Текст книги "Дело Ансена"

Кассир, пастор и случай с Оле

У пристани, где стояла «Анна», собралась толпа. Слух об убийстве быстро разнёсся по городку. Он вызвал не только всеобщее удивление, но и самое искреннее негодование. Это говорило о том, что покойный шкипер пользовался всеобщей любовью и уважением сограждан. Не случайно он в течение пятнадцати с лишним лет был председателем местного отделения корпорации рыболовецких шкиперов, председателем общества поощрения субботних танцев, почётным ктитором кирхи и выборным ревизором кассы взаимопомощи престарелых моряков.

Хотя на пристани не было полиции, собравшиеся соблюдали полный порядок. Никто не делал попыток проникнуть на бот. Разговоры велись вполголоса. Только у одной пожилой женщины рыдания нет-нет да и прорывались сквозь прижатый к губам шарф. Как объяснили Грачику, то была жена местного бакалейщика и почтмейстера, тридцать лет тому назад отдавшая предпочтение своему нынешнему мужу перед влюблённым в неё штурманом Хеккертом. Из-за неё-то Эдвард Хеккерт и остался на всю жизнь холостяком. А она слишком поздно поняла, что ошиблась, променяв молодого безвестного моряка на бакалейную лавку и на галун почтмейстерской шапки.

Друзья тоже остановились у края пристани, не желая нарушать общий порядок, но несколько человек, по-видимому из числа наиболее уважаемых жителей городка, подошли к ним и от имени присутствующих просили «русских друзей» подняться на судно, не ожидая прибытия властей. Они явятся не очень-то скоро. Кручинин колебался, но, уступая настояниям жителей, решил все же исполнить эту просьбу: должен же был хоть кто-нибудь посмотреть, что случилось. Если действительно произошло убийство, значит где-то бродит и убийца.

Кручинин и Грачик взошли на борт «Анны». Несмотря на то что за время работы с Кручининым Грачик успел изрядно привыкнуть к разного рода происшествиям, ему было грустно при мысли, что жизнерадостный шкипер больше никогда не поднимет паруса и его большие, сильные руки не возьмутся за отполированные ими спицы штурвала.

Лёгкий звон металла донёсся до слуха Грачика. Это мог быть звук упавшего ножа или закрытой дверцы камелька… Затем послышалось негромкое бормотание. Эти звуки на судне, где, по-видимому, не было никого, кроме покойника, заставили Грачика насторожиться. Подойдя к двери, ведущей в крошечный капитанский салон, Грачик увидел широкую спину пастора. Преклонив колено и опустив голову на край стола, священник молился вполголоса.

Чтобы, не нарушить настроения пастора, по-видимому настолько углубившегося в молитву, что он даже не заметил приближения посетителей, Грачик поманил Кручинина. Тот подошёл и тоже заглянул в каюту. Миг продолжалось его колебание. Но тут же он скользнул мимо пастора и, стоя в каюте, внимательно оглядел её внутренность.

Тесное помещение было залито светом. Весёлый солнечный луч, проникнув сквозь раздвинутый кап, падал прямо на бескровное лицо убитого шкипера. Тот, кто вчера ещё был Эдвардом Хеккертом, сидел на койке, откинувшись к переборке. Его руки были протянуты вдоль края привинченного к палубе стола. Словно он, упираясь в стол, и после смерти старался удержать своё могучее тело от падения. Знакомая всем старая фуражка шкипера была надвинута на самый лоб, так что облупившийся козырёк оставлял в тени всю верхнюю часть лица.

Пастор перестал бормотать молитву и поднялся с колен.

– Как печально, – негромко проговорил он и с грустью поглядел на убитого. – Я буду там, – он указал в сторону палубы и поднялся по трапу. Только на верхней его ступеньке он надел свою широкополую чёрную шляпу.

