Текст книги "Генералиссимус Суворов"

«Благополучие быть обручённым?!»

О личной жизни Александра Васильевича Суворова известно очень немного, и никаких сведений нет о его любовных увлечениях в юности. Впервые упоминается его имя в связи с женщиной в письме от 23 декабря 1773 года, адресованном главнокомандующему Первой армией Петру Александровичу Румянцеву.

«Сиятельнейший Граф

Милостивый Государь!

Вчера я имел неожидаемое мною благополучие быть обручённым с Княжною Варварою Ивановною Прозоровской по воле Вышнего Бога!

Ежели долее данного мне термина ныне замешкаться я должен буду, нижайше прошу Вашего Высокографского Сиятельства мне то простить: сие будет сопряжено весьма с немедленностью. Препоручаю себя в покровительство Вашего Высокографского Сиятельства и остаюсь с глубоким почтением…»

Он просил о продлении отпуска в связи с бракосочетанием…

Отпуск, полученный в ноябре 1773 года после окончания кампании, Суворов проводил в Москву.

Там-то и состоялось сватовство. Подробности до нас не дошли, но в письме от 30 января 1774 года, адресованном Александру Михайловичу Голицыну, читаем следующее:

«…Изволением Божиим брак мой совершился благополучно. Имею честь при сём случае паки себя препоручить в высокую милость Вашего Сиятельства…»

Вячеслав Сергеевич Лопатин сопровождает письмо Румянцеву таким комментарием:

«Прозоровская Варвара Ивановна (1750–1806), княжна – по отцу и по матери принадлежала к цвету старой русской аристократии.

На сестре её матери – княжне Екатерине Михайловне Голицыной – был женат Румянцев. (То есть жена Суворова приходилась родной племянницей жене Румянцева.)

Невесту Суворову подыскал отец, Василий Иванович.

По мнению биографа Алексеева, Прозоровские приняли предложение Суворовых не в последнюю очередь потому, что отец невесты, отставной генерал-аншеф князь Иван Андреевич, «прожил» своё состояние.

Ну и «засидевшейся в девках» и оказавшейся бесприданницей Варваре Ивановне, приданое, очевидно, собрали состоятельные родственники Голицыны. Для обедневших Прозоровских Суворов был богатым женихом, а его победы уже доставили ему довольно громкую известность».

Суворову недавно исполнилось сорок четыре года, его невесте – двадцать два. Конечно, разница таковая в ту пору не считалась какой-то сверхъестественной. Вполне могла бы сложиться нормальная по тем временем семья. Да вот только супруг-то не имел времени семьёй этой заниматься.

Едва обвенчавшись, Суворов снова умчался в Первую армию. Впереди – летняя кампания 1774 года. Надо было готовить к ней своих подчинённых, а это дело не одного дня.

17 марта подписан указ о производстве Александра Васильевича в чин генерал-поручика.

Письма Суворова к супруге не сохранились. Но он нередко упоминал о Варваре Ивановне в письмах к своим друзьям и знакомым. Причём упоминал как о любимой супруге.

В апреле Александр Васильевич был уже в Слободзее. Оттуда 7 апреля он отправил письмо Андрею Ивановичу Набокову, советнику Государственной коллегии иностранных дел, в котором сообщал:

«Милостивый Государь мой, почтенный друг Андрей Иванович!

Милость Императорская воздвигла меня на способнейшую дорогу к управлению Её высокой службы.

Собственность моя в будущих случаях покойнее быть может.

Варвара Ивановна почувствует лучшую утеху, и Вы, мой друг, тому сорадуйтесь. Слава Всевышнему Богу! Да дарует он России мир и любезное спокойствие…»

Турки старались «…не рубить… а взять живого…»

Залогом бескровных для своих войск побед были любовь к солдату, чуткое и бережное отношение к нему, в основе – суворовские глазомер, быстрота, натиск.

Таковой была и очередная победа Суворова при Козлудже.

