Текст книги "«И дольше века длится век…». Пьесы, документальные повести, очерки, рецензии, письма, документы"

Оказывается, Николай Романов, ещё будучи цесаревичем, по пути в Японию в 1891 году посетил Бурятию. Место его завтрака стало для ламаистов святыней – там впоследствии был построен храм. Ламаисты не скупились на телеграммы и иные послания по любому поводу, выражая свою верноподданность престолу. «Белый царь» для них был «обожаемый». Об этом вы сможете более подробно и обстоятельно прочитать в книге А. Н. Кочетова «Ламаизм» в главе «Социальная роль ламаизма при царизме».

В конце 50-х годов, разумеется, никаких следов такого рода почитания встретить было невозможно. Напротив, в молитвенных текстах вовсю звучали новые слова: «производственные успехи», «колхозы», «коллектив», «труженики нашего района» и т. д. Я вовсе не преувеличиваю. Вот первый эпизод, который я целиком включил в свой литературный сценарий.

Оказалось, что Герой Социалистического Труда чабан Балдан Дабаев, прославленный привесами и приплодами овец, был когда-то ламой и по старой памяти порою отправляет религиозные обряды.

… Летник в степи. Спят овцы в загоне. Меркнут в небе звёзды. Из-за дальней черты горизонта брызнул первый луч солнца. Старик раздул костёр, вскипятил чай, покропил горячими каплями во все стороны света и забормотал привычную молитву на родном языке.

Вот её перевод: «В лесу ли – под сенью деревьев, в пустыне ли – среди песков, помните, о братья, о вещем Будде, и не будет у вас ни страха, ни сомнения… Видимые и невидимые существа! И те, кто близь меня, и те, кто далеко, да будут все счастливы. Да будет радостно всё сущее на земле…».

Далее старый чабан говорит молитвенными словами о самых будничных, житейских делах: в своей молитве он тревожится за судьбу отары, надеется, что не нагрянут на овец злые хищники и ещё более злые болезненные силы? Не выветрили ли степные ветры из памяти бывшего ламы тибетские тексты старопечатных книг, хранящихся в дацанах?..

Угасает костёр на привале, двинулись отары в путь… По-молодому шагает среди своих подопечных Балдан Дабаев. Он и в старости встречает каждое утро в дороге.

Второй эпизод из сценария, тоже сугубо документальный, увиденный мною.

На холме виднеется «обо» – жертвенник, сложенный из придорожных белых камней в давние-предавние времена. Старики встречают путника – ламу облачённого в халат тёмно-оранжевого цвета, и просят его:

– Скажи, о лама, святые слова, чтобы лето было незасушливое, чтобы родился хороший урожай трав, чтобы сохранился весь колхозный скот и дал добрый приплод, чтобы всё благоприятствовало нашей мирной жизни.

Вот какой разговор ведётся! Что в нём собственно религиозно-мистического? Думается, только объект обращения.

Курится благовонная трава, зажжённая ламой. Возле жертвенника-камня разложены приношения «странам света»: немного чая, несколько калачей, кусок мяса, сосуд с вином. Помочив безымянный палец в этом сосуде, лама побрызгал вином в разные стороны света и принялся читать молитву на непонятном для слушателей языке, явно не бурятском, а тибетском. На мой вопрос, о чём молитва, лама ответил так: «О ниспослании мирной и благополучной жизни на землю». То есть вновь речь и на тибетском языке идёт о делах и чаяниях земных, мирских.

И пошли старики-пенсионеры по кругу, делая круг за кругом вокруг «обо», твердя какие-то, им самим непонятные слова.

