Текст книги "О личной жизни забыть"

Алекса это тоже не смутило.

– Их альбомы пропали, когда мы переезжали из Аргентины в Коста-Рику.

– Через два дня я привезу и покажу тебе их детские альбомы. Хорошо?

– Я знаю, что такое фотомонтаж. Вы просто их подделаете.

– Неужели считаешь, что из-за тебя вся наша служба бросит все дела и будет заниматься детским фотомонтажем? Просто твои отец и мать настоящие русские герои и мы хотим помочь стать на ноги их сыну.

После пяти минут такого диалога, Алекс обычно напрочь замолкал, не желая дальше разговаривать с «дядей Альберто». Во всем госпитале больше никто не говорил по-испански, но Петр знал, что Алекс несколько раз обращался к медсестрам и врачу по-английски, требуя все того же костариканского консула. Однажды даже попытался покинуть госпиталь в больничной пижаме, но был остановлен. И все же на восьмой или десятый раз их диалог чуть расширился.

– Что стало с моей мамой? – спросил Алекс, после небольшого молчания.

– Про нее мы еще ничего не знаем.

– А где похоронили папу?

– Я привез урну с его прахом сюда, в Москву. Когда ты чуть поправишься, мы проведем церемонию захоронения.

Возникла продолжительная пауза.

– Вы тоже будете делать из меня русского шпиона? – неожиданно произнес Алекс.      – Увы, эту честь еще надо заслужить. Получи сначала обычное среднее образование. Уверяю тебя, оно здесь более качественное, чем в твоей американской элитной школе. Тебе придется очень постараться, чтобы не быть в нашей школе аутсайдером.

– А если я сбегу оттуда, меня посадят в тюрьму?

Петр, довольный возникшим общением, не удержался от снисходительного сарказма.

– Да, и еще будут долго пытать каленым железом, а потом расстреляют. Между прочим, у тебя здесь есть настоящая бабушка, мама Сергея Николаевича, твоего отца.

В глазах юноши на секунду вспыхнул живой огонек.

– А я могу ее увидеть?

– Ты хочешь общаться с бабушкой через переводчика?

– Она что, и английского не знает? – интерес к мифической бабушке тут же угас.

Зацепину показалась подходящей мысль на какое-то время отправить парня к настоящей русской бабушке, из тех, на которых, как известно, все российское воспитание держится. Но подполковник Шелех его идею не поддержал.

– Тринадцать лет это уже не тот возраст, чтобы от бабушек в восторг приходить. Давай лучше его в интернат оформляй.

– В сто четырнадцатый?

Подполковник глянул на подчиненного тяжелым взглядом.

– Может все-таки в другой, откуда ему труднее будет добираться до костариканского консульства? – проявил он свою осведомленность о больничных делах. – Погонами рискуешь.

– Да все с парнем будет хорошо, – заверил шефа капитан.

11

Все время своего нахождения в госпитале Алекс пребывал в глубоком ступоре. Он ел, спал, говорил какие-то слова, даже внятно спорил с дядей Альберто, но это продолжало оставаться частью его заторможенного состояния. Как ни странно, об отце и матери он сожалел меньше всего, не мог простить их молчания о своих взрослых тайнах. Почти целиком его заполняло ощущение беспомощной игрушки в руках обстоятельств, когда ничего и никак нельзя сделать. Единственным спасением было смотреть на себя как на героя киношного боевика: мол, что еще может приключится с этим костариканским парнем? Ведь не может он вечно лететь в этих бесконечных самолетах и лежать на неприятно пахнущей больничной койке?

То, что его родители действительно русские шпионы, он понял еще на явочной квартире в Сан-Хосе, только не поверил, что они могут быть настоящими русскими, уроженцами России. Их просто как-то хитро завербовали, возможно, тогда, когда он лежал в больнице со своим солнечным ударом. Эти вербовщики наверняка пригрозили убить его, Алекса, если папа не будет с ними сотрудничать. Ведь недаром же на маму порой находили необъяснимые порывы какой-то болезненной нежности, когда она вдруг начинала обнимать и целовать его, своего сына. Теперь совершенно ясно, что так она выражала безвыходность их с папой положения.