В мае 1774 года Александр Васильевич, уже в чине генерал-поручика, был направлен Румянцевым во главе корпуса за Дунай.

10 июля произошло достопамятное сражение при Козлудже. Эту блистательную суворовскую победу военные истории ставят в один ряд с победами П.А. Румянцева при Ларге и Кагуле и победой А.Г. Орлова в Чесменском морском бою. Прежде чем рассказать о ней, напомним об упомянутых выше победах русского оружия.

Перед сражением при Ларге, получив доклад о неприятеле, П.А. Румянцев произнёс замечательные слова:

«Слава и достоинство наше не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоявшего в виду нас, не наступая на него».

Имея всего 38 тысяч против 80 вражеских, П.А. Румянцев нанёс 7 июля 1770 года удар по противнику. Сражение продолжалось с 4 часов утра до полудня. Противник был разбит и, отступив в беспорядке, оставил на поле свыше 1000 убитых. 2000 турок и татар сдались в плен. Румянцев взял 33 орудия, большой обоз и лагерь неприятеля.

А впереди ждала ещё более блистательная победа, названная историками баснословною.

Сражение при Кагуле произошло 21 июля 1770 года. Едва ли был в то время в мире полководец, который бы решился на схватку со столь превосходящим врагом. (Разве только ученики Румянцева – Потёмкин и Суворов.)

Военный историк А.Н. Петров так описал тяжелейшее положение, в котором оказались русская армия:

«Находясь в узком пространстве между речек Кагул и Ялпух, имея в тылу 80 000 татар и с фронта 150-тысячную армию визиря; с провиантом не более как на трое суток, рискуя потерять весь транспорт, – нужно было быть Румянцевым, чтобы не пасть духом…

План, составленный визирем для атаки наших войск, был очень основателен. Пользуясь чрезвычайным превосходством в силах, он решился устремить 150 000 турок на фронт и левый фланг нашей позиции у Гречени, опрокинуть нас в реку Кагул и в то же время атаковать 80 000 татар наш тыл. Граф Румянцев имел под ружьём всего 23 000 человек в своей армии при Греченях. Имея возможность заблаговременно отступить, он не сделал этого потому, что хорошо знал, чего он может ожидать от наших войск».

И одержал победу, которая потрясла мир. Турки потеряли свыше 20 тысяч человек и 130 орудий.

Не менее славной была и победа русского флота.

В «Собственноручном журнале капитан-командора С.К. Грейга» о Чесменском сражении сказано: «Это одна из самых решительных побед, какую только можно найти в морских летописях всех наций, древних и новейших».

В ночь на 26 июня 1770 года отряд русских кораблей вошел в Чесменскую бухту и атаковал превосходящие силы турецкого флота. Русский огонь был столь меток и успешен, что на турецких кораблях начался пожар. В книге «Морские памятные даты» говорится о решающем этапе сражения следующее:

«В третьем часу ночи в атаку пошли 4 брандера. Брандеру лейтенанта Д.С. Ильина удалось поджечь и взорвать турецкий линейный корабль. В 3 ч. пожар охватил почти все турецкие корабли, а к 10 ч. сгорели 15 линейных кораблей, 6 фрегатов и более 40 мелких судов. Линейный корабль «Родос» и 5 галер были взяты в плен. Турки потеряли около 11 тыс. человек. Потери русских – 11 убитых».

Вот с какими победами историки ставили в один ряд суворовскую победу при Козлудже.

Суворов, имея всего 8 тысяч человек, атаковал 40-тысячную турецкую армию и наголову разбил её, взяв 107 вражеских знамён.

Поражение при Козлудже нанесло не только военный, но и моральный удар по командованию турецкой армии и по самой Порте. Порта (название турецкого правительства) боялась после этого даже думать о продолжении войны и запросила мира. Именно Суворов поставил точку в «Первой турецкой войне в царствование Императрицы Екатерины II». Так именовали военные историки России Русско-турецкую войну 1768–1774 годов.

