инженером, причем, по-видимому, хорошим инженером; назначили его на очень высокую должность – главным инженером большого целлюлозно-картонного комбината, но где-то он проштрафился, был снят с должности, судим и попал в качестве разнорабочего на «большую химию»; потом были еще какие-то должности и, наконец, последняя остановка – наш техникум. Был Гудков высок, осанист и обладал громким голосом.

Поскольку Виктор Викторович позиционировал себя как большой знаток целлюлозно-бумажного производства, то поначалу учащиеся, особенно, вечерники, работавшие на Комплексе, с интересом относились к его рассказам о том, как он, будучи главным инженером, решал те или иные технологические задачи. Потом поняли, что это наиболее предпочитаемый им способ преподавания, и частенько провоцировали его на такие воспоминания.

Вскоре выявилась и еще одна особенность нового преподавателя: он ненавидел «писанину», которой, и правда, в нашей жизни было более чем достаточно. Но беда в том, что его ненависть к «бумажкам» стала принимать формы некоего вызова: он частенько не писал поурочные планы, конспекты лекций и весьма произвольно трактовал содержание учебных программ. А когда ему сделали замечание, Гудков вдруг перешел в наступление:

– Страна много лет борется с бумагомарательством, а вы насаждаете свою писанину.

– Поурочные планы – это не бумагомарательство, а повседневная необходимость, – объяснял я.

– А где про эту необходимость записано, в каком законе?

– В документе под названием «Правила внутреннего трудового распорядка в техникуме».

Слово «закон» Гудков произносил чаще, чем другие. Он постоянно носил в объемистом портфеле кодексы законов – трудовой, гражданский, уголовный – с комментариями к ним и прослыл человеком, хорошо подкованным в вопросах юриспруденции. Получив такого знатока, оппозиция активизировалась и стала заваливать администрацию различными вопросами. Нередко наши производственные совещания превращались в вечера вопросов и ответов: двое-трое наиболее горячих поклонников Виктора Викторовича наперебой задавали администрации, чаще всего мне, какие-то вопросы, а сам мэтр, восседая, как народный трибун, в центре актового зала и обложившись кодексами, записывал мои ответы на магнитофон и потом громко их комментировал.

По-видимому, Гудков воображал себя помазанником-мессией, этаким чудесно спасшимся царевичем, неустрашимым заступником угнетенных народных масс, который явился в наш затхлый мир для вызволения трудящихся-преподавателей из оков рабства. Мне же и моим замам отводилась, конечно, роль жестоких угнетателей и эксплуататоров.

Вопросы оппозиции в основном касались форм работы и прав сотрудников, например: почему администрация заставляет преподавателей дежурить по техникуму вместе с учащимися? Почему учащихся заставляют убирать аудитории? Почему учащихся каждую осень гонят «на картошку»? Почему в штате так мало уборщиц и лаборантов? Почему преподавателей заставляют ходить с агитацией по школам? И т. д.

Вопросы вызывали недоумение: если не привлекать учеников к самообслуживанию, то кто будет обеспечить чистоту на наших 32 тысячах квадратных метров? Престарелые тетеньки-уборщицы? Мы будем мусорить, а тетеньки убирать? И кто даст нам сверхнормативные штаты уборщиц? Если мы, педагоги, не будем вместе с учащимися заниматься организацией порядка в техникуме, то кто и когда будет их этому учить? Если не агитировать школьников, захотят ли они идти к нам учиться?

Для нас, старых «образованцев», всё было давно понятно без слов: множество дел, которые мы вынуждены были делать помимо «часодательства», и были той самой воспитательной работой, коей мы призваны заниматься. В конце концов, про всё это было написано в наших Правилах внутреннего распорядка.

Подобные совещания-ликбезы, утомляли своим постоянством и бестолковостью, отвлекали от дела и воздвигали ненужные барьеры между сотрудниками. Взаимоотношения с людьми на основе бесплодных препирательств я считал неприемлемыми, чреватыми худыми последствиями для коллектива, о чем каждый раз публично говорил Гудкову и его компаньонам.

Большинство сотрудников уходили с совещаний с неприятным осадком.

