Текст книги "Дело Ансена"

Он хочет говорить на равных началах

С чего же начать?.. – задумчиво проговорил Кручинин, когда все уселись, и поглядел на сидящего рядом с Грачиком связанного по рукам и ногам лжепастора. – Если я в чём-нибудь ошибусь, можете меня поправить, – начал Кручинин. – Итак, первую совершенно твёрдую уверенность в том, что так называемый пастор…

– Насколько я понимаю, – скривив губы, сказал пастор, – речь пойдёт обо мне?! Вы считаете это достойным: глумиться над связанным?..

– Вы имеете возможность возражать мне, спорить со мной, – спокойно произнёс Кручинин. – Или вам хотелось бы участвовать в беседе как равному?

– Я не дам вам говорить!.. Слышите, я не дам вам произнести ни слова!.. Я буду кричать! – взвизгнул пленник.

– Это не принесёт вам пользы.

– Если вы не трус, – крикнул преступник, – развяжите меня – и тогда можете говорить что хотите… Иначе я буду кричать. – И с лицом, перекошенным злобной гримасой, он процедил сквозь зубы: – Разве это не унизительно для вас – спорить со связанным?

– А разве я собираюсь с вами спорить?! – удивился Кручинин.

– О, разумеется, о чём вам спорить?! Вы спокойно можете оплевать беззащитного человека.

– Хорошо… Сурен, развяжи ему руки. Если ему хочется поговорить со свободными руками – пусть говорит. В конце концов, преступник ведь имеет право оправдываться… Пусть говорит, хотя ему и нечего сказать. Ведь если он и не непосредственный убийца шкипера, то во всяком случае имеет основание скрывать истинного виновника. Это я понял после фразы, произнесённой им ещё на борту «Анны» в утро смерти Эдварда Хеккерта. Так называемый пастор сказал мне: «Мой взгляд нечаянно упал в иллюминатор, и я увидел Оле… Я успел различить его фигуру, когда Оле бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами». Преступник, однако, упустил одно: ведь и я мог взглянуть в тот же самый иллюминатор! Я мог сделать это чисто машинально, даже если бы безусловно доверял «пастору». А к стыду своему, должен признаться, что до того момента я ему верил… Но тут он утратил моё доверие: иллюминатор, в который «пастор» якобы увидел убегающего убийцу, выходил на глухую стену пакгауза. Этот пакгауз загораживал пристань, и при всём желании нельзя было увидеть происходящего на пристани. Кроме того, иллюминатор был ещё задёрнут шторой. Вероятно, поэтому «пастор» и не знал, куда оно выходит. Я тогда спросил «пастора»: «Не трогали ли вы тело убитого?» И он ответил: «Нет!» А между тем штора была придавлена телом шкипера. Значит, она была задёрнута до, а не после убийства. Это было первым уязвимым звеном в показаниях «пастора». После этого я вынужден был не доверять ему ни в чём. Именно так: я обязан был не доверять ему.

Не знаю, что толкнуло «пастора» затеять игру с отпечатками пальцев на хлебном мякише, – продолжал Кручинин. – Может быть, сначала он хотел только проверить, имеем ли мы – я и мой друг – представление о дактилоскопии. Быть может, он уже и подозревал: не из пустого же любопытства мы ездили на острова и кое-что смыслим в делах, которыми он занимается. «Пастора» снедало сомнение: опознаю ли я его, если мне удастся получить его отпечатки и сличить их со следами на кастете и на клеёнке, которую я, кстати говоря, по оплошности взял при нем со стола в каюте? Увы, тогда я ещё не знал точно, с кем имею дело! А на клеёнке оставалась вся его левая пятерня, когда он опёрся о стол, нанося удар несчастному шкиперу. Может быть, он этого и не заметил, но инстинкт опытного преступника, никогда не забывающего о возможности преследования, заставил его заметать следы «на всякий случай». Именно ради этого он «склонился в молитве» перед телом убитого шкипера. Эта поза, надеялся он, даст ему возможность у меня на глазах стереть рукавом свой след с клеёнки. И он действительно несколько раз провёл рукавом по клеёнке, но все мимо следов. Вообще, такие вещи редко удаются: уж раз след оставлен, так он оставлен. Поздно его уничтожать… Тут, господин «пастор», вы просчитались, несмотря на свой опыт и отличную выучку, полученную в школе Генриха Гиммлера.