Тем не менее Каменский отомстил Суворову за нежелание подчиниться ему перед сражением при Козлудже. Ему, как старшему, положено было писать победную реляцию. Так вот он в ней ни словом не обмолвился о подвиге Суворова, а отметил лишь командира кавалерийского полка из своего корпуса, который единственный принял участие в завершающем этапе схватки.

Сам Каменский благодаря своей изворотливости за это одно сражением сумел выбить себе ордена Св. Георгия 2-й степени и Св. Александра Невского.

Узнав о том, Суворов написал рапорт генералу графу Чернышеву с просьбой о переводе в другое соединение. Но рапорт был не нужен, поскольку назначение состоялось прежде.

Ну а теперь несколько слов о самой суворовской победе…

Получив предписание Военной коллегии откомандировать Суворова к Оренбургскому корпусу для борьбы с бандами Пугачёва, Румянцев не стал спешить с его выполнением. Ведь и на Дунае были дела более чем важные. Опасность пугачёвского бунта, безусловно, велика, но ведь легче справиться с ней, если будет полностью повержен столь серьёзный противник, коим была Османская империя.

Румянцев решил ускорить удар по неприятелю. В май 1774 года он отдал приказ выступить за Дунай двум корпусам – Александра Васильевича Суворова и Михаила Федотовича Каменского. Оба генерал-поручики, но Каменский, хоть и был моложе аж на восемь лет, чин получил раньше, а следовательно, по тогдашним законам имел старшинство.

Конечно, Румянцев прекрасно понимал, что военные дарования этих двух генералов несравнимы. Каменский был осторожен, даже, порой нерешителен. Согласно тогдашним порядку и правилу Румянцев должен был при постановке задачи объявить, что Суворов подчиняется Каменскому. Однако делать этого он не стал, чтобы не сковывать Суворова и не связывать его по рукам и ногам решениями и распоряжениями Каменского.

Пройдут десятилетия, и Каменский ярко продемонстрирует свою нерешительность в кампании 1806–1807 годов на полях Восточной Пруссии и Польши.

Выслушав боевой приказ, Суворов сразу понял то, что недосказано Румянцевым. Открыто выступать против порядка и правил даже Пётр Александрович возможности не имел. Но мог как бы упустить это, ну а сама обстановка внесёт коррективы в то, что чему предстоит.

Однако Каменский-то ведь тоже знал о том, что Суворов должен по артикулу ему подчиняться. И даже попытался командовать, но получил отказ – Суворов заметил, что не получал распоряжений подчиняться ему.

Каменский тут же отправил донесение Румянцеву: мол, не подчиняется молодой генерал. Прикажите повиноваться.

Румянцев ответил, что Каменский, как старший по выслуге, сам должен позаботиться об установлении соответствующих отношений.

Прав ли Румянцев? Многие историки задавали себе такой вопрос: мол, прав или не прав? Ведь на войне необходима точность и ясность во всём. А здесь что же получалось? Впрочем, сами события дали ответ на этот вопрос. Ответ… Мы о нём ещё поговорим.

Корпуса двинулись навстречу противнику и 9 июня головами колонн достигли района села Козлуджа.

Видя, что придётся всё-таки определяться с подчинённостью, Суворов приказал главным силам сделать бросок вперёд, чтобы обогнать корпус Каменского, которому пришлось придержать свои части и соединения на подходе к Козлудже, дабы они не смешались с суворовскими.

Он слал к Суворову гонцов, требуя немедленно прибыть к нему для согласования усилий, но получал ответ, что командир корпуса находится впереди в кавалерийском авангарде.

Суворов же действительно был в авангарде, втянувшемся в лесной дефиле. Дефиле – это проход между лесными массивами или озерными (озёрное дефиле). Такие узкие места надо проходить войскам быстро, ибо там их противнику легко запереть малыми силами, ведь наступающие на таких участках не могут использовать свои преимущества.

Суворовский авангард опоздал. Противник тоже успел достичь дефиле, и его сильный передовой отряд 40-тысячного корпуса отбросил немногочисленный авангард корпуса.