Но во время бегства они стреляли в полицию, значит, уже только за это кругом виноваты. И ему, их сыну в лучшем случае, даже если он вырвется от этих русских, грозит исправительная школа. Поэтому зря его в аэропортах пичкал какими-то таблетками дядя Альберто, он вовсе не собирался кричать, что его похитили. В его голове уже там, в Сан-Хосе, созрел совсем иной план. Пускай его вывезут, пускай куда-нибудь определят, а уж оттуда он найдет дорогу в американское или английское посольство. Чарли Стоун со своими техасскими родителями наверняка помогут, как-нибудь поручатся за него и вытащат в Штаты. Это виделось ему единственным выходом из сложившегося положения.

Поэтому, когда Альберто сообщил ему, что лечение закончено и можно ехать в школу-интернат, Алекс воспринял это как начало своего будущего побега. Готовность, с какой он начал собираться в дорогу, удивила Зацепина.

– Странно, почему ты не требуешь отвозить тебя к костариканскому консулу?

Алекс только выразительно глянул на куратора, не считая нужным отвечать. Даже когда Зацепин протянул ему пакет с отпечатанной фотосессией Камиллы, изъятой из его «Никона», он лишь мельком глянул на снимки, тут же спрятав пакет в сумку с вещами.

– Между прочим, это та школа, в которой училась твоя мама, – предпринял еще одну попытку расшевелить своего протеже Петр Иваныч. Однако ничто не дрогнуло в подростке и на этот раз.

По идее Зацепину полагалось также оговорить с Алексом и его поведение в интернате, но это была палка о двух концах: предупрежденный о том, чего делать не надо, Копылов-младший как раз это и мог выкинуть, поэтому капитан ограничился лишь маленьким замечанием:

– Предлагаю тебе хотя бы первое время не упоминать твое любимое костариканское консульство с посольством. А то ты можешь получить от ребят очень неприятное прозвище, от которого потом до конца школы не отделаешься.

Совет получился совершенно напрасным. Алекс, сменивший и без того уже две очень отличающиеся друг от друга школы, меньше всего собирался перед кем-либо пускаться в откровения о своей западнополушарной жизни.

Имелся еще вариант немедленного самовольного бегства сразу по прибытию в интернат, но про него тем более не следовало несговорчивому мальчишке упоминать. Вот и стал Зацепин на своей «Ладе-семерке» кружить по подмосковным дорогам так, чтобы даже опытному рецидивисту-уголовнику было ясно, что без знания местного языка отсюда в жизни не выбраться. И их поездка из госпиталя в недалекий пригородный интернат вместо одного часа заняла все три часа. В воспитательных целях капитан специально еще дал крюк по столице с проездом вдоль Кремля и пристально поглядывал в зеркальце на сидевшего сзади Алекса, ожидая его интереса к новому экзотическому миру за окном. Да, паренек время от времени смотрел по сторонам, порой что-то провожал взглядом, однако даже дежурного любопытства в его глазах так и не появилось.

Чуть оживился он, когда за городом «Лада» Зацепина свернула с Шоссе Энтузиастов и стала петлять по балашихинским лесным проселкам.

– Нравится лес? – не удержался от вопроса Петр.

– Вот еще! – Алекс с нарочитым равнодушием откинулся на спинку сиденья – запоминать дорогу, по которой они ехали, у него все равно не получалось.

12

Школа-интернат № 114 снаружи была похожа на советский круглогодичный пионерлагерь. Большая территория, покрытая березами и соснами, кроме двухэтажных жилых и учебных корпусов вмещала немало спортивных площадок и даже извилистую двухкилометровую беговую тропу с возведенными на ней препятствиями. Когда-то здесь имелись даже своя конюшня с верховыми лошадьми, оранжерея с цитрусовыми деревьями и глубокий бассейн для обучения аквалангистов. Однако к 1992 году все это пришло в полное запустение. На бассейне и оранжерее висели ржавые замки, а конюшня превратилась в склад металлолома.