Многим, особенно, молодым читателям, вероятно, покажется странным и неправдоподобным то обстоятельство, что во времена «проклятого тоталитаризма» в обычном коллективе имели место столь либеральные порядки. Но так было не только у нас, а практически везде. Таково было веяние времени, точнее, веяние ветров горбачевской «перестройки» и новомодных методов работы с «массами». Партия сильно поощряла как самокритику должностных лиц перед народом, так и критику «снизу», невзирая на её источники. В таких условиях руководителю (не аппаратчику, а – ответственному за работу конкретного объекта) нужно было не сорваться, не совершить грубой ошибки. Это было нелегко. Зато было вольготно всевозможным бездельникам и проходимцам с хорошо подвешенным языком.

(Впрочем, проходимцам и сегодня неплохо живется. Преемственность с горбачевщиной сохраняется.)

Гудков не унимался и устраивал всё больше и всё демонстративнее разнообразные «протестные» акции. Обстановка в коллективе постепенно накалялась, и иногда казалось, что вот-вот последует какой-то взрыв. Но взрыва не было. Произошло нечто, довольно неприятное.

Бунтарские наскоки Виктора Викторовича вскоре прекратились, но выяснилось, что он обратился в районную прокуратуру с заявлением, в котором обвинял меня лично в уголовном преступлении. Суть преступления заключалась в том, что я, злоупотребляя своим директорским положением, якобы понуждал учащихся воровать государственное имущество на предприятиях и отдавать его техникуму.

Подробности обвинения мне не были известны. По правде говоря, многие наши лабораторные стенды и устройства были созданы руками учащихся и преподавателей, чем мы очень гордились. Я на самом деле поощрял такие дела. При этом материалы и некоторые механизмы приобретались не только на свалках, но и на предприятиях, которые в те времена не жадничали. Ко мне часто обращались с просьбой подписать письмо о безвозмездной передаче техникуму какого-нибудь списанного узла или приспособления, и я подписывал. Часто обходились без меня: вечерники сами договаривались со своим начальством. Что именно имел в виду Гудков, я не знал: может быть, и в самом деле, произошло какое-то хищение, и воришки сказали, что я заставил их это сделать? Но я никогда и никого не принуждал воровать.

Я терялся в догадках. Дни шли за днями и, вопреки ожиданиям, меня никто не вызывал для объяснений. Наконец, примерно через месяц мне позвонили из прокуратуры района и незнакомый голос представился:

– Ферзенко[2]2
  Подлинная фамилия изменена.


[Закрыть], прокурор. Здравствуйте!

– Здравствуйте! Чем обязан?

– Можете ли вы после занятий собрать ваш коллектив?

– Думаю, что да.

– Хорошо. Я собираюсь выступить по заявлению вашего сотрудника Гудкова.

В 15 часов в актовом зале собралось человек 120. На своем обычном месте, в центре зала, сидел и Гудков «со товарищи».

Незнакомый мужчина средних лет, который и был прокурором Ферзенко, поднялся на сцену и без всяких предисловий начал читать заявление Гудкова. Как оказалось, в заявлении содержалось семь или восемь пунктов, в которых утверждалось, что учащиеся вечернего отделения, работающие на Комплексе, похитили на одном из заводов два калорифера с вентиляторами, которые установили в техникуме в камере сушки пиломатериалов. В техникуме это якобы обычная практика, воровство поощряется директором и проч., и проч.

– Поясняю, – сказал прокурор, – что сказано в советских законах по такому случаю. Во-первых, что такое кража? Кража – это тайное похищение имущества без ведома его владельца. Что произошло на самом деле? Выяснить это удалось довольно быстро. Прокуратура связалась с руководством завода, откуда якобы имущество было украдено. Оказалось, что никакого хищения не было, имущество было передано студентам с согласия директора завода. Во-вторых, характер государственной собственности в нашей стране таков, что если у одного собственника что-то убудет, а у другого это что-то прибудет, и у собственников нет взаимных претензий друг к другу, то закон не усматривает в их деяниях состава преступления. В-третьих, подстрекательства к совершению преступления со стороны директора техникума прокуратура не усматривает, поскольку не было самого преступления…

Гудков пытался что-то выкрикивать, задавать вопросы, но прокурор, подобно машинисту шахтерской машины, продолжал врубаться во всё новые и новые пласты информации, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, и излагая изумленным слушателям необычные факты. К концу его речи на Виктора Викторовича невозможно было смотреть.