Сам Суворов оказался на волосок от гибели. Подробно об этом бое известно из пересказа знаменитого нашего генерала-поэта Дениса Васильевича Давыдова, которому в 1793 году довелось участвовать на обеде, который его отец бригадир Василий Денисович Давыдов дал после окончания манёвров в честь присутствовавшего на них Суворова.

Денис Давыдов записал: «После обеда Суворов завёл речь о лошади, на которой ездил на маневрах и приехал к нам на обед. Хвалил её прыткость и силу и уверял, что никогда не езжал на подобной, кроме одного раза, в сражении при Козлудже».

Ну и далее в пересказе Дениса Давыдова дан рассказ самого Суворова:

«В этом сражении я отхвачен и преследуем был турками очень долго. Зная турецкий язык, я сам слышал уговор их между собою, чтобы не стрелять по мне и не рубить меня, а стараться взять живого: они узнали, что это был я. С этим намерением они несколько раз настигали меня так близко, что почти руками хватались за куртку, но при каждом их наскоке лошадь моя, как стрела, бросалась вперед, и гнавшиеся за мною турки отставали вдруг на несколько саженей. Так я спасся!»

Как видим, обстановка была крайне сложной. Турки ожесточены непрерывными поражениями и дрались не просто жёстко, дрались крайне жестоко. В плен никого не брали, сразу отрезая головы тем, кто попадал к ним в руки.

Но Суворов, отправляясь в авангард, позаботился о том, чтобы корпусные части были в полной готовности ко всем изменениям в обстановке. Едва остатки русского авангарда вырвались из дефиле, за ними показалась лавина турецкой кавалерии. И тут же была остановлены метким и дружным залпом суворовской пехоты, построенной в каре.

Суворов тут же возглавил атаку каре, и турки повернули. И словно в помощь наступавшим обрушился ливень. Под потоками дождя суворовский корпус преодолел дефиле, очистив его от турок, и вышел на открытое место. А там… турки занимали все господствующие высоты. Численность неприятеля была велика!

Остановиться? Подождать Каменского? Сама обстановка диктовала такое решение. Ведь даже без разведданных было понятно, что противник обладает колоссальным превосходством.

Но Суворов прекрасно понимал, что Каменский, увидев, что впереди, оценив выгодные позиции турок, ни за что не решится на атаку.

И тогда Суворов построил каре, подкрепив их фланги кавалерией, и скомандовал:

– Вперёд!

Каре двинулись на неприятеля стройными рядами. А тем временем из дефиле вышла артиллерий корпуса. Всего десять орудий, но артиллеристы суворовского корпуса были обучены прицельной стрельбе по врагу, а не пальбе с белый свет, как в копеечку.

Ударили пушки. Турки почувствовали себя неуютно. Огонь артиллерии и неудержимо надвигающаяся на них русская пехота в каре, ощетинившихся штыками, произвели впечатления. К тому же ведь памятны были и Фокшаны, и Ларга, и Рябая Могила, и Кагул, и недавние суворовские победы… А Суворов-то был в рядах наступающих. Он командовал ими. После первого же столкновения враг дрогнул и побежал. Суворов взял 29 орудия, 107 знамён, обоз и большое число пленных.

Ну а что же Каменский? Он шёл вслед за Суворовым, но тот действовал столь стремительно, что в бою успел принять участие лишь один кавалерийский полк корпуса.

Суворов действовал вопреки порядку, он не согласовал действия с Каменским и формально был не прав, но… Он одержал важную победу. Фактически именно она поставила точку в войне – «Первой турецкой войне в царствование императрицы Екатерины II 1768–1774 гг.».

Правоту Суворова доказали события последующие. Сразу после разгрома турок Каменский созвал военный совет, на который всё-таки вынудил прибыть и Суворова.

Заседали долго. Частные начальники корпуса Каменского, да и сам Каменский говорили о растянутых коммуникациях, о недостатке боеприпасов, продовольствия и фуража. В результате было принято решение противника не преследовать и остановиться на занятых рубежах на шесть суток.