Как только он вышел, Кручинин стал быстро осматривать всё, что было в каюте. Его замечания были, как всегда, коротки и как бы адресованы самому себе:

– Удар по голове металлическим предметом…

В подтверждение он приподнял фуражку, прикрывавшую голову шкипера, и Грачик действительно увидал на темени убитого рану, от которой кровь растекалась по затылку.

– …нанесён человеком, стоявшим там, где стою сейчас я, – продолжал Кручинин.

Он протянул руку, примериваясь. Его взгляд ощупывал все углы каюты. Внезапно в его глазах вспыхнул огонёк нескрываемого удовольствия. Взглянув туда же, куда были устремлены глаза Кручинина, Грачик заметил лежащий на полу у переборки блестящий предмет.

Это был… кастет.

Да, тот самый кастет, который они два дня тому назад рассматривали.

– Пожалуйста, поскорей, – нетерпеливо сказал Кручинин, глядя, как Грачик нацеливается фотографическим аппаратом на кастет и старается захватить в объектив побольше помещения, чтобы точнее зафиксировать положение вероятного орудия преступления.

Как только щёлкнул затвор, Кручинин со всеми необходимыми предосторожностями поднял с пола кастет и внимательно осмотрел его. Затем обошёл стол и исследовал его так, что, глядя со стороны, можно было подумать, будто он его обнюхивает. Кручинина особенно заинтересовал край стола, обращённый ко входу в каюту.

– Так и надо было думать, я ошибся. Убийца стоял вовсе не там, где я показывал прежде, а с противоположной стороны стола, – с удовлетворением проговорил Кручинин. – Но отсюда он не мог дотянуться до головы жертвы, не опершись о стол.

И Кручинин показал Грачику на край клеёнки, где молодой человек сначала было ничего не заметил. Лишь воспользовавшись лупой, он нашёл отпечаток целой руки – ладонь и все пять пальцев.

– Это уже не визитная карточка, а целый паспорт, не правда ли? – проговорил Кручинин. – Сними-ка клеёнку. Вместе с кастетом это составит неплохую коллекцию для местной полиции.

– Но ведь, взяв её, мы нарушим первоначальную обстановку – и власти будут в затруднении, – возразил Грачик.

– Да, да, – скороговоркой бросил Кручинин, – понимаю, что ты имеешь в виду: мы с тобой не официальные лица. Но что же делать?.. Ты же слышал: власти прибудут не скоро, а то и вовсе не прибудут сегодня, а место преступления даже не охраняется – в городке нет ни единого полицейского. Так что, друг мой, мы только окажем дружескую услугу властям, собрав хоть какие-нибудь улики, Ну, а что касается формальных полномочий, то разве просьба почтённых граждан не заменит для нас мандата?

В каюту вернулся пастор.

– Я вижу, – сказал он, – вы тоже нашли то, что я заметил сразу, как вошёл, но я не решился это тронуть, – и указал на кастет, который осторожно, куском газеты, держал Кручинин. – До сих пор не могу поверить, что это возможно…

Оба друга поняли: он имеет в виду Оле.

– У меня в голове это тоже плохо вяжется с образом Ансена, – ответил Грачик.

– Мне тяжелее вашего, – грустно произнёс пастор. – Этот случай с ним – отчасти ведь и моя вина, как пастыря.

Тут Кручинин без стеснения сказал:

– Должен сказать, что не люблю это слово «случай», не люблю и не верю в него. Поступки людей контролируются их собственным разумом, а не случаем.

Пастор снисходительно улыбнулся, словно Кручинин сказал глупость. Подумав, священник мягко возразил:

– Если мы станем искать силы, управляющие деяниями человеческими, то неизбежно придём к тому, что и ум, и воля человека, и те внешние обстоятельства, которые я для простоты назвал «случаем», все решительно подчинено верховной воле того, кто создал мир, создал нас в нём и управляет нами в своём высшем разумении, нам непостижимом, – господу богу нашему.