Третий эпизод. Жилище бурята-колхозника. Вот домашняя божница «гунгарва», небольшой ступенчатый алтарь с жертвенными чашечками «тахилами», наполненными водой и пищей для невидимых богов. Видал я «тахилы» с зерном и даже с кусочками леденцов. А рядом висел, колыхаясь на ветру, молитвенный колокольчик «хонко» для привлечения внимания божеств к угощению. А вот и сами божества – медные, глиняные…

Здороваемся со старой буряткой. Зовут её Балжима. О чём она молится? О хорошей жизни для родных и близких просит эта престарелая колхозница. Недолгая у неё молитва. С грустью задумывается она о судьбе своих божков. «Гунгарву» принято передавать только прямым наследникам. А наследники живут в райцентре и в Улан-Удэ, озабочены делами квартирными, учебными, сын копит деньги на мотоцикл с коляской. Неужели Балжима – последний в роду верующий человек?! Божков у неё много. Не возьмут их с собою дети, если она навсегда закроет глаза. Значит, всё это унесёт прохожий лама, который, может, и закроет глаза умершей старухе.

Вот почему накапливаются культовые предметы в кладовых дацанов. То, что имеет художественную ценность, ещё может встретить зрителя и ценителя, а предметы простые, заурядные остаются в темноте.

Забегая вперёд, скажу, что в Иволгинском дацане мне разрешили осмотреть такую кладовую. В хранилище оказались и маски для буддистской мистерии «цам» (вы, может быть, помните сцены изображающие мистерию из кинофильма Всеволода Пудовкина «Потомок Чингизхана»?), и фривольные статуэтки «яман-лаги», и божки-уродцы… Как я понял, туда попало всё то, что либо не участвует в нынешних ритуалах, либо находится на периферии культа по разным причинам.

Но и здесь, в кладовых, встречаются произведения подлинного искусства. Какие сильные родники талантов били в душе предков современных бурят! Сколько неведомых первоклассных мастеров выходцев из самой народной гущи, создавали эти культовые предметы! Ведь другого истока для родников тогда не было!

Вот удивительная своей реалистичностью, своим психологизмом статуэтка молящегося, созданная безымянным ваятелем – бурятом из Оронга. Вот реалистическое изображение ламы. А вот и просто скульптурный портрет бурята-труженика, выполненный в начале нашего века. Воистину необычайная выставка заточённых во тьме кладовой произведений народного творчества!

На бурятской земле хранятся и ценности буддийского искусства, привезённые из далёких краёв. Например, статуя из вечно пахучего сандалового дерева старой непальской работы, творения мастеров из Индии…

И всё же больше всего меня увлекла культура Бурятии. Драматургию я немного уже знал, к поэзии и прозе стал понемногу приобщаться. А вот музыкальное искусство Бурятии открылось для меня впервые во время этой летней поездки. В Улан-У^э в театре оперы и балета я с большим удовольствием слушал великолепного певца АхасаранаЛинховоина, любовался тончайшим искусством балерины Ларисы Сахьяновой.

Побывал я и на стекольном заводе, где познакомился со знаменитым мастером резчиком стекла Янтуевым. Мы с ним разговорились о его работе, о мастерстве, о приёмах резания стекла, перешёл постепенно разговор в сферу искусства, а там и дошёл до буддизма. Оказалось, что этот передовой мастер верующий, что он преклоняется перед чудесами древности буддизма. Я решил дать ему в своём фильме слово. Это будет интересно и правдиво.

Хотел я найти верующих среди людей других профессий. Беседовал со слесарем Очировым, лётчиком Ублевым, который вёл наш самолёт из Иркутска в Улан-Удэ над Байкалом, с прохожими в райцентрах и в Улан-Удэ… Результат оказался нулевым: в лучшем случае кто-то упоминал места, где есть дацаны, кто-то вспоминал ту или иную статью о буддизме в печати, одна женщина, помнится, сослалась на радиопередачу республиканского радио. И всё.

Конечно, я не ставил перед собою цель провести какое-то глубокое исследование – просто обычный приём в очеркистской работе применил. Правда, одна старая бурятка в скверике в Улан-У^э, говоря о своей молодости, напела мне давнюю песню и тут же перевала её: «Жизнь бурята была подобна дню без солнца, реке без воды, весне без цветов». Очень поэтично и трогательно!