Едва Зацепин просигналил, как ворота тут же открылись и пропустили его «Ладу» вовнутрь. За внешними воротами имелись еще одни ворота внутренние, состоящие из одного железного шлагбаума. Не слишком серьезное препятствие, но оно открылось не раньше, чем вахтер, крепкий пятидесятилетний мужчина с цепким взглядом, проверил удостоверение Зацепина и письменное направление относительно его юного пассажира.

На спортивной площадке невдалеке от шлагбаума подростки без обычных мальчишеских воплей двумя мячами бросали по баскетбольному щиту, играя в какую-то собственную игру. При виде незнакомой «Лады» они не остановились, лишь по очереди косились, стараясь разглядеть, кто именно в ней прибыл.

Петр был здесь впервые и тоже внимательно впитывал все окружающее. В целом школа производила довольно удручающее впечатление, не слишком соответствующее славе «янычарского лицея», как называли его между собой посвященные люди, самый крутой из трех подмосковных интернатов, в которых жили и учились дети разведчиков-нелегалов и разного рода военных советников. Внешность подростков и их одежда были самыми обыкновенными. Разве что по-армейски чистые и ухоженные дорожки и то, что один из мальчишек, съев конфету, побежал за десять метров выбросить ее в мусорку. Невдалеке сидели на скамейке три девочки и тоже не шумели, а сосредоточенно читали каждая свою книгу. Промелькнуло и два молодых учителя-воспитателя в спортивных костюмах, которые сами по себе разминались на гимнастических снарядах. Был во всем этом какой-то особый порядок вовсе не свойственный заведению, где собраны три сотни детей от десяти до семнадцати лет.

– Как можно увидеть директора? – спросил Петр, заходя вместе с Алексом в учебный корпус.

– Там, – указал белоголовый пятиклассник, воспитанно указывая не пальцем, а легким движением всей руки.

Директор Вадим Вадимыч, моложавый пенсионер со строгим лицом, встретил гостей сдержанно-учтиво:

– Мне уже звонили. Все подготовлено. А он что, в самом деле, ни слова не понимает по-русски?

– Лишь то, что за десять дней услышал в госпитале. Думаю, это очень немного. Зато английский у него то, что надо, – счел должным сообщить капитан. – Только как бы это сделать так, чтобы он попал в класс со своими ровесниками, а не с теми, кто младше? Пускай даже он сначала и не будет справляться. Потом обязательно все наверстает.

Алекс сидел на стуле, куда его посадили, продолжая оставаться совершенно безучастным.

– На первую четверть определим в восьмой класс, а там посмотрим. Все будет зависеть от него самого. – И директор по телефону попросил секретаршу позвать старосту 8 «А».

– Я буду тебя раз в месяц навещать, – сказал по-испански Зацепин Алексу. – Я попросил, чтобы тебя определили в класс со своими ровесниками. Но если не будешь справляться, тебя переведут в младшую группу.

– Я понял, – буркнул Алекс.

Пора было прощаться. Петр пожал директору руку, а с Алексом ограничился лишь неким дружественным прощальным жестом, дабы не получить в ответ какую-нибудь малоприятную выходку.

Эта предусмотрительность передалась и директору. Оставшись в своем кабинете с Алексом один на один, он тоже просто сидел и ждал, для виду разглядывая какую-то деловую бумагу, давая возможность молодому человеку чуть передохнуть перед погружением в «шум и ярость» своих новых одноклассников.

Наконец в дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула староста 8 «А» Марина Сабеева, больше известная как Даниловна, благодаря своему отчеству и привычке повелевать окружающими сверстниками. Вызов к директору ничего хорошего не сулил, поэтому она готовилась к решительному отпору насчет неблагополучия в своем классе.

– Вызывали, Вадим Вадимыч?