А когда Ферзенко как бы между прочим сказал, что автора заявления вполне можно привлечь за клевету, в зале послышались смешки.

Это был полный афронт!

Самое интересное, о чем я узнал позднее, было то, что учащиеся, которых Виктор Викторович обвинял в воровстве, были его дипломниками. Именно он руководил их работой и установкой злополучных вентиляторов в техникуме.

* * *

При всех «художествах» Гудкова я никогда не позволял себе ни грубых выражений в его адрес, ни оскорблений. Виктор Викторович также держал себя в рамках джентльменства.

Но, кроме того, был у нас один день, накануне которого и в течение которого прекращались всякие недружественные действия сторон и любые проявления агрессивности были абсолютно недопустимы. Этот был День Победы.

Обычно накануне праздника я приглашал в свой кабинет ветеранов Великой Отечественной войны, их у нас было восемь человек. Все приходили принаряженные, с наградами. Виктор Викторович тоже надевал свои боевые и трудовые ордена и медали. Мы усаживались за стол, пили чай. Потом я зачитывал праздничный приказ, поздравлял стариков с праздником и каждому вручал подарок или премию. При всей нашей бедности этот ритуал неукоснительно соблюдался в течение многих лет.

Потом мы выходили на крыльцо, где уже были построены все группы учащихся. Ребята приветствовали ветеранов аплодисментами, и мы всем коллективом с развернутыми знаменами шли к городскому мемориалу Победы, где проводили свой митинг.

Поздно вечером 9 мая Виктор Викторович звонил мне домой, и между нами происходил такой разговор:

– Здравствуйте, Николай Васильевич! Это Гудков. Не разбудил?

Обычно он звонил ближе к полуночи.

– Здравствуйте, Виктор Викторович! Я – сова и ложусь поздно.

– Поздравляю вас с праздником Победы и желаю вам и вашим домочадцам крепкого здоровья и всего наилучшего!

– Спасибо! Я тоже поздравляю вас и вашу семью с праздником и желаю всем крепкого здоровья и благополучия!

– Как здоровье вашей супруги? Как дети?

– Все, слава Богу, живы и здоровы? А как ваша жена, как сын?

– Жена работает. Сын заканчивает первый класс. Учится хорошо, радует меня.

– Я рад за вас.

На этом обмен информацией заканчивался, и мы любезно прощались друг с другом.

Такой ритуальный разговор происходил в течение нескольких лет и именно по вечерам 9 мая, даже после того, как я ушел из техникума. Было очевидно, что для Виктора Викторовича этот день был особенно значимым. У него появлялась потребность сказать значимые слова какому-то значимому для него человеку. Вероятно, я и был для него таким человеком.

Может быть, ему хотелось сообщить мне что-то ещё? Иногда я чувствовал, что он хочет сказать что-то важное. Но какой-то барьер мешал ему. А я никогда не откровенничал с ним.

Однажды он позвонил поздно вечером, но было это не 9 мая, а в обычный вечер, и после обмена приветствиями сказал необычно глухим голосом:

– Что-то плохо мне?

– Что случилось, Виктор Викторович?

– Приболел чего-то… (Пауза, хриплое дыхание.)…Я чего звоню?.. (Опять пауза.)…Хочу повиниться перед вами… Виноват я… Простите… – В трубке слышалось тяжелое дыхание.

Я не сразу нашел подходящие слова для ответа, потом сказал:

– Простите и вы меня и не держите на меня зла. А я давно простил вас.

Мы попрощались. И больше он не звонил…

Только года через два я случайно узнал, что Гудков умер.

Да упокоится в вечном мире его мятежная душа!

Несомненно, своими действиями этот человек нанес некоторый урон как авторитету нашего учебного заведения, так и себе лично. Но, как ни странно, косвенно он принес и немало пользы.

Дело в том, что каждый раз, когда оппозиция критиковала администрацию за безграмотность или незаконные действия, я внимательно анализировал содержание критики и, к своему сожалению, не раз обнаруживал, что доля истины (иногда – очень большая доля) в ней содержится.

И тогда мы придумали нечто такое, что серьезно повлияло и на систему взаимоотношений в техникуме и на то, что сегодня называют хорошим менеджментом.