Кручинин терпеливо слушал, хотя Грачик отлично видел, какое раздражение овладевало его другом по мере того, как говорил пастор. И только когда тот умолк, уже почти не скрывая иронии, Кручинин спросил:

– Вы полагаете, что и рукою убийцы, кто бы он ни был, управляла воля неба?

– Безусловно! – без тени смущения подтвердил пастор. – Пути господни неисповедимы; мы не знаем, зачем это было нужно высшему разуму, и не смеем судить его. Как человек, я не могу вместе с вами не скорбеть о том, что всевышний избрал здесь своим орудием Оле. Я хорошо узнал парня и думал, что сумею вернуть его на путь истины. Он был жаден до суетных благ жизни, но вовсе не так испорчен, чтобы можно было ждать столь страшного дела. Для меня это тяжёлый удар. Повторяю: доля вины падает и на меня, не сумевшего молитвой и внушением удержать его душу на пути к падению…

– Удержать от чего? – спросил Кручинин.

– Не очень хотелось говорить это кому бы то ни было, но… вы иностранцы, то, что я скажу, уйдёт отсюда вместе с вами и не повредит нашему Оле. Если он невиновен, а я утешаю себя этой надеждой, несмотря на очевидность улик… Да, так я скажу вам, если вы обещаете не рассказывать этого никому из здешних людей. Не нужно натравливать их на юношу…

– Что вы знаете? – нетерпеливо перебил Кручинин.

– Знаю? – пастор пожал плечами. – Решительно ничего.

– Так в чём же дело?

– Я хотел только сказать, что, несмотря на очевидное всякому стечение обстоятельств, складывающихся не в пользу Оле, я не хочу верить в его виновность.

– Что вы называете «стечением обстоятельств»? – спросил Кручинин. – Пока я не вижу ничего, кроме этого кастета. И нужно ещё доказать, что он принадлежит именно Ансену.

– Хорошо, я скажу… – опустив глаза, проговорил с оттенком раздражения пастор. – Когда вы ходили вчера по острову, между Оле и убитым произошла ссора. Оле угрожал шкиперу. – Он умолк было, но после некоторого колебания, словно в нерешительности, договорил: – Я бы предпочёл не слышать того, что слышал.

Грачик понял, что речь идёт о споре, заключительные обрывки которого слышали и они с Кручининым.

– О чем они спорили?

– О каком-то спрятанном богатстве, о кладе, что ли. Выдать этот клад или не выдавать? Кому?.. Не знаю… Я вообще не понял, в чём дело. Из скромности я отошёл и не стал слушать. Кто мог думать, что это приобретёт такое значение?

– Да…

– Это – первое обстоятельство. – Пастор задумался. – А второе? Второе – этот кастет. Если бы можно было убедиться в том, что кастет Оле спокойно лежит у него в кармане, гора свалилась бы у меня с плеч.

– А третье?

– Третье?.. Когда я зашёл сюда…

– На «Анну»?

– Да, на «Анну», утром, чтобы поговорить с Хеккертом, шкипер ещё спал, Оле был у себя в кубрике. Это я очень хорошо видел… Во всяком случае мне показалось, что он спит. Он лежал совершенно тихо… Случилось так, что, отойдя несколько десятков шагов, я вернулся сюда, чтобы взять забытую трубку, и, когда вошёл в каюту, увидел то, что видите вы. – Пастор поднял руку и неожиданно осенил труп знамением креста. Помолчав, продолжал: – И… да, и самое печальное: Оле на судне уже не было. Я не видел ни того, когда он успел сойти с бота, ни того, куда он направился. – Пастор мгновение колебался. – Да, в таких обстоятельствах жалости не должно быть места – грех есть грех, и содеявший его должен держать ответ не только перед судом всевышнего, а и перед людским судом… Поэтому я обязан сказать, что заметил фигуру Оле, когда он бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами.