– Заходи и дверь закрой.

Даниловна вошла и настороженно покосилась на сидевшего у стены Алекса.

– Вот, Марина, новый ученик для вашего класса. Зовут Алекс Копылов.

– Вижу. И что? – по инерции ершисто ответила она.

– Его родители погибли. Он говорит по-испански и по-английски и ни слова не знает по-русски.

– Ничего себе заявка! – Даниловна сразу забыла о заготовленных претензиях к директору.

– Поэтому никакой вашей самостийной дедовщины чтоб не было. Хотя бы потому, что у парня не та закалка.

Это все же был камешек в ее старостин огород.

– Может быть, мне еще в мальчиковой спальне его оберегать?

– Или не справишься?

– Кто? Я не справлюсь?! Десять раз ха-ха! – уверенность в собственной безупречности и правоте могла сподобить ее еще и не на такие дерзости. Слава Богу, что новичок не понимал всех этих фамильярностей.

Вадим Вадимыч чуть помолчал, обдумывая, что еще ей сказать.

– Пока что он будет ходить только на английские уроки и на физкультуру. У вас сейчас, кажется, английская литература. Ну и веди его. Сначала покажи спальню, потом на урок. И вообще познакомь с нашими порядками. – Директор повернулся к Алексу и произнес на английском: – Иди с ней, она все покажет.

Алекс взял сумку и послушно вышел вместе с Даниловной в коридор.

– Ты что, в самом деле, ни слова по-русски? – Она тоже перешла на английский.

Новичок лишь угрюмо кивнул.

– Меня зовут Марина, но все называют Даниловной. У меня тоже родителей как бы нет. Последний раз я их видела год назад. Зато есть три родных дяди и две тети. Но к ним я жить никогда не пойду.

Если она хотела уравняться с Алексом в сиротстве, то ей это не удалось. Некоторую неловкость скрасил проходящий мимо шестиклассник.

– Даниловна-Ваниловна! Не поймаешь, не поймаешь!

Она топнула ногой, и малолетки след простыл. Требовалось сказать нечто такое, чтобы симпатичный новичок наконец прореагировал.

– Запомни главные слова при обращении с нашими пацанами, – и Марина произнесла по-русски с четким выговариванием всех согласных: – Дам в лоб. Ну?

– Дам в лоб, – повторил Саша Копылов первую свою русскую фразу с сильным акцентом.

– Годится, – одобрила ее новоявленная опекунша.

И забросив его сумку в мальчиковую спальню на шесть коек, они направились в кабинет английской литературы.

13

Весь 8 «А» состоял из пятнадцати мальчишек и семерых девочек, этакий пацанский мирок, где потихоньку все сильней начинали царствовать дамы. По крайней мере авторитет Даниловны как старосты и главной волчицы ребячьей стаи был для всех непререкаем. При появлении вместе с Мариной нового ученика про всяких Диккенсов и Хемингуэев в классе немедленно было забыто. Ребята лишь слушали разговор молодой учительницы с Алексом по-английски, что сначала вызывало у всех живой интерес, а под конец уже даже слегка и враждебное чувство. Да и как тут было не заревновать!

– И ты тоже объезжал на техасском ранчо молодых лошадей? – спрашивала Вера Андреевна, молодая женщина, некогда отправленная из посольства в Дублине за аморалку на родину.

– Нет. Для неподготовленных людей это слишком опасно, – увлекшись чужим вниманием, разговорился Алекс. – Зато я лассо научился за лето бросать лучше Чарли. А еще мы гремучек ловили. Чарли пять поймал, а я четыре.

– А стрелять из кольтов приходилось?

– Да. В Техасе все мальчишки с десяти лет стрелять умеют. И многие девчонки тоже.

Алекс хотел еще похвастать тренировками в домашнем тире, но в последний момент все же предпочел умолчать об этом.

– А американцы к тебе, как к человеку второго сорта не относились?