А поспособствовала этому командировка в город Львов в составе группы директоров лесных техникумов для изучения оригинального опыта украинских педагогов.

Из Львова я привез домой полчемодана книг и брошюр – щедрых подарунков местных коллег – под общим названием «Комплексная система управления качеством подготовки специалистов (КСУКПС)», показал эти материалы товарищам и подробно рассказал коллективу об увиденных на Украине интереснейших новинках. У многих загорелись глаза, и мы тут же создали творческую группу для создания у себя похожей системы, которая была названа «Системой управления техникумом (СУТ)».

Был разработан план, в котором было прописано, что мы, администрация, приступаем к созданию «Системы управления техникумом (СУТ)», в которой будут описаны многочисленные педагогические процедуры (например, как провести консультацию, классный час, лабораторную работу, урок на предприятии и т. п.), важнейшие правила (правила поведения на занятиях, в «колхозе» и др.), требования (требования к поурочным планам, к календарно-тематическим планам и др.), положения (положение о самообслуживании, об общественно полезной практике, о смотре лабораторий и кабинетов и проч.) и многое другое. Документы СУТ, которые писала наша административная команда, носили открытый характер: их проекты публиковались; каждый, кто хотел, мог что-то предложить дополнительно; потом они обсуждались в зависимости от содержания в разных инстанциях и после утверждения директором вводились в действие.

Года за два мы написали больше полусотни таких документов, которые являлись своеобразными законами нашей жизни, так как после длительных дискуссий и согласований были приняты педсоветом. Споры на темы, ходить или не ходить в школу для агитации будущих абитуриентов, дежурить или не дежурить по техникуму, обязателен ли инструктаж по охране труда перед проведением лабораторной работы, – стали бессмысленными.

Однако на радостях мы нарушили одно из важнейших управленческих правил. Правило такое: при внедрении любых новшеств не следует проявлять торопливость, нужна некоторая медлительность, постепенность, этапность с целью осмысления достигнутых результатов и корректирования отклонений. А наша административная команда проявила торопливость и желание получить хорошие результаты как можно скорее. Так произошло с созданием «Положения о смотре кабинетов и лабораторий» бригадой из председателей цикловых комиссий и нескольких завлабов.

В техникуме было 72 учебных кабинета и лабораторий, и их смотры мы проводили в конце каждого семестра. Естественно, результаты смотра влияли не только на заработную плату педагогов, но и на их статусное положение. Поэтому авторам «Положения о смотре» хотелось, чтобы в нем было учтено всё, что можно: и работа по созданию материальной базы, и написание методичек, и создание дидактического комплекса, и привлечение учащихся к творческой работе, и многое другое. В результате длительной работы, переработки и интеграции значительного разнообразия суждений и предложений, был создан, наконец, документ из трех десятков пунктов, в котором, как нам казалось, было учтено всё, что надо и выражено при помощи цифровых показателей. Мы все еще верили, что при помощи «цифр» (количественных показателей) сможем справедливо оценить качественную работу людей.

Это был наш просчет.

Вроде все было задумано и подготовлено неплохо. Каждый заведующий вначале проводил самооценку и сам выставлял себе баллы за работу, и это понуждало его быть достаточно самокритичным. Потом в ходе смотра его работа оценивалась комиссией. В конце концов, смотровая комиссия подсчитывала баллы и выводила итоги. Кажется, все просто и понятно. Однако, несмотря на демократизм процедур, выявилось немало отрицательных моментов. Было много ненужных споров из-за «цифири». Иногда подсчет баллов и коэффициентов проводился формально, без учета работы, которую невозможно было выразить при помощи цифр. И тогда было принято соломоново решение: ввиду обнаружившихся неточностей применяемого количественного метода не присваивать призовые места (первое, второе, третье, как на спортивных состязаниях), и заведующих лабораториями и кабинетами, которые набрали наибольшее количество баллов, просто назвать лучшими и поощрить. Так и сделали.

* * *

Примеры с Гудковым и его сторонниками убедили меня, что если не проявлять излишней суетливости и нервозности, то и из действий оппозиции можно извлечь пользу. Да, бывает, что она, оппозиция, бодается и больно кусается, но при некоторой настойчивости и терпении можно и ее побудить к служению общим целям.