– Вы выглянули из люка? – быстро спросил Кручинин.

– Нет… мой взгляд упал нечаянно на иллюминатор, и я увидел Оле… Право, не смогу вам объяснить, почему я тут же не бросился за ним. Какая внутренняя сила удержала меня?.. Потом я действительно высунулся из люка и позвал стоявшего на пристани кассира. – Пастор задумчиво опустил голову.

– Кажется, нам здесь больше нечего делать, – сказал Кручинин.

Пастор молча кивнул, и все трое сошли с «Анны».

Кручинин внезапно остановился, словно вспомнив что-то.

– Почему не вызвали врача?

Пастор грустно покачал головой.

– Немцы увезли отсюда всех врачей.

– Так, так…

– Я дал знать фогту, – тихо произнёс подошедший к собеседникам Видкун Хеккерт. – Он вчера уехал на юг округа, но от него есть телеграмма: к вечеру непременно будет здесь. Пожалуйста, не уезжайте и помогите нам разобраться в этом деле.

– Но ведь я не могу предпринять никаких действий, – нахмурившись, сказал Кручинин.

– Вы наш друг, мы просим вас заняться этим делом… Я… Я, как брат убитого, прошу вас… Мы же видим, что вы разбираетесь в этом лучше нас.

– Вы действительно должны нам помочь, – подтвердил пастор и спросил: – Как вы думаете, пожалуй, до приезда фогта не стоит всё-таки ничего трогать… там?

– Конечно, конечно, – согласился Кручинин.

– Вы чем-то расстроены? – заботливо спросил пастор.

– Исчезновением нашего проводника.

Пастор осторожно осведомился у нескольких людей: не видел ли кто-нибудь Оле Ансена?

Нет, никто его не видел с самого отъезда на острова.

Грачику показалось было, что в толпе мелькнул клетчатый платок Рагны Хеккерт. Но он, по-видимому, ошибся. Ведь если бы это было так, то пастор, наверно, именно ей, Рагне, задал бы первый вопрос. Кому же, как не ей, было знать, куда девался Оле!

Пастор не стал больше никого расспрашивать. Было ясно, что он не хочет возбуждать у жителей подозрений против Оле Ансена.

А между тем… Да, между тем через несколько минут Грачик готов был поручиться, что ещё раз видел Рагну. На этот раз он рассмотрел и её лицо. Девушка показалась на миг и тотчас скрылась в толпе.

Грачик хотел сказать об этом Кручинину, когда они вчетвером шли домой, но тут к ним подошла жена почтмейстера и сказала, что рано поутру видела Оле за городом.

– Я возвращалась с хутора сестры…

– Значит, он шёл в горы? – спросил пастор.

– В горы, конечно, в горы, – закивала женщина. – Я и говорю: он шёл в горы. Я окликнула его: «Эй, Оле, куда ты собрался?» А он, не оборачиваясь, крикнул: «Здравствуйте, тётушка Свенсен, и прощайте!» – «Что значит – прощайте! Не навсегда же ты уходишь, Оле?» – сказала я. А он всё своё: «Прощайте, тётушка, прощайте». – Тут женщина отвернулась и сквозь подступившие рыдания пробормотала: – Если бы я знала, что он… если бы знала!.. – Не сдерживая слез, она прижала платок к лицу и поспешно пошла прочь.

– Значит… он действительно ушёл в горы, – с нескрываемой грустью пробормотал пастор. – Господь да поддержит грешника на его тернистом пути!..

Несколько времени все четверо молчали. Каждый, видимо, думал о своём. Особенно задумчив был пастор, поддерживавший под руку едва передвигавшего ноги кассира.