Суворов, и без того уже обостривший отношения с Каменским, решил не возражать, согласился с решением совета и уехал в Бухарест долечиваться.

Румянцев был крайне недоволен Каменским. Выговорил ему за то, что не были использованы блестящие возможности, полученные благодаря победе Суворова. Но не одобрил он и действия Суворова, отступившего под нажимом Каменского и уехавшего в Бухарест. Словно в наказание он вернул его в подчинение Салтыкову.

Победу же при Козлудже Пётр Александрович лучшим образом использовал сам, двинув вперёд, за Дунай, передовой отряд бригадира И.А. Заборовского.

Турки дрогнули. Визирь прислал представителей для решения вопроса о перемирии. Он заявил, что турецкие уполномоченные уже выехали в ставку в местечко Кючук-Кайнарджи.

Лопатин В.С. отметил:

«10 июля 1774 года мирный договор был подписан. Согласно договору Крымское ханство объявлялось независимым (выходило из вассальной зависимости от Османской империи) с уступкой России территории южнее Азовской крепости (граница по реке Ея), территории в низовьях Днепра и Южного Буга, а также крепостей Керчь и Еникале в самом Крыму и Кинбурна на узкой косе напротив мощного турецкого форпоста – Очакова. Порта признала за Россией власть над Большой и Малой Кабардой. Имеретинское царство в Грузии освобождалось от унизительной дани (невольниками, деньгами и натурой). Российские торговые суда получили право беспрепятственно плавать по Черному морю и проходить через Босфор и Дарданеллы в море Средиземное. Княжествам Молдавии и Валахии была гарантирована ограниченная автономия. Османская империя как зачинщица войны должна была выплатить большую контрибуцию. Это был выдающийся успех русского оружия и русской дипломатии».

«Состоять в команде … до утушения бунта»

3 августа 1774 года Суворов был отозван из 1-й армии и назначен командующим 6-й Московской дивизией. А уже 19 августа был направлен в распоряжение генерал-аншефа П.И. Панина для действий против Пугачёва.

Говорить о том, что для ликвидации пугачёвщины понадобился гений Суворова, явное преувеличение. Суворов прибыл на место действий, когда бунтующие орды Пугачёва уже были разбиты. Всевышний уберег его от участия в подавлении внутренней смуты, главным образом от избиения мятежников, среди коих было много просто обманутых. Направление же Суворова «состоять в команде генерал-аншефа П.И. Панина до утушения бунта» свидетельствует о том, что пугачёвщина не на шутку встревожила государыню.

Летом 1774 года бунт стал особенно опасен. Мятежные банды напали на Казань. Войск там не оказалось, и город защищали гимназисты. Пугачёвские варвары из 2867 домов, бывших в Казани, сожгли 2057, в том числе три монастыря и 25 церквей. Но тут многочисленную банду Пугачева атаковал во главе небольшого отряда всего в 800 сабель подполковник Санкт-Петербургского карабинерного полка Иван Иванович Михельсон. В «Истории Русской Армии» А.А. Керсновского указано, что «в бою 13 июля с Михельсоном мятежников побито без счета. 15 июля убито еще 2000, да 5000 взято в плен. Урон Михельсона всего 100 человек».

Однако Пугачёву снова удалось собрать многочисленное войско из «крепостного населения Поволжья».

А.А. Керсновский сообщает:

«Опустошительным смерчем прошёл «Пугач» от Цивильска на Симбирск, из Симбирска на Пензу, а оттуда на Саратов. В охваченных восстанием областях истреблялось дворянство, помещики, офицеры, служилые люди…

Июль и август 1774 года, два последних месяца пугачевщины, были в то время самыми критическими. Спешно укреплялась Москва. Императрица Екатерина намеревалась лично стать во главе войск.

Овладев Саратовом, Пугачёв двинулся на Царицын, но здесь 24 августа настигнут Михельсоном и всё скопище его уничтожено (взято 6000 пленных и все 24 пушки). Самозванец бежал за Волгу, в яицкие степи, но за ним погнался и его взял только что прибывший на Волгу с Дуная Суворов. Смуте наступил конец».