Так размышлял я, не подозревая, что кроме внутренней может быть ещё и внешняя оппозиция, нежданное вмешательство которой в дела родного для тебя коллектива чревато крайне тяжелыми последствиями.

От славы до бесславия один шаг

В 1984 году мы были удостоены высокой чести – принимать гостей, директоров и руководящих работников техникумов нового, объединенного министерства лесной, целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности СССР. Это был весьма представительный всесоюзный семинар по обмену опытом работы.

Мы основательно готовились к этому мероприятию. Городские власти во многом оказывали нам содействие. Но вдруг за несколько дней до приезда гостей директор гостиницы «Братск», в которой по договоренности планировалось расселить приезжающих (65 человек), сообщил, что он поселить никого не сможет, так как гостиница забита до отказа: по линии Минобороны надолго заселилось несколько сот человек военных для проведения каких-то учений. Это был удар ниже пояса.

Мои попытки прибегнуть к помощи горкома партии и обращения в другие гостиницы не увенчались успехом: такого большого числа мест для расселения гостей в городе не оказалось. Положение было отчаянным.

И тогда неожиданно председатель учпрофкома Дрожжина сообщила, что у нее есть кое-какие предложения:

– Я переговорила с объединенным профкомом Комплекса, и они обещали нам помочь?

– Как они могут помочь, Валентина Станиславовна? – спросил я.

– Как вы знаете, профилакторий «Северный Артек» находится в подчинении профкома ЛПК. Сейчас он наполовину пустует и вполне может принять наших гостей.

– Но «Северный Артек» – хозрасчетная организация и без предоплаты никого не поселит.

– Наша профсоюзная организация входит в состав профсоюзной организации Комплекса. Профком обещает выделить нам деньги для расселения участников семинара. Мы посчитали – сумма получилась небольшая.

– Но наши гости не являются нашими работниками, – возразил я. – На каком основании мы будем платить за их проживание в профилактории.

– Во-первых, «Северный Артек» является профсоюзной здравницей лесников, – пояснила Дрожжина. – Во-вторых, все наши гости являются членами профсоюза лесников и имеют право пользоваться этой здравницей.

– Логично, – уныло заметил я.

Собрал я наш «курултай», совет руководства, пораскинули мы мозгами. Было понятно, что предложение Дрожжиной – не совсем то, что нужно. Но выбора не было, и я дал отмашку. Заодно сообщил в министерство о возникших коллизиях, и мне пообещали, сначала в устной форме, потом телеграммой, что министерство возместит убытки по расселению.

Деньги были оперативно перечислены нашим учпрофкомом на расчетный счет профилактория, и мы переключились на решение других задач.

Вскоре стали съезжаться гости – директора и заместители директоров техникумов нашей отрасли, а также представители министерства. Всех спокойно расселили в профилактории – занималась этим сама автор «проекта» Дрожжина. В течение трех дней их утром привозили в техникум, а вечером увозили на двух «Икарусах». Возили также на Братский ЛПК и ГЭС – как же без этого?!

Семинар удался. Люди благодарили нас за отличную организацию и выражали своё восхищение красотой и оборудованием нашего техникума.

Все были очень довольны и разъезжались по своим городам и весям, насыщенные большим количеством полученной информации.

Так мы в очередной и, как оказалось, в последний раз искупались в лучах славы.

А дальше начали происходить непонятные вещи. Откуда-то пошел слушок (я до сих пор не знаю, откуда) о том, что приезжие директора каждый день с утра до ночи пьянствовали на казенные деньги, которые им выделил директор местного техникума, т. е. я. Возможно, кто-то опять запустил анонимку, – не знаю. Но только в скором времени у нас опять появилась комиссия райкома партии, которая с обычной скрупулезностью приступила к проверке неведомо откуда появившихся «сигналов». Меня и Дрожжину пару раз вызывали в райком, и с нас были взяты подробные письменные объяснения.

Невооруженным глазом было видно, что всё, в чем нас обвиняли – чушь собачья. «Казенные» деньги никак не могли быть использованы для пьянства, так как они были перечислены «Северному Артеку» безналичным путем, а в перечне услуг пансионата горячительные напитки не предусмотрены. Не исключаю (вернее, так оно и было), что по вечерам гости, собираясь группами, выпивали, веселились, пели песни, – но это было их личное дело. Однако днем, совершенно точно, никаких пьянок не было, – все были на семинаре, о чем свидетельствовали ежедневные списки регистрации.