– А я никогда там и не был, в этой школе, – насмешливо перебил лжепастор.

– Ах да, простите, – тотчас поправился Кручинин, – я оговорился: вас обучали в системе адмирала Канариса. Но я не вижу тут разницы.

– Это были совершенно разные и даже враждебные друг другу ведомства!

Кое-кто из слушателей рассмеялся. Не мог удержать улыбки и Кручинин.

– Это уточнение делает честь вашей чисто немецкой пунктуальности. Однако властям этой страны, приютившей и обогревшей вас, вероятно, всё равно, как звали атамана вашей шайки, Гиммлер или Канарис, – оба они были подручными обер-бандита Гитлера. С вас спросят здесь по законам этой страны за преступления перед этим народом. Для него вы не только военный преступник, подлежащий выдаче, – вы ещё и убийца. И оставленные вами следы ведут вас прежде всего в тюрьму этой страны.

– Я не оставлял никаких следов, – поспешно возразил Эрлих.

– Так говорит почти всякий преступник: «Я не оставил следов», – но редкий из них бывает в этом уверен. И практика расследования преступлений, которой я слегка интересовался, почти не знает случая, чтобы хоть где-нибудь преступник не оставил своей визитной карточки… Ведь он не дух, а человек. Чтобы действовать среди вещей, он вынужден к ним прикасаться.

– Говорят, – заметил хозяин отеля, – преступники надевают перчатки.

– Да, некоторые думают этим спастись, но, во-первых, и перчатка часто оставляет след, достаточно характерный для опознания. А во-вторых, невозможно все делать в перчатках. Рано или поздно их сбрасывают, и тогда происходит нечто ещё более гибельное для их обладателя. Привыкнув не бояться прикосновений, преступник действует уже не так осторожно и дарит нам целую коллекцию своих отпечатков. Вообще, надо сказать, что если бы идущие на преступление знали то, что знают криминалисты, они редко решались бы на подобные проступки.

– А что знают криминалисты? – с любопытством спросил фогт.

– Они знают, что как бы ни остерегался преступник, какие бы меры предосторожности ни принимал, сколько бы усилий ни потратил на то, чтобы обеспечить себя от улик, это никогда не удаётся.

– Никогда? – снова спросил фогт.

– Почти никогда, – повторил Кручинин. – Звериный, атавистический инстинкт толкает преступника на то, чтобы как можно тщательнее запутать свои следы. Но в его сознании ни на минуту не исчезает это слово – «следы». Его мозг буквально сверлит эта неотступная мысль: «Следы, следы…» Потом, когда уже все сделано, когда он пытается проанализировать случившееся, доминантой его размышлений над содеянным опять-таки является: «Следы, следы…» Его начинает мучить сомнение в правильности своих действий – и главным образом в том, не оставил ли он не уничтоженных, не заметённых, недостаточно запутанных следов. Чем дальше, тем меньше делается его первоначальная уверенность в том, что он не оставил следов. Только неопытным преступникам кажется, что они не оставили следов своего преступления. Поэтому бывает, что инстинкт, подчас помимо воли и логических рассуждений преступника, толкает его обратно на место преступления – проверить, не оставил ли он следов, а если оставил и если есть ещё возможность их уничтожить, то постараться сделать это. К числу таких случаев относится и то, что мы видели здесь: «пастор» явился на «Анну», чтобы проверить, все ли чисто у него за кормой.

Кручинин сделал паузу, чтобы закурить.

– Если так, – заявил пленник, – то почему же вы, вместо поисков убийцы Оле Ансена, занялись игрой в хлебные шарики? Вы же не могли не увидеть следов Ансена на кастете.

– Мы это знаем.

– И знаете, что шкипер убит этим кастетом?

– Знаем.

– Так какого же черта?!