– Вовсе нет. Нормальные ребята. Я им на спор назвал всех их президентов, и они сразу меня за своего приняли. – Новичок старался отвечать обстоятельно и правдиво.

Такого издевательства над их унылой школярской жизнью первым не выдержал Хазин, главный придумщик злых выходок. Из резинки натянутой на пальцы он выстрелил бумажной пулькой по ноге учительнице. Та вскрикнула от боли и неожиданности. Хазин моментом сдернул резинку с пальцев и принял самый невинный вид.

– Кто это сделал? – резко спросила учительница.

Класс молчал. Алекс дал время стрелку признаться самому, а потом просто указал на него:

– Вот этот!

Его стукачеством были поражены не только ученики, но и Вера Андреевна.

– Хазин, последнее тебе предупреждение, – невнятно сказала она. – Учти это.

Звонок с урока пришел ей на помощь. Прихватив учебный журнал, учительница поспешно вышла из класса. Застучали крышки столов, и мальчишки взяли Алекса в кольцо. Вторым чисто наблюдательным кольцом стояли девчонки.

– Ну ты, ковбой хренов! – угрожающе начал Хазин специально по-русски, а не по-английски. – Шестерка американская!

– «Дам в лоб», – вдруг четко по-русски произнес Копылов.

Хазин и остальные опешили.

– Пошли выйдем. – Хазин сделал привычный выразительный жест.

Алекса в толчки повели из кабинета на улицу.

Даниловна в делах пацанской чести могла мало что изменить, поэтому тоже шагала среди мальчишек, лишь стараясь помешать им исподтишка шпынять Алекса.                  – Хорош, ты, сзади!.. – покрикивала и лупила в ответ она. – А ну не трожь его!.. Я кому сказала!.. Сейчас сам получишь!..

Задний двор учебного корпуса являлся идеальным местом для интернатовских разборок. Сюда и пригнали одноклассники Алекса.

– Ну что, хмырь заморский, – гнул свои русские оскорбления Хазин, набираясь нужной злости. – Доносчик недоделанный! Стукач сопливый!

Даниловна просунулась вперед.

– Хаза, ты других не подбивай. Сам один на один попробуй! – Больше всего она боялась, как бы заведенные такими словами мальчишки не накинулись на Алекса всей гурьбой.

Хазин чуть только зыркнул на нее.

– И попробую. Ну что, жертва Америки, абонемент к дантисту уже взял? – Хазин перешел на английский, как опытный драчун желая сначала как следует запугать противника.

Даниловна тем временем отталкивала в сторону других желающих врезать доносчику.

– «Дам в лоб»! – снова по-русски повторил Копылов. В запасе у него было немало подходящих английских ругательств, но сейчас они казались совсем не выразительными.

Негласный кодекс бескомпромиссных янычарских поединков требовал перед дракой дополнительно оскорбить еще и физически, поэтому Хазин не ударил, а просто провел кулаком Алексу по щеке, тот в ответ двумя руками отпихнул обидчика от себя – и драка началась.

Противник не казался Копылову слишком опасным, он был на полголовы ниже и не обладал большой мускулатурой, да и собственный победный опыт не давал Алексу сильно робеть. Чуть приподняв сжатые в кулаки кисти рук, он ждал, уверенный, что сумеет вовремя отбить любой выпад и едва не поплатился за эту самонадеянность. Хазин стоял в двух шагах, вроде бы ни к чему не готовясь, и вдруг без всякого замаха ударил его ногой в пах. Алекс даже сам не понял, как ему удалось в последний момент резко крутнуться и поставить под удар бедро. Зато собственный стремительный выброс левого кулака угодил противнику по губам. После чего пошел яростный обмен ударами с обеих сторон. Хазин прежде всего рассчитывал на свою быстроту, но в Алексе он встретил бойца ничуть ему в этом не уступающего. Промазывая с ударами, они на мгновение сходились в клинче, и тут же отталкивались, чтобы снова дать простор кулакам. Хазин еще дважды пытался применить удар ногой, но тоже без особого эффекта. Оба уже были измазаны кровью, которая текла из разбитых губ и десен, однако ожесточение не ослабевало.