– Есть сведения, что вы лично принимали участие в вечеринках. Так ли это? – допытывались у меня в райкоме.

– Это было бы правильным шагом с моей стороны, – отвечал я. – Мои старые товарищи ожидали, что я приеду к ним, и мы сможем пообщаться в неофициальной обстановке. Но я был слишком занят, и не смог приехать в пансионат. Ни разу. – Это была чистая правда.

Казалось бы, дело ясное и оно не стоит выеденного яйца. Единственное, в чем мы проявили неосторожность – мы перевели пансионату профсоюзные деньги, а надо было дождаться, когда деньги поступят из министерства и провести их не через профсоюз, а через бухгалтерию техникума. Но у нас не оставалось времени на такую операцию.

Партийная комиссия продолжала работать, встречаясь для чего-то со всем большим количеством сотрудников техникума. Было непонятно, что ищут. Наконец, наступил день, когда нас с Дрожжиной вызвали на бюро райкома партии.

Надо отдать должное нашим доблестным партийным органам – они всегда умело наказывали своих провинившихся членов, а, наказывая, били по самым больным местам.

Минут сорок мы промаялись в ожидании вызова, слоняясь из угла в угол в узком коридорчике. Наконец, нас вызвали «на ковер». Бюро состояло человек из 13 или, может быть, 15. Председательствовал секретарь райкома Владиевский[3]3
  Подлинная фамилия изменена.


[Закрыть]. Он предоставил слово сначала мне, потом Дрожжиной, и каждый из нас коротко изложил, без утайки всё, что было связано с проведением семинара.

Потом была зачитана справка проверяющей комиссии, в которой, к моему изумлению, было сказано, что комиссия пришла к неутешительным выводам: директором Пернаем и председателем учпрофкома техникума Дрожжиной якобы допущены грубейшие финансовые нарушения, граничащие с уголовным преступлением, разбазарены профсоюзные деньги; ими также была создана обстановка, в которой приезжие гости устраивали коллективные пьянки; что касается самого техникума, то, как свидетельствуют сотрудники техникума (?), там давно создалась нетерпимая обстановка: господствует культ директора и всякое инакомыслие подавляется, морально-психологический климат в коллективе неудовлетворительный и т. д. и т. п.

Я пытался что-то оспорить, однако было такое ощущение, что меня слушали, но не слышали. Со многими из членов бюро я был знаком, но когда я что-то говорил, они почему-то смотрели мимо меня.

До какого-то времени я полагал, что легко смогу доказать нашу невиновность, но потом вдруг сообразил, что мои доводы просто никто не воспринимает. Никто, ни одна живая душа не сделала попытку понять нас.

Наконец, прозвучало главное – Владиевский подвел итог:

– Поступило одно предложение: за допущенные нарушения коммунистов Перная и Дрожжину предлагается исключить из рядов партии. Другие предложения будут?.. Нет… Ставлю на голосование.

И тут я понял, что дело плохо. Надо было срочно что-то делать.

– Подождите, – голос мой звучал предательски хрипло. – Подождите голосовать. У меня есть предложение.

– Какое предложение? – спросил Владиевсий.

– Товарищ прокурор! – обратился я прямо к сидящему за столом Ферзенко. Он тоже был членом бюро райкома. – Раз дело оборачивается таким странным образом, то, прежде чем обвинять меня и моего коллегу в чем-либо, нужно квалифицированно провести хотя бы какие-то следственные действия и установить, в чем именно мы виноваты. В связи с этим прошу вас возбудить против меня дело и провести следствие.

Реакция Ферзенко была быстрой и адекватной:

– Я принимаю ваше предложение…

Владиевскому после этого ничего не оставалось, как снять предложение об исключении нас из партии. Но по строгому выговору «с занесением» нам с Дрожжиной все же влепили.

Через много лет случайно я увидел свою партийную карточку, с текстом злополучного выговора. Тушью убористым почерком там были записаны все те же поганые и бездоказательные слова, которые произносились на заседании бюро: «преступные действия», «халатность», «злоупотребления», «использование служебного положения в личных целях», «развал коллектива» и еще Бог знает что. В 1937-м за такие дела меня бы, точно, поставили к стенке.