Негромко, задумчиво и, кажется, ни к кому не обращаясь, пастор вдруг проговорил:

– В наше тревожное время, когда так обострились отношения и человеческие нервы превратились в тончайший барометр настроений, люди стали склонны к поискам новых сложностей в давно изученных явлениях. В былое время даже ужасный акт пролития крови ближнего выглядел просто: с точки зрения закона это было преступление, вызванное теми или иными мотивами, но непременно низменными. Алчность, ревность или месть были возбудителями микроба кровожадности. С точки зрения церкви, лишение человека жизни было проступком тяжким и трудноискупаемым. Мы искали его истоков в грехе. Психологи и писатели стремились заглянуть в душу и разум грешника. Они разлагали его проступок на шаги во времени и пространстве. Но целью их исследования была помощь ближнему: найти разгадку греха – значило спасти от соблазна многих, кого он ещё не коснулся. Человек – вот кто был целью всех мыслей и чувств. Любовь к ближнему двигала исследователями.

Пастор сделал паузу и искоса посмотрел на спутников. Можно было подумать, что он ждёт от них подтверждения или опровержения своих мыслей, хотя ни к кому из них он не обращался. Но ни Кручинин, ни Грачик ничего не сказали. Они продолжали идти и, словно сговорившись, молча глядели себе под ноги. Даже руки у того и другого, как по уговору, были заложены за спину. Помолчав с минуту, пастор, подражая им, тоже заложил руки назад и так же негромко, как прежде, монотонным голосом продолжал:

– Что же происходит теперь? Сердце христианина исполняется скорби при взгляде на мотивы, руководящие теперь теми, кто берётся за исследование преступлений. Не только злобствующие человеконенавистники фашисты, но даже вполне благонамеренные люди из рядов демократии поддаются соблазну политического толкования любых поступков человека. В самых обыденных и глубоко личных случаях они ищут политику. Политика?! Это язва, разъедающая личную жизнь человека, созданного всевышним для счастья и благоденствия. Политика! Это ядовитая ржавчина, испепеляющая душу и сердце. Из-за остроты того, что происходит в мире, люди склонны всюду видеть эту проклятую политику, политику и снова политику! А ведь на поверку, если хорошо разобраться, с позиций истинного христианина, то оказывается, что большая часть противоречий, в особенности так называемых, классовых противоречий, выдумана…

Тут речь пастора вдруг как бы споткнулась. Это был лишь краткий миг, но Кручинин хорошо понял, что пастор удержал готовое сорваться слово «коммунистами». Однако вместо этого пастор сказал:

– Да, противоречия выдуманы экстремистами… Именно это и привлекло меня к социал-демократам. Они не сторонники обострения противоречий. Христианская доктрина сглаживания углов согласуется с социал-демократической практикой примирения жизненных противоречий – немногих истинно существующих и многих выдумываемых крайними элементами. Умиротворение умов – вот цель моей деятельности. Ей я посвящаю свои силы, всю мою жизнь… – Тут он обернулся к Кручинину и обратился прямо к нему: – Как христианин, как священник и как социал-демократ предостерегаю вас: не ищите в сегодняшнем печальном случае политику. Незачем искать заговор там, где речь идёт о тяжком грехе слабого человека. Пусть стезя политической интриги не увлечёт вас. К великому счастью этого народа, здесь мало интересуются политикой. Мы с вами должны отыскать виновного в тяжком проступке не для того, чтобы нажить на этом политический капитал, а ради спасения его заблудшей души чрез кару и покаяние и ради предостережения христиан от соблазна… Да поможет вам господь на этом благородном пути. Аминь!

– Мы вам очень благодарны за прекрасную лекцию, – сказал Кручинин.

– Проповедь больше приличествует моему сану, – скромно потупился пастор. – Я буду рад, если в словах, произнесённых моими устами, вы найдёте крупицу мудрости того, кто создал мир и правит им.

Пастор остановился и ласково обратился к кассиру:

– Милый Видкун, я оставляю вас на попечение этих добрых людей… Да поможет вам бог перенести великое горе, ниспосланное для испытания нашей веры. Пусть слово ропота не сорвётся с ваших уст. Простите…

Пастор приподнял шляпу и завернул за угол. Отбрасываемая его фигурой длинная тень причудливым чёрным шлейфом извивалась за ним по неровным камням мостовой.