– Тише, тише! Страсти не к лицу такому искушённому человеку, как вы. Сейчас я объясню присутствующим все. Он, – Кручинин кивком головы указал на лжепастора, – принимает нас за простаков, все ещё полагая, что ему удастся убедить нас, будто следы пальцев оставлены на кастете при совершении преступления. А в действительности они оставлены на нём задолго до убийства.

Пленник расхохотался с наигранной развязностью.

– И вы воображаете, что сумеете убедить какой-нибудь суд, будто кастет, побывав в руках у меня или другого воображаемого убийцы, сохранит старые следы Ансена?.. Вы заврались!

– Правда, здесь не суд и мы могли бы не заниматься подобными разъяснениями, но, вероятно, мой друг, – Кручинин сделал полупоклон в сторону Грачика, – не пожалеет пяти минут, чтобы рассказать присутствующим, как вы попытались убедить нас в том, что кастет носит следы Ансена, а не ваши.

– На нем действительно были и сейчас имеются следы Оле Ансена, – сказал Грачик, – именно Оле! Но как «пастор» этого достиг? Он покрыл поверхность кастета, а вместе с нею и имевшиеся на ней жировые узоры пальцев прежнего владельца – Ансена – тончайшим слоем лака. Этим он предохранил следы от стирания. А свои собственные, отпечатавшиеся поверх лака, смыл. Но преступник, так же как вначале и я, не учёл одной, казалось бы, пустяковой детали: стоит посыпать отпечаток пальца тонким порошком, хотя бы тальком, и жир удержит тонкую тальковую пыль, а с остальной поверхности предмета порошок слетит.

– Элементарный разговор, – с пренебрежением проворчал бывший пастор.

– Совершенно справедливо. Это я и говорю не для вас, – усмехнулся Грачик. – Но тем удивительнее, что вы, такой опытный преступник, этого не учли. Вы не подумали о том, что, когда станут изучать отпечатки на поверхности полированного хрома, тальк не удержится на линиях, покрытых лаком. Он и слетел. Сперва я не придал этому значения. Вернее, не понял, в чём тут дело. Это была моя ошибка. Совсем грубая ошибка. Не скрываю. Но я не предполагал такого ловкого хода с вашей стороны. А вот после того, что вы назвали игрой в хлебные шарики, когда вы сделали неудачную попытку внести путаницу в мою работу и подвести под ответ вместо себя ещё и кассира, я вернулся к кастету. И скоро, скорее, чем я сам мог предполагать, мне стало ясно все: я понял и происхождение звука, привлёкшего моё внимание при входе на «Анну», – вы поспешно отбросили к переборке кастет; и запах ацетона – растворителя нитролака, которым вы развели лак настолько жидко, чтобы слой его стал совсем тонким, незаметным для глаза. Таким образом, как видят присутствующие, случившееся с этим преступником только подтверждает то, что сказал Кручинин обо всех преступниках: не бывает случая, чтобы, уничтожая одни свои следы, преступник не оставил других, ещё более убедительных.

– Отлично, отлично, Сурен! – с удовлетворением сказал Кручинин. – Всем ясно, в чём дело… Я думаю, что тут стоит ещё сказать: есть, конечно, и другой тип преступников. Эти, совершив своё чёрное дело, думают только о том, чтобы как можно скорее и как можно дальше уйти. Вероятно, и наш «пастор» поспешил бы дать тягу, если бы мог. Но куда ему было бежать? В нацистскую Германию? Её больше нет. Туда, где существует нацистское подполье? Но как явиться к своим жестоким и алчным хозяевам, покинув на произвол судьбы доверенные ему сокровища? В любую другую страну, в другую среду? Но ведь среди честных людей он был бы как пробка на воде: сколько бы усилий ни прилагал, чтобы скрыться, смешаться с окружающей средой, среда выталкивала бы его на поверхность, как инородное тело. Он боялся бежать… Вернёмся, однако, к тому, как все это случилось… Итак, «пастор» занялся игрой в хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так, что тот ничего не заметил) отпечатки пальцев кассира вместо своих, а свои – вместо отпечатков кассира. Прошу заметить, что перед тем ему удалось подменить отпечатки кассира отпечатками Ансена. Так была внесена полная путаница, которая едва не увенчалась успехом для её изобретателя. «Пастор» немедленно убедился в успехе этого хода: я поделился с ним тем, что подозреваю в убийстве кассира. «Пастор» почувствовал себя в безопасности. Теперь он решил, что для сохранения ценностей подпольного фашистского фонда нужно только отделаться от моего досадного присутствия. Но он оказался слишком плохим стрелком в темноте.