Вдруг все пацаны заорали:

– Бровь! Бровь! – И кинулись растаскивать обоих не замечающих собственной боли бультерьеров.

В самом деле, левая бровь Хазина была рассечена и из нее прямо на глаз текла кровь. Сражение окончилось.

– Let’s go! – скомандовала Даниловна и повела Алекса приводить себя в порядок, в то время как мальчишки потащили Хазу в школьный медпункт. Недавно по телеку все они смотрели бой боксеров-профессионалов, где много говорилось о тяжелых последствиях при рассечении бровей, поэтому сейчас не на шутку струхнули. В медпункте и в самом деле к ране Хазина отнеслись со всей серьезностью, тщательно промыли и наложили на нее несколько швов.

Даниловна же повела Алекса в мужской туалет. Пока он смывал кровь с лица и разбитых костяшек пальцев, она стояла рядом и не скрывала своего чуть насмешливого отношения к изрядно потрепанному победителю. По-английски она говорила с сильным акцентом, но очень ясно.

– А у вас что, там, в Америках, принято закладывать своих одноклассников?

– Хаза был прав? – спросил, вытирая носовым платком руки Алекс.

– Нет. Он вообще-то пакостный парень. Ты мог на перемене подойти и врезать ему, если уж на то пошло.

– У вас что, всегда за подлость действует отложенное наказание?

В туалет заглянули два шестиклассника.

– Даниловна, нам по маленькому.

– На второй этаж. Вэк отсюда! – Ей только стоило глянуть на них, и они тут же вылетели за дверь.

– Наверно, ты по-своему прав, – подумав, согласилась она. – Но больше старайся никогда не жаловаться на своих одноклассников. Договорились?

– А что означает «Дам в лоб»?

– Ты разве не понял?

– В общем, понял.

Она взяла у него платок и вытерла оставшееся на щеке пятнышко крови.

– Вообще-то ты сегодня молодец. Хаза надолго запомнит.

14

Эту школу-интернат недаром называли «янычарским лицеем». Мало того, что в ней учились весьма крутые ребята, так и порядки здесь царили тоже достаточно своеобразные. Под видом кружков и факультативов пышным цветом прорастали дисциплины, приближенные к взрослым разведшколам и тренингу спецназовцев. Обязательное изучение трех иностранных языков, азбуки Морзе, книжных шифров, точечной фотографии, освоение пистолетов и автоматов нескольких видов, упражнения на развитие памяти и быстроту реакции, вождение машины и мотоцикла. Столь же обязательными были бальные танцы, изучение этикета высшего общества, карточных игр, ориентирование на местности и в незнакомых городских кварталах. Даже обычные образовательные предметы тут сумели сделать со своим уклоном. За любой устный ответ полагалось две оценки. Одну ставили «за технику» – то есть за сам ответ, вторую «за художественность» – когда оценивалось красноречие и выразительность ответа. Требовательность учителей была достаточно высокой, но плохие отметки редко кто из них ставил, только «четыре» или «пять», дабы с младых ногтей прививать ученикам чувство победителей. Да и сами школяры стремились к тому же, практикуя некое подобие школьного самоуправления, когда староста класса в тайне от учителей заранее определял, кто назавтра будет тянуть руку и отвечать урок и не дай Бог, если назначенный «доброволец» не мог прилично выступить. Точно так же, те, кто не укладывался в жесткие спортивные нормативы, получали индивидуальные наряды по «физре», которые обязаны были выполнять за счет своего личного времени.

Чтобы все это должным образом работало, существовали закрытые характеристики, или в просторечии «доносы», которые янычары писали друг на друга с выставлением четких оценок за то или иное действие. Как это уживалось с их крайней нетерпимостью к стукачеству никто не знал, но уживалось. Подразумевалось, что такие письменные характеристики не только развивают наблюдательные и аналитические способности у самих доносчиков, но помогают выстраивать собственную линию поведения и тем, кто оказывался «под наблюдением». Хочешь, носи маску непроницаемого человека, хочешь, коси под прямолинейную личность, а то и просто высокомерно игнорируй, что кто-то тебя вокруг оценивает и взвешивает.