Язык следов

И опять друзья долго шли молча. В тишине безлюдных улиц громко отдавались стук их подкованных горных ботинок и шаркающие шаги кассира, уцепившегося теперь за локоть Грачика.

– Дорогой мой, наша профессия полна противоречий, – сказал вдруг Кручинин тем спокойным, почти равнодушным тоном, каким обычно делал замечания именно тогда, когда хотел, чтобы Грачик их хорошо запомнил. – Иногда мне кажется просто удивительным, как находятся люди, способные совместить в себе противоположные качества, необходимые человеку, посвятившему себя расследованию преступлений. Начать хотя бы с того, что каждый из них должен быть способен принимать самые быстрые решения и в то же время уметь сдержать себя, сдержать своё нетерпение, уметь ждать… Вообще, надо сказать, что умение ждать, которым, к сожалению, обладают столь немногие, необходимейшее качество в нашей работе.

– Вы имеете в виду терпение? – спросил Грачик.

– Если хочешь… И тем оно ценнее, чем больше внешних признаков говорит о его ненужности. Иногда человек сдаётся «объективностям» и становится жертвой страшного врага – нетерпения. Тогда уже он сам игрушка внешних сил, а не их повелитель: он – во власти обстоятельств…

– Увы, – насмешливо заметил Грачик, – непредвиденность, которая, по существу, и есть то, что вы именуете обстоятельствами, а другие «случаем», не только не всегда может быть подчинена нашей воле, но, к сожалению, не может быть и предвидена. Потому она и «непредвиденность», то есть тот самый господин случай, который нередко путает карты самым умным и сильным людям.

– Довольно, ради бога, довольно! – воскликнул Кручинин и даже замахал руками в притворном ужасе. – Это уже чистейший идеализм. Один шаг до мистики. Ещё материалисты древности знали, что жизнью управляют ум и воля, а не случай. Эпикур говорил, что в жизни мудреца случай играет незначительную роль, самое же важное и самое главное в ней устроил ум и постоянно в течение всей жизни устраивает и будет устраивать. А что касается господина случая, то, по мнению философа древности, – я имею в виду того же Эпикура, – люди измыслили идол случая, чтобы пользоваться им как предлогом, прикрывающим их собственную нерассудительность. – Кручинин рассмеялся. – Прямо-таки предтеча наших любителей объективных помех. Однако, – перебил он сам себя, – почтеннейший Видкун не только довёл нас до гостиницы, но, кажется, намерен оказать нам честь и напроситься в гости. А признаться, он мне порядком надоел.

– Человек потерял брата, а вы не хотите признать за ним право на вполне естественное желание быть на людях! – с укоризною заметил Грачик. – Вы же понимаете, как тяжело в таких случаях одиночество?

– По-твоему, у него есть основание бояться призрака Эдварда?

– С какой стати он стал бы его бояться?

– Значит, ты этого не думаешь?

– Конечно, нет!

– А уж я-то хотел было порадоваться тому, что у тебя есть некое решение того, что нас интересует, – с усмешкой сказал Кручинин и взялся за ручку двери «Гранд-отеля». – Так, значит, Видкун здесь ни при чем?

В вопросе Кручинина Грачику почудилась откровенная насмешка, и в ответ он только пожал плечами.

Едва друзья остались одни, Грачик увидел перед собой другого Кручинина – того, который покорил его в дни первого знакомства, спокойного человека, ясного и точного в суждениях.

– Дай сюда клеёнку, – сказал Кручинин так просто, как будто ни на минуту не отвлекался от того, что делал на «Анне».