При этих словах все присутствующие удивлённо переглянулись.

– Отправляясь на охоту за мной, «пастор» совершил третью по счёту ошибку, хотя и не очень грубую: он пришёл к кассиру за его ботинками. В садике кассира на мокром гравии совершенно отчётливо отпечатались характерные следы туристских ботинок «пастора». Таких ботинок нет ни у кассира, ни у кого из нас. Взгляните на его подошву, и вы поймёте, что, однажды мельком увидев её, нельзя спутать её след с каким бы то ни было другим. Если бы за своими ботинками приходил сам кассир, он неизбежно наследил бы вот этими морскими сапогами. К тому же ему не нужно было ни топтаться у калитки, ни ходить вокруг дома, чтобы убедиться, что его дочери там нет. Ведь он её не боялся. По мнению «пастора», за ботинками кассира прийти стоило. Этим он ещё крепче смыкал вокруг кассира кольцо улик. Но вот следующая оплошность «пастора»: узнав, что кассир получил от меня деньги в благодарность якобы за то, что сообщил место сокрытия ценностей, «пастор» не внял уверениям отрицавшего это кассира. Надо сознаться, «пастор» имел все основания не верить старику: человек, обманувший своих соотечественников, с лёгким сердцем мог обмануть и его. Поэтому «пастор» решил попросту с ним разделаться. Для этого, конечно, можно было найти более тонкий и безопасный способ, а не стрелять в кассира сквозь свою собственную куртку, как это сделали вы. – Последние слова Кручинин обратил исключительно к «пастору»,

– Я не стрелял в него, – пробормотал тот.

– Неправда! – резко сказал Кручинин. – Сейчас я точно объясню, как вы стреляли. Кассир взял вас под левый локоть. Правой рукой вы вынули пистолет и, рискуя ранить самого себя, в двух сантиметрах от собственного сердца произвели выстрел. Пистолет вы держали слишком близко, поэтому ткань вашей куртки опалена и жёлтые волоски верблюжьей шерсти вместе с пулей вошли в ткань чёрного пальто кассира. Если вы вооружитесь лупой, то сможете убедиться в этом сами… Угодно?

«Пастор» пожал плечами и с негодующим видом отвернулся. Тогда Кручинин, сунув обратно в карман приготовленную было лупу, методически продолжал:

– Если вы ко всему набросаете схему расположения двух входных и одного выходного отверстия, проделанных вашей пулей, то поймёте, что…

– На кой черт вы все это рассказываете? – вдруг со злостью перебил Кручинина лжепастор.

– Неужели вы думаете, что я дал бы себе труд пояснять все это вам? Я говорю для окружающих, – спокойно возразил Кручинин, – им это интересно, а вы… вы только объект моих объяснений. Вы, вероятно, считаете меня дилетантом в ваших делах, но ещё меньше, чем я, понимают в них эти господа. Мой долг гостя отплатить им за гостеприимство, хотя бы поделившись тем, что я знаю.

– Было бы куда правильней, если бы вы не путались не в свои дела, – с прежней злобой продолжал преступник. – Здесь не Советский Союз и…

На этот раз договорить ему не дал фогт. Он с негодованием воскликнул:

– Вот уж тут вы действительно путаетесь не в своё дело! Наши власти, по доверию нашего народа, пригласили русских друзей, чтобы помочь нам выловить вас. Вот почему они здесь, вот почему они – наши гости. Мы от души благодарим их за помощь и просим довести дело до конца: объяснить нам то, чего мы не знаем. Поэтому, – фогт повернулся к Кручинину и сделал жест, приглашающий его продолжать рассказ, – будьте добры, поделитесь с нами всем, что узнали.