Главный виновник разгрома Пугачева Иван Иванович Михельсон был участником Семилетней и русско-турецкой войн. Суворов знал его по совместным боевым делам против польских конфедератов. Оценивая вклад Михельсона в разгром мятежников, Суворов отметил:

«Большая часть наших начальников отдыхала на красноплетёных реляциях, и ежели бы все били, как гг. Михельсон… разнеслось бы давно всё, как метеор».

Прибыв на Волгу, Суворов принял под своё командование отряд Михельсона, но, как уже мы отмечали, не ему было суждено поставить точку в мятеже, а командовавшему авангардом полковнику Войска Донского Алексею Ивановичу Иловайскому, который получил приказ «истребить злодея: ежели можно, доставить живого, буде же не удастся – убить».

Известный историк Дона М. Сенюткин писал:

«Важен, но вместе с тем труден был подвиг Иловайского. Пред глазами его расстилалась песчаная степь, где нет ни леса, ни воды, где кочуют только разбойничьи шайки киргизов и где днём должно направлять путь свой по солнцу, а ночью по звёздам. Разобщённый с другими отрядами, следуя по пятам за Пугачёвым, имевшим у себя 300 мятежников, которым отчаяние могло придать новые силы, окружённый со всех сторон киргизами, стоявшими за Пугачёва, сколько раз Иловайский на пути своём подвергался опасности быть разбитым…»

5 сентября 1774 года Алексей Иванович настиг близ Саратова два отряда мятежников и разбил их, пленив 22 человека. После этого началась повальная сдача мятежников в плен. А вскоре Пугачева арестовали сами его сподвижники, чтобы, выдав его, получить снисхождение для себя.

Пугачёва доставили к Суворову, и тот более четырёх часов разговаривал с ним наедине. О чём? Это так и осталось неизвестно. Во всяком случае, явно не о тактике действий. Какой интерес беседовать на эту тему военному гению, полководческий дар которого освещён Всемогущим Богом, с неучем и бездарем-безбожником, умевшим только играть на самых низменных и «многомятежных человеческих хотениях». О чём могли говорить Избранник Божий Суворов и холуй тёмных сил, слуга Запада Пугачёв? Ответ обозначился, когда стало известно, что Пугачёв, попав в плен во время Семилетней войны, стал членом масонской ложи. Можно предположить, что Суворов заставил Пугачёва открыть ему тайные пружины мятежа.

Некоторые причины Пугачёвского восстания к тому времени были уже известны. Это лишь по марксистской (поистине мраксистской) теории восстание преследовало целью освобождение народа от царского гнёта.

Официально же известно, и об этом можно прочитать в книге «Двор и замечательные люди в России во второй половине XVIII столетия», что «Пугачёв был донской казак; в 1770 году он находился при взятии Бендер. Через год по болезни отпущен на Дон; там за покражу лошади и за то, что подговаривал некоторых казаков бежать на Кубань, положено было его отдать в руки правительства. Два раза бежал он с Дона и, наконец, ушёл в Польшу…».

Казалось бы, не пустячный факт – конокрадство, но о нём предпочитали умалчивать мраксистские биографы «народного героя», стремившиеся создать светлый образ борца с царизмом. Правда, в Советской военной энциклопедии хоть и весьма осторожно, но сказано, что Пугачёв уклонялся от воинской службы. Одним словом – дезертир, если сказать точнее. Ведь он, участник Семилетней войны и первых кампаний войны турецкой, попросту оставил армию и бежал на Дон красть лошадей. Это не уклонение, это – дезертирство. Бежать же на Кубань, в то время подвластную турецким вассалам, означало изменить Родине. Марксисты путём словесной эквилибристики ухитрялись запутать читателей. Не сразу ведь можно сообразить, что Кубань была в то время отторгнута от России.