Грачик бережно разостлал клеёнку на подоконнике. Кручинин достал кастет, осторожно освободил его от бумаги и положил на клеёнку рядом с едва заметным следом руки. Посыпал то и другое тальком. Подул. Побелённые приставшим тальком следы стали хорошо видны на клеёнке. Но к хромированной поверхности кастета тальк не хотел приставать. Стоило подуть, как порошок весь слетел. Грачик вопросительно поглядел на Кручинина. Тот взял кастет и, внимательно присмотревшись, протянул его Грачику со словами:

– По-моему, след и так хорошо виден, а тальк тут держаться не будет… Попробуй составить формулы следа на клеёнке и на кастете. Вероятно, оба принадлежат одному и тому же лицу. И если этим лицом окажется наш милейший Оле…

Кручинин не договорил. По-видимому, мысль о виновности проводника была ему так же неприятна, как Грачику. Но Кручинин был человеком реальностей и долга, личные симпатии не могли бы повлиять на выводы, диктуемые системой доказательств. Видя, что Грачик без особой охоты принимается за дело, он настойчиво повторил:

– Постарайся разобраться в этих следах и, притом… как можно скорей.

В результате тщательной работы Грачик смог составить формулы папилярных узоров на клеёнке и на кастете. Он считал, что отпечаток на клеёнке оставлен левой рукой, на кастете – правой. Таким образом, получила первое подтверждение версия Кручинина о том, что, нанося правой рукой удар по шкиперу, преступник был отделен от него столом и, чтобы дотянуться до жертвы, левой рукой опёрся о стол. Вторым важным обстоятельством было то, что нанести удар на таком расстоянии мог только человек большого роста…

– Кого из обладателей такого роста ты мог бы взять под подозрение? – спросил Грачика Кручинин.

Грачику не нужно было долго думать, чтобы ответить вопросом на вопрос:

– Неужели всё-таки Оле Ансен?

По-видимому удовлетворённый этим, Кручинин продолжал свои размышления вслух:

– Удар нанесён один, и такой силы, что шкипер был убит на месте. Кто из окружающих шкипера обладал такой физической силой?

И Грачик снова должен был сказать:

– Опять Оле Ансен?

– Что нам остаётся сделать, чтобы окончательно убедиться в его виновности?

– По-видимому, идентифицировать его личность по отпечаткам на клеёнке и на кастете.

– А как мы установим интересующее нас обстоятельство? Есть у нас какой-либо предмет, носящий отпечатки пальцев Ансена ? – спросил Кручинин.

– По-моему, нет, – в нерешительности ответил Грачик.

– Посмотрим, – ответил Кручинин. – Если не трудно, принеси-ка наши рюкзаки, они хранятся у хозяйки в чулане.

– Ваш и мой?

– Нет, твой, мой и Оле.

Грачик молча отправился исполнять поручение. Кручинин взял обе карты, по всем правилам составленные Грачиком на основании дактилоскопических отпечатков на клеёнке и кастете. Внимательно, квадрат за квадратом, дробь за дробью, он проверил формулы, проставленные Грачиком для каждого пальца, и сверил окончательный результат. Кручинин слишком хорошо знал, какое значение будет иметь эта улика для суждения о виновности Оле Ансена. И вот, задумчиво глядя на эти карты, он вдруг снова замер, словно прислушиваясь к какой-то собственной, едва прозвучавшей в сознании мысли. Потом встрепенулся и, поспешно отыскав лупу, устремился к окну, где лежала клеёнка. Перенеся её на стол, под самую лампу, он принялся сызнова исследовать.

Когда через четверть часа распахнулась дверь и Грачик втащил в комнату три рюкзака – среди них и огромный, как дом, рюкзак Оле, – Кручинин, не отрываясь от работы, поманил к себе молодого человека.

– Смотри!.. Да нет же, сюда, сюда… – и ткнул пальцем в клеёнку на расстоянии примерно полуметра от следа, уже изученного Грачиком.

В косом свете лампы Грачик разглядел едва различимый, но все же неоспоримый след руки.