– Я хотел бы спросить этого человека… Эрлих – так ведь зовут вас? Вы помните, как в школе разведки вам давали наставления, куда стрелять, куда бить, как скручивать руки, как в «походе» без надлежащего оборудования пытать людей? Вы, конечно, не забыли, как была использована эта наука здесь… Но вы, видно, забыли, что и у моей страны есть счёты с вами. Вы забыли, как однажды ездили отсюда в «командировку на советский фронт», забыли, что творили на нашей советской земле.

– Ни здесь, ни там, у вас, я не совершил ни одного шага без приказа моих начальников, – заявил Эрлих.

– Совершённые вами преступления так же наказуемы, как преступные приказы ваших преступных начальников. И то и другое – уголовно наказуемо.

Эрлих сделал попытку рассмеяться, но смех не удался, преступник выглядел скорее испуганным, чем насмешливым, когда поспешно договорил:

– Но я не русский, я не гражданин вашей страны, меня нельзя судить по советским законам!

Суд, демократия и ответственность

– Можно, Эрлих!

Эти слова Кручинина прозвучали так веско, словно всею тяжестью того, что подразумевалось под ними, он на месте пригвождал фашиста. И ещё раз с тою же спокойной уверенностью Кручинин повторил:

– Можно!.. И не только потому, что мой народ желает и будет вас судить, пользуясь собственной силой, а потому, что это право признано за ним, предоставлено ему народами, чьи права вы, гитлеровцы, попрали, чьи свободы вы разорвали в клочья, чью жизнь вы поставили под угрозу, чью землю залили кровью, чьи жилища и храмы разрушили, чью государственность объявили несуществующей, чьих мужчин и женщин объявили своими рабами…

– Слова, слова, слова! – крикнул Эрлих, но Кручинин не дал себя перебить.

– Конечно, – сказал он, – это выражено в словах, как и любая другая мысль, любая идея, любое чувство, которое люди хотят сделать достоянием себе подобных. Именно пользуясь словами, ещё в тысяча девятьсот сорок втором правительства Чехословакии, Польши, Югославии, Норвегии, Греции, Бельгии, Голландии, Люксембурга и Франции, подписавшие «Декларацию о наказании за преступления, совершённые во время войны», обратились к советскому правительству с предложением предупредить об ответственности за злодеяния, совершаемые гитлеровцами в оккупированных ими странах. В тысяча девятьсот сорок третьем году правительства Советского Союза, Соединённых Штатов и Великобритании огласили совместную декларацию. В ней есть строки о том, что все немцы, принимавшие участие в массовых расстрелах или в казнях итальянских, французских, нидерландских, бельгийских и норвежских заложников или критских крестьян или в истреблении народов Польши, Чехословакии, Советского Союза, должны знать, что они будут отправлены в места их преступлений и будут судимы на месте народами, над которыми совершали насилия… Я вижу, вам не нравится, Эрлих, что я это так хорошо помню, но я договорю. Я знаю наизусть то, что следует дальше: пусть те, кто ещё не обагрил своих рук невинной кровью, учтут это, чтобы не оказаться в числе виновных, ибо три союзные державы наверняка найдут их даже на краю света и передадут в руки обвинителей с тем, чтобы могло свершиться правосудие. Ручаюсь вам, Эрлих, я не спутал ни слова, хотя, казалось бы, каждое из них должно было огненными буквами гореть именно в вашем сознании, а не в моем. Ведь это относилось к вам, а не ко мне…

– И вы воображаете, – все ещё храбрясь, выговорил Эрлих, – что на основании этого вы будете судить меня в вашей стране?.. Так ведь это же только заявление, а не закон! Во всяком случае не закон моей страны. А только ему я подчиняюсь, только ему дано признать меня правым или виноватым.

– И этот момент уже предусмотрен, Эрлих. Уже разработано положение о международном трибунале, который будет судить военных преступников, и в первую голову именно тех, чьи приказы вы исполняли. А за ними и вас.