Из Польши Пугачёв, снабжённый деньгами и инструкциями, был направлен на Урал.

Относительно того, что бунт возник не сам собой и что первые сподвижники Пугачёва были, попросту говоря, куплены, есть немало указаний в документах эпохи. Известно, к примеру, что Алексей Орлов, находившийся в то время в Италии, сообщал императрице об участии Франции в организации мятежа Пугачёва. О том же писал государыне и Вольтер.

Одна из задач восстания видна сразу. Нужно было остановить победоносное движение Румянцева за Дунай, в авангарде которого блистательно действовал Суворов. Как остановить? Только ударом в спину – восстанием в важнейших экономических районах страны.

Но со временем обозначилась и другая, тайная цель. Не случайно именно Пугачёв, вступивший в масонскую ложу, должен был осуществить её. Это была как бы попытка, как бы репетиция ликвидации самодержавного строя в России, попытка уничтожения православной веры (вспомним бесчинства мятежников в Казани) и родовой аристократии. Ведь именно православная вера, самодержавие и родовая аристократия стояли на пути масонских ложь к захвату власти.

Но Бог не дал победы бандам, Бог дал победу православному державному воинству.

Что вынес Суворов из беседы с Пугачёвым? Что вынес витязь православия из встречи с «князем из грязи»?

Об этом можно судить по дальнейшим действиям Суворова. Алексей Иванович Иловайский докладывал в донесении наказному атаману Войска Донского Сулину:

«Известный злодей, тиран и мятежник Емельян Пугачёв близ города Яицкого пойман… Генерал-поручиком и разных орденов кавалером Александром Васильевичем Суворовым в оковах в сделанной ему для народного ведения клетке взят и повезён прямо в Санкт-Петербург, а для конвоирования я и г. полковник Денисов от села Новоспасского с ним, генерал-поручиком Суворовым, находился.

Он же, злодей Пугачёв, без всякого запирательства в своих законоотступных и весьма противных делах, о коих только содрагать утробою и дивиться причина заставляет, объясняется…»

Дела Пугачёва, от которых можно только содрогаться, и заставили Суворова, всегда милосердного к пленным, на сей раз отступить от правил и поместить закованного в кандалы Пугачёва в клетку, словно лютого зверя.

В автобиографии 1790 года Суворов счел нужным остановиться на своей тогдашней деятельности: «Сумасбродные толпы везде шатались; на дороге множество от них тирански умерщвленных, и не стыдно мне сказать, что я на себя принимал иногда злодейское имя. Сам не чинил нигде, ниже чинить повелевал, ни малейшей казни, разве гражданскую, и то одним безнравным зачинщикам, но усмирял человеколюбивою ласковостию, обещанием Высочайшего Императорского милосердия».

Приведём сведения из «Ведомости перечневой, сколько и каких званий людей злодеями разными способами умерщвлено…»:

«Страдальческими смертьми замучено… перебито до смерти… повешено… застрелено, потоплено… заколото… изрублено» 1572 человека, принадлежавших к дворянскому званию, из них 474 женщины и 282 ребенка. Повешены 237 человек духовного звания с женами и 1037 унтер-офицеров, разночинцев, канцелярских служителей с женами и детьми. Об этом учебники молчали, как и о признании, сделанном самим Пугачевым на первом допросе: «Дальнего намерения, чтоб завладеть всем Российским царством, не имел, ибо, рассуждая о себе, не думал к правлению быть, по неумению грамоте, способным».

После разгрома мятежа, в 1774–1775 годах, А.В. Суворов проходил службу в Поволжье. В 1776 году он был командирован в Крым, а 28 ноября 1777 года по ходатайству Г.А. Потёмкина назначен командующим Кубанским корпусом.