– Правая рука того же самого человека, который стоял у стола. Он опирался двумя руками… Понял?.. Это раз. И второе: выведенные тобою дактилоскопические формулы верны, но так же верно и то, что след правой руки на клеёнке оставлен не тем человеком, который держал кастет. Гляди-ка, руки разного размера, и рисунок совсем иной: короткие, толстые – тут, а там…

Несколько мгновений Грачик, ошеломлённый этим открытием, молча смотрел на учителя. Потом медленно, словно через силу, проговорил:

– Значит… их было двое? Двое из трех: Оле, кассир, пастор!.. Двое из трех… Это не менее ужасно.

– Если ты сравнишь след пальцев правой руки на кастете со следом на клеёнке, то сразу убедишься, что эти следы принадлежат разным людям. Не говоря уже о том, что размеры их не совпадают, – а это, кстати говоря, оба мы проглядели, рассматривая следы, – очень характерный папилярный узор, видимый на клеёнке, вовсе отсутствует на кастете. В свою очередь на клеёнке нет ни одного пальца с левой дельтой завиткового узора, ясно видного на кастете… Есть возражения?

– К сожалению, нет, – с грустью ответил Грачик.

– Эмоции потом!.. Давай сюда рюкзак Оле. Начнём с него. – И Кручинин принялся распаковывать рюкзак Оле. – Сколько раз из этого мешка доставался кофейник, в котором он варил нам кофе. Сколько раз ты сам лазил в этот рюкзак за консервами, галетами и прочими радостями походной жизни, пока мы шли сюда…

Они внимательно разглядывали всё, что было в мешке. Один за другим откладывали в сторону предметы одежды. На них нечего было искать следы. Зато особенное внимание уделялось всему металлическому и стеклянному. Кручинин долго вертел под лампой никелированную коробочку с бритвой Оле.

– Когда человек, побрившись в походных условиях, укладывает бритву, трудно требовать, чтобы его пальцы были совершенно сухи. А прикосновение влажного пальца, да если ещё он немного в мыле, рано или поздно заставляет поверхность металла корродировать… Вот тут что-то подходящее уже есть, – с удовольствием установил Кручинин и взялся за лупу. – Правда, не все пять пальцев, но нам достаточно и двух.

Наблюдая друга, Грачик мог сказать, что осмотр его не удовлетворяет. Кручинин поворачивал коробку и так и сяк. Наконец сказал:

– Вероятно, этой бритвой пользовался ещё кто-то, кроме Оле, и, может быть, именно этот «кто-то» оставил нам свою визитную карточку. Вот будет хорошая загадка!

Отложив бритву, он принялся за осмотр других предметов. По тому, с какой досадой он отбрасывал их один за другим, Грачик понимал, что нужные следы не находятся. Но тут посчастливилось ему самому. Он с торжеством протянул Кручинину старую походную сковородку – ту самую, на которой Оле столько раз поджаривал хлеб для своих спутников. Как ловко он это делал, и как вкусен бывал по утрам этот пропитанный жиром хлеб с кружкой горячего кофе, сваренного все тем же Оле!

И вот… Теперь их интересовало только то, что на закоптелой поверхности сковороды виднелись отпечатки нескольких пальцев. Это могли быть только или их собственные отпечатки, или следы пальцев Оле.

– Даже заранее, по размеру этой лапы, можно сказать, что следы принадлежат твоему любимцу Оле, – сказал Кручинин с уверенностью и принялся за обработку изображений следов, чтобы их можно было сличить со следами, оставленными на кастете и клеёнке.

Нередко приходилось Грачику видывать Кручинина в затруднении, но почти никогда не отмечал он на его лице выражения такой досады, как сейчас. Однако Грачику некогда было думать над отвлеченностями такого рода: Кручинин приказал поскорее обработать и исследовать следы на сковородке и на бритвенном приборе.