Так, например, в трех подобных «доносах» за свой первый день Копылов умудрился получить три тройки за техасский выпендреж и стукачество и две пятерки с четверкой за качественное проведение самой драки.

Врачиха в медпункте, правда, попыталась поднять волну насчет чудовищного избиения Хазина, но классный руководитель восьмого «А», увидев синяки и ссадины Алекса, спустил это дело на тормозах. Каждый год три-четыре ученика из «янычарского лицея» отчисляли за «морально-нравственную несостоятельность», но в отношении драк-поединков все обычно ограничивалось «115-м последним китайским предупреждением».

Отчисляли, надо сказать, отсюда тоже не на гражданку, а в похожие интернаты «гусаров» и «драгун», которые были столь же всем хороши, вот только из них на секретную государеву службу обычно попадали 15-20 процентов выпускников, а из «янычар» – 40-50 процентов. Особой гордостью 114-го интерната считалось то, что за всю 40-летнюю историю из его стен не вышел ни один предатель или перебежчик.

Обо всем этом Алексу еще только предстояло узнать. А пока что он в первый день продолжал впитывать особенности своей новой жизни: строгий выговор от классного руководителя, который не владел ни одним языком кроме русского и поэтому отчитывал драчуна с помощью Даниловны, невкусный апельсин за ужином в качестве изысканного десерта, часовой просмотр советских мульфильмов в видеозале и, наконец, спальню с открытой форточкой, от которой исходил такой сентябрьский холод, что ему среди ночи в дополнение к одеялу пришлось облачаться в рубашку и джинсы.

15

Помимо Копылова в школе имелся еще с десяток испаноязычных учащихся, в основном детей военных советников, несколько лет поживших в латинских странах, но с ними Алекс встречался только на занятиях испанского языка, уже после первого общения, поняв, что, несмотря на общий язык, они для него абсолютно чужие люди, хотя бы потому, что довольны своим пребыванием в этом учебном застенке.

Еще меньше симпатий он испытывал к своим соседям по комнате. Слишком буквально восприняв распоряжение классного руководителя больше говорить с новичком по-русски, они только в исключительных случаях снисходили до общения с ним по-английски. То, что их новосел побил Хазу, тоже особых дивидентов Алексу не принесло – каждый из однокомнатников боялся быть уличенным в симпатиях к драчливому чужаку, поэтому даже об элементарном товариществе с ними приходилось забыть.

Гораздо проще у Копылова происходило общение с одноклассницами, для них он был интересен и как экзотический латинос и как парень, которому всегда можно было чем-то помочь. Однако их постоянное кокетство-заигрывание привело к обратному результату – Алекс стал испытывать к ним легкое презрение – слишком их ухватки напоминали поведение портовых шлюх в его Лимоне.

Вот и получилось, что все первое время он ощущал себя среди янычар настоящим изгоем: ни с кем толком не поговорить, от русского языка постоянно болела голова, успехи в учебе были нулевые, а ненависть ко всему окружающему только росла.

Разумеется, такое его поведение не могло укрыться от внимательных глаз учителей, ведь они тоже регулярно писали закрытые характеристики на своих учеников. По итогам первой учебной четверти классный руководитель, например, писал о нем следующее:

«Копылов Александр Сергеевич. За истекшие два месяца зарекомендовал себя весьма посредственно. Интереса к учебе и общению с одноклассниками не проявляет. Говорить по-русски, кроме как на занятиях по русскому языку отказывается. Предельно индивидуализирован, недоверчив, не склонен к дружеским отношениям с кем бы то ни было. У противоположного пола вызывает активную симпатию. Моральную травму, связанную с гибелью родителей, по-прежнему глубоко переживает, хотя внешне это тщательно скрывает. Российской историей и культурой не интересуется. Назначенные ему для просмотра фильмы о Великой Отечественной войне воспринимает с явным безразличием. Склонностей к спецпредметам и службе в армии у воспитанника не отмечено…»