Суворов прибыл в крепость Святого Дмитрия Ростовского, являвшуюся главным опорным пунктом юге России, в которой размещался штаб Кубанского корпуса, и принял в своё командование не только корпус, но и взял на себя руководство всеми вопросами взаимоотношений как с местными племенами, так и с турками, с коими граничили области, которые находились в полосе ответственности Кубанского корпуса. А работы было много, поскольку в краю том среди и ногайских, и горских племён немало было и тех, кто тяготел к Османской империи, и тех, кто с надеждой смотрел на Россию. Нужно было учитывать и то, что между горцами и ногайцами не было союза. Горцы совершали набеги на ногайские племена, оказавшиеся под властью России, но не демонстрировавшие особой преданности. И те и другие разбойничали в области Войска Донского.

В книге «Кавказская война» говорится: «К югу от Дона и его притока Маныча простиралась до самой Кубани обширная степь, по которой привольно кочевали ногайцы – настоящие хозяева края. За Кубанью начинались горы, и оттуда ежеминутно грозили нападения черкесов. Были ли ногайцы в мире с черкесами, враждовали ли с ними, на русских поселениях на Дону одинаково тяжко отзывались как мир, так и война между ними».

Современный исследователь истории Кубани В.А. Соловьёв в своей книге «Суворов на Кубани» к этому мог бы добавить:

«Почти четыре века продолжалась тяжелейшая борьба России с Крымским ханством и его вассалами. Никто и никогда не подсчитает, какой убыток причиняли татаро-ногайские набеги на русские и украинные земли. Французский военный инженер Гильом Боплан, служивший на польской границе, в своей книге «Описание Украины» так рассказывал об этих набегах: «Самое бессердечное сердце тронулось бы при виде, как разлучается муж с женой, мать с дочерью без всякой надежды когда-нибудь увидеться, отправляясь к язычникам-мусульманам, которые наносят им бесчеловечные оскорбления. Грубость их позволяет совершать множество самых грязных поступков, как, например, насиловать девушек и женщин в присутствии их отцов и мужей… у самых бесчувственных людей дрогнуло бы сердце, слушая крики и песни победителей среди плача и стона этих несчастных русских».

И такое положение дел сохранялось вплоть до второй половины ХVIII века, когда, казалось, пора было забыть о средневековых нравах. Западная Европа делала вид, что всерьёз озабочена всемерным соблюдением «прав человека», равенством, свободой и прочими химерами. И эта же самая Западная Европа, легко отбрасывая придуманные ею химеры, когда это было её выгодно, постоянно натравливала на Россию Османскую империю, а та в свою очередь, ощущая поддержку прежде всего Англии и Франции, толкала на разбои в русских пределов своих вассалов – крымских татар и Ногайскую орду.

Потёмкин возлагал большие надежды на Суворова. Храбрый и требовательный командир и чуткий, добросердечный человек, Александр Васильевич сумел подобрать ключи и к горцам, и к ногайцам, ослабив тем самым противостояние и снизив градус кровопролития.

Слава Суворова повсюду опережала его. В сборнике анекдотов есть один любопытный, посвящённый пребыванию на Кубани:

«Некогда Суворов, находясь на Кубанской линии, предпринял объехать оную. Слух о сем разнесся по линии, и каждый начальник в своем месте ожидал его прибытия. Но Суворов не любил, чтоб его ожидали: всегда приезжал, когда его не чаяли, и так, что его не узнавали.

В сей раз выехал он в простых пошевнях и ночью приехал на почтовую станцию, где стоял со своею командою капитан N, старый служивый и весельчак. Он никогда Суворова не видывал. Услышав почтовый колокольчик, он вышел и никак не мог подумать, чтоб был то корпусной начальник, и счел его за простого офицера.

«Э! брат, служивый, – сказал он ему, – ты иззяб, войдём в избу; выпей чарку водки, да поужинаем, чем Бог послал».

Суворов, благодаря его, вошёл с ним. Стол был готов, то есть на оном поставлена была кашица и штоф с водкою. Сели за стол. Суворов с отличною охотою ел горячую кашицу. Капитан спрашивал у него, кто он, куда едет? Суворов на первое отвечал ему, что в мысль попало, а на последнее, будто бы послан от Суворова заготовлять для него лошадей по линии.