Итак, я вызвал огонь на себя и на Дрожжину. Ферзенко действительно завел уголовное дело против нас.

Мы с ней, когда вместе, когда порознь, стали регулярно ходить к следователям прокуратуры. И по всей форме были ими допрашиваемы. В первые месяцы нас, «подследственных», допрашивали напористо, демонстративно не веря ничему из сказанного нами и каждый раз вслух комментируя, под какую уголовную статью подпадает то или иное наше деяние и на какой срок тюремного заключения это тянет. Моя «подельница», Валентина Станиславовна, часто плакала и говорила, что в течение недели после допроса не может прийти в себя. Впрочем, месяца через четыре ее оставили в покое и в прокуратуру больше не вызывали.

Мы с ней продолжали работать. Мое московское начальство в следствие не вмешивалось, но мне было сказано, чтоб я продолжал спокойно исполнять свои обязанности: «Министерство вам доверяет». И на том спасибо!

Какое-то время следователи меня тоже не вызывали. Зато мне начали звонить директора техникумов из Архангельска, Амурска, Красноярска, Сокола, Бийска и спрашивали, что случилось? Их вызывали на допросы в местную прокуратуру. Что нужно говорить? Я отвечал, что нужно говорить правду, только и всего.

Прошло еще полгода и на очередном допросе следователь сказал, что в других городах допрошено несколько десятков бывших участников семинара (какой позор на мою голову!!) и установлено, что факты вечеринок в пансионате имели место, но исключительно по инициативе проживающих и за их счет, а фактов «вашего, гражданин Пернай, участия в этих мероприятиях не установлено», деньги же, оплаченные Братским техникумом за проживание гостей, были полностью израсходованы по назначению.

Казалось бы, можно было бы «уголовное дело» и закрыть. Я пошел к прокурору, чтобы услышать его мнение на этот счет. Но Ферзенко мрачно заметил, что он не может закрыть дело, так как райком требует продолжения следствия:

– Владиевский в курсе. Он звонит мне часто. Ему нужны компроматы.

Так благодаря неусыпной бдительности и настойчивости райкома партии я находился в роли подследственного в течение почти двух лет. Но у всякого дела бывает конец.

Однажды я был вызван в очередной раз в прокуратуру. В кабинете помощника прокурора за столом сидел молодой человек, который протянул мне лист бумаги с каким-то текстом.

– Ознакомьтесь, – сказал помощник прокурора. – Это постановление о прекращении следствия по вашему делу в связи с отсутствием состава преступления.

Я ознакомился.

– Распишитесь вот здесь.

Я расписался и спросил:

– Могу идти?

Почему-то возникла пауза.

– Николай Васильевич, – вдруг тихо произнес молодой помощник прокурора. – А вы меня не помните?

– Не припоминаю.

– А вы, пожалуйста, вспомните. Я учился у вас. Это было лет 10 назад. Меня, ученика техникума по фамилии (он назвал свою фамилию), за хулиганский проступок собирались исключить и отдать под суд. Но вы вытащили меня из беды. Я смог закончить техникум, а потом – юрфак Иркутского университета. Спасибо вам. – Он протянул мне руку.

Я пожал его руку и, отвернувшись, быстро пошел к выходу.

Говорить я не мог, потому что в горле что-то заклинило и слезы застилали глаза…

Долго потом я пытался восстановить в памяти события 10-летней давности и 16-летнего парнишку-хулигана, но мне, к сожалению, это так и не удалось. Может быть, потому, что в моей жизни таких парнишек было много, очень много. Кому-то я помог, а кому-то не смог.

Спасибо судьбе за то, что не только педагоги имеют возможность вытаскивать своих воспитанников из беды, но и воспитанники могут иногда помогать в беде своим бывшим наставникам. Иначе в этом мире жить было бы невозможно.

Занимаясь время от времени полезным, но не очень приятным делом – самоанализом, – я долго размышлял над тем, почему в период наибольшего расцвета своего детища, техникума, меня и моих товарищей подвергли такому унижению: обвинению в несовершённом преступлении, финансовых махинациях, развале коллектива, грубом попрании норм коллективизма и др.