Думая об этой старой бурятке и об одинокой колхознице, ныне пенсионерке Балжиме, я вспомнил пьесу своего друга Цырена Шагжина «Чёрт в сундуке», её главную героиню старую Буму, которую одурачил прохожий проходимец, выдавший себя за буддийского святого – бурхана, то есть обожествлённого ламу. Шагжин посмеивается незлобливо над Бумой, она ему глубоко симпатична, и всё же он её жалеет, укоряет за доверчивость, за наивность. Теперь я понимаю, почему пьесы Цырена не вызывают раздражения у верующих: он умеет найти с ними свой, сценический язык. Ведь не обиделись же верующие монголы на куда более острую и хлёсткую пьесу Шагжина – «Хитрый Будамшу», где народный герой одерживает победу над ламой и местными богатеями!

… Ну, вот теперь я готов для «паломничества» в дацан, в Иволгу. Находится Иволга в 38 километрах к югу от Улан-Удэ. Добрался я туда на такси, словно до подмосковного посёлка. О моём визите глава буддийской церкви в СССР бандидо-хамба-лама Еши Доржи Шарапов был предупреждён заранее. Он ждал меня в своём храме «Тысячи будд», в своей резиденции. Сан его переводится так: «учёный первенствующий лама».

Поначалу Еши Доржи Шарапов решил сделать для меня официальное заявление и вообще, он был сперва настроен на сугубо официальную, чуть ли ни протокольную беседу:

«В Центральное духовное управление буддистов в СССР нередко приходят из-за рубежа письма, в которых встречаются строки, проникнутые сомнением – существует ли в Советском Союзе свобода вероисповеданий? Мы решительно протестуем против подобных утверждений. Повсюду, где исповедуется буддизм, верующие поддерживают свои храмы, сохраняют культовые реликвии и отправляют религиозные обряды. Двери нашего дацана открыты для всех желающих…».

Этот текст я записал. Он, конечно, пригодится как официальное заявление официального главы буддийской церкви, но как драматург от такого текста, я, конечно, в восторг не пришёл. Вдруг Шарапов улыбнулся, легко склонил ко мне голову и уже иным менее официальным тоном добавил:

– Надеюсь, что вы как драматург, как автор будущего фильма о буддийской церкви в СССР, предназначенного к показу преимущественно за границей в странах, исповедующих буддизм, передадите буддийскому миру правдивую весть о нашем народе, процветающим под солнцем благодатного мира…

Это у него получилось очень доверительно и в то же время торжественно. Я в своей работе никогда и не думал, что занимаюсь тем, что «передаю миру правдивые вести», а ведь, по сути дела, так и должно быть в литературе, искусстве и публицистике!

Беседа наша проходила в рабочем кабинете Шарапова. Кабинет как кабинет. Особой экзотичности я не обнаружил. На столе множество писем и, что характерно, безусловно преобладают зарубежные марки и конверты.

– Вот ещё ряд писем, – продолжает Шарапов. – В них вопросы о том, не слишком ли мало в СССР буддийских культовых сооружений. Действительно, у нас не так много монастырей и храмов, как в странах Юго-Восточной Азии, но население тех районов нашей страны, где живут буддисты, несравнимо меньше.

Затем Шарапов сказал несколько слов о калмыцком храме в Енотаевске и о тувинских лесных часовнях – субарганах. В первой беседе подробно останавливаться на особенностях и отличиях буддизма в Туве и Калмыкии я не стал, ибо вольно-невольно пришлось бы перейти к вопросу о том, а бывал ли там сам бандидо-хамбо-лама. А вдруг по каким-то причинам ему этот вопрос не очень-то понравится?.. Края это далёкие от Улан-Удэ, возраст у Шарапова более чем пожилой.

Короче говоря, мы сразу перешли к истории буддизма в СССР. Тут особенно ничего нового я не услышал. Всё это весьма обстоятельно изложено в книгах советских учёных-буддологов. Правда, Шарапов особенно подчеркнул, что все бандидо-хамбо-ламы в России и в СССР были начиная с Доржи Заяева (с 1764 года) бурятами.

Очень мне хотелось Шарапова попросить рассказать