– Глупости! – запротестовал Эрлих. – Этого никогда не будет!

– Будет, Эрлих. – И снова слова Кручинина прозвучали, как удар. – Будет, и очень скоро. Я даже уверен, что где-нибудь в растерзанной вами Литве или в Калабрии, а может быть, в Шампани или в Ютландии скорбные руки вдов уже треплют пеньку, из которой кто-то в Уэльсе или в Хорватии, а может быть, во Фракии или во Фламандии совьёт крепкую верёвку. И француз или американец, итальянец или югослав, выполняя пренеприятную обязанность всемирного мстителя, завяжет на этой верёвке петлю…

– Перестаньте! – истерически взвизгнул вдруг Эрлих. – Вы не смеете так разговаривать со мной. Я ещё не преступник. Я только ваш пленник. Вы пользуетесь силой, а не правом. Я не пойду в ваш суд.

– Вас приведут туда.

– Я никогда не признаю суда, где нет присяжных!

– Вы говорите это так, словно действительно вне суда присяжных не мыслите себе правосудия. Это замечательно, Эрлих! Можно подумать, что вы не были одним из тех, кто осуществлял на практике каннибальскую теорию Гитлера о том, что жестокость уважается, что народ нуждается в «здоровом страхе», что он всегда должен бояться чего-нибудь и кого-нибудь. Что народ жаждет, чтобы кто-нибудь пугал его и заставлял, содрогаясь от страха, повиноваться! Может быть, вы даже забыли, Эрлих, о том, что исповедовали гитлеровскую формулу о терроре, который является наиболее эффективным политическим оружием?.. Да, вы забыли это?.. Или вы изволили забыть и то, что на территории Советской Карело-Финской республики вы вершили расправу по этим самым гитлеровским формулам устрашения? Вы, насколько я помню, не чужды тому, что у фашистов именовалось юридической «наукой». Вы отдали дань поклонения теориям всяких шарлатанов от юриспруденции, вроде Эткеров, Даммов и Шафштейнов. Вы даже, помнится, высказывали мысли, аналогичные ферриансксму бреду о «прирождённых» преступниках. Разве это не вы, сидя в петрозаводском гестапо, договорились до того, что низкий лоб и тяжёлый подбородок, присущие угро-финнам, – надёжные признаки поголовной врождённой преступности жителей страны? Эти «данные» служили достаточным основанием вашему суждению о виновности тех, кого к вам приводили эсэсовцы… – Кручинин умолк и посмотрел на притихшего Эрлиха. – Или я ошибаюсь – это был другой Эрлих? Не тот, чья фотография хранится у меня?.. Нет, мне сдаётся, что тут вы не станете оспаривать сходство, Стоит ли отрицать, что вы рычали насчёт «слюнявой сентиментальности» коменданта, освободившего из-под ареста нескольких беременных женщин! Это вы вещали от имени командования СС: «Введение виселицы, вывешивание у позорного столба и клеймение, голод и порка должны стать атрибутами нашего господства над этим народом». Это от вас, Эрлих, местные представители «юстиции» вермахта выслушивали наставление, что-де судья обязан считаться с политическими требованиями момента, диктующими то или иное решение по любому уголовному делу, независимо от существа доказательств. «Обязанность судьи, – толковали вы, – состоит в том, чтобы наказывать всех, кто вступает в противоречие с „господствующими интересами“.

– И всё-таки, – глухо проговорил Эрлих, – я не признаю вашего права судить меня. Я не признаю вашего суда. Я буду требовать присяжных.

– Напрасно, Эрлих, – возразил Кручинин. – Только тот судебный приговор или судебное решение оправдывают своё назначение и служат своей цели, которые исключают какое бы то ни было сомнение в их правильности.

– Вот именно! – оживлённо подхватил Эрлих. – Мне должен быть обеспечен такой приговор, который признаете правильным не только вы, вынесшие его, а признает все общество, все, кто может здраво судить о вещах. Приговор должен быть справедливым! А это может обеспечить только суд присяжных.

– Отбросим то, что этим вы сами признали несправедливыми все собственные варварские приговоры, выносившиеся даже без мысли о присяжных, – терпеливо возражал Кручинин. – И все же я должен вам сказать, что форма судилища, которой вы сейчас вдруг стали добиваться для себя, вовсе не является идеальной. Она не обеспечивает именно того, чего добиваемся мы в наших судах. Будучи активной силой государственного строительства, призванной расчищать путь движению нашего общества вперёд, быть учителем жизни, наш советский суд является единственной машиной правосудия, обеспечивающей поистине справедливый приговор. Только он способен тщательным, объективным разбором судебного дела внушить обществу уверенность в справедливости приговора и непоколебимую уверенность в торжестве закона. А что касается вдруг ставшего вам милым суда присяжных, то один из его защитников, Джеймс Стифен, ценил в нём главным образом два качества: первое – способность создавать в обществе уверенность в справедливости приговора и второе – служить, как выражался Стифен, клапаном безопасности для общественных страстей. Это не моё определение, Эрлих, это слова Стифена, Вам не довольно этого?

– Что бы вы ни говорили, а я нахожусь тут не на советской земле; ваш суд и ваши законы тут ни при чем.

– Именно «при чем», Эрлих, – вмешался вдруг фогт. – Мы сами – и никто другой – просили помощи русских друзей в поимке вас. Мы не умеем этого делать. – Он усмехнулся и развёл руками. – Когда-нибудь, может быть, научимся, но пока ещё не умеем. И мы, в соответствии с декларацией трех великих держав, подтверждённой народами всех стран, отправляем вас теперь для суда туда, где вы грешили.

– Действительно, – охотно подтвердил Кручинин, – не воображаете же вы, Эрлих, что мы искали вас только ради удовольствия передать судьям, которые вас оправдают по законам вашей «справедливости». Ведь после того, как вы пролили столько крови, причинили столько горя на советской земле, вы сумели довольно умело скрыться. Вы вернулись сюда, в эту тихую страну, не искушённую в наблюдении за такими, как вы, в розыске их и наказании. Вы знали, что делали, когда вернулись сюда в том же обличье, в каком исчезли отсюда – в одежде пастора. Должен сознаться, было не так-то легко проследить ваш путь. Одно время мы даже думали, что совсем потеряли ваш след и что вы оставили нас в дураках. Это было, когда мы, добравшись до островов, не обнаружили там никаких признаков вашего пребывания. Но, как видите, теория о том, что не родился ещё преступник, который не оставит своих следов на месте преступления и не будет пойман, оказалась верной. Мы пришли сюда.

– Вы дьявольски уверены в себе, не правда ли? – насмешливо проговорил преступник.

– Сознаюсь – да, мы уверены в себе, – с улыбкой ответил Кручинин. – В себе и в своих друзьях. И, как видите, наша уверенность пока оправдывается… Или вы и сейчас ещё не убеждены, что вам не уйти?

По мере того как говорил Кручинин, пленник все больше овладевал собой. Он стал как будто спокоен, не делал попыток освободиться и наконец таким тоном, словно ничего не случилось и он не сидел со связанными ногами, а был таким же гостем, как остальные, попросил папиросу. Голос его был совершенно ровен, когда он, откинувшись в кресле и разглядывая поднимавшиеся к потолку струйки табачного дыма, проговорил:

– К сожалению… я достаточно много знаю о вашей цепкости. Вы меня, конечно, не выпустите… Хотя… Я совершенно не понимаю этих господ, – он кивком головы указал на фогта. – Как могут они протянуть руку вам, своим непримиримым врагам, вместо того чтобы помочь нам, своим единомышленникам и друзьям? Стать сообщниками дикого Востока против западных демократий!.. Разве это не самоубийство?

Кручинин рассмеялся так заразительно, что, глядя на него, заулыбались остальные.

– Минутку внимания, господин фогт! – воскликнул он. – Право, это даже забавно! Этот господин говорит, что он и его сообщники-гитлеровцы – друзья вашего народа, вашей страны!.. Это просто замечательно! – Кручинин обернулся к Грачику: —У тебя далеко сумка с документами, заготовленными для передачи суду?