Не лучше были отзывы и остальных учителей. Поэтому, когда в конце четверти встал вопрос об отчислении Алекса даже не в другую закрытую школу, а в обычное суворовское училище, в интернат примчался Зацепин просить директора оставить Копылова еще на одну четверть. После чего он долго общался со своим подопечным, выведя его от посторонних ушей и проницательных глаз за пределы интерната.

– В чем дело? Ты же всегда прекрасно учился в своей американской школе? Что тебя не устраивает? Ты хочешь в школу для умственно-отсталых? Хорошо, я тебя туда переведу. Я понимаю, если бы тебя здесь все травили, оскорбляли, били. Но насколько я знаю, ты сам тут кое-кого порядком отметелил и никто тебя после этого даже пальцем не касается. Ну что как девочка онемел, разговаривать разучился?..

– Я же просил отвезти меня в костариканское посольство, – невнятно оправдывался янычар-аутсайдер.

– Никто тебя до восемнадцати лет никуда не отвезет. Будет восемнадцать – сам все решишь. Между прочим, твои родители собирались на твое восемнадцатилетие купить крейсерскую яхту, отвезти тебя подальше в океан и там тебе все о себе рассказать.

Это известие, брошенное как бы мимоходом, порядком впечатлило Алекса, сбила с заранее заготовленного упрямого безразличия. Он почти захотел поговорить с Зацепиным об этом поподробней. Но сперва ему требовалось решить в отношении куратора самый важный вопрос.

– Почему вы тогда бросили мою маму?

Дядя Альберто ответил не сразу, подбирал нужные слова:

– Твоя мама офицер и ее приказ был приказом офицера. И твоя жизнь ей была дороже ее собственной жизни.

– Значит, уже я во всем виноват?

– Давай вернемся к этому разговору, когда-нибудь позже, когда ты хоть немного разберешься, что такое быть русским человеком.

Алекс молчал, дверца в нормальное общение со свидетелем его прошлой жизни снова наглухо захлопнулась. Зацепин в этот момент тоже ощущал себя не совсем уверенно, но вовсе не из-за Исабель. Как куратор Копылова, он только накануне обнаружил, что его протеже остался без всяких средств к существованию. Те приличные офицерские зарплаты, которые 12 лет копились на сберкнижках Сергея и Ирины Копыловых, в одночасье в условиях гиперинфляции 1992 года превратились в сущие копейки, но даже их ему, как куратору не разрешили снимать со счета – чай, ты не официальный юридический опекун. Не сохранилось за Алексом и никакого жилья: его нелегалам всегда давали уже по окончательному возвращению на Родину, и в наступившем экономическом и социальном раздрае добиваться жилья для сына разведчиков можно было не раньше его восемнадцатилетия. Это, кстати, тоже была одна из причин, почему Копылову-сыну необходимо было оставаться в интернате, а не попадать в какой-либо детский дом.

– Вот посмотри, что я тебе принес. – Зацепин протянул Алексу групповое школьное фото в картонном альбоме-распашонке. – Найдешь здесь кого-нибудь?

На фото на фоне легко узнаваемого фасада 114-й школы-интерната россыпью располагались снимки-медальоны восьмого класса за 1970 год. В выпускном, тогда еще десятом классе, делать такие альбомы было запрещено – слишком уже семнадцатилетки походили на самих себя будущих 20-ти и 30-летних, а после восьмого класса фотографирование еще допускалось.

Алекс внимательно рассмотрел снимки-медальоны, потом на один из них указал пальцем и вопросительно глянул на куратора.

– Все правильно. Это и есть твоя мама, Ирина Иволгина. Только отдать тебе это я не могу, фото из нашего архива и не положено к передаче кому бы то ни было, – Петр спрятал альбом в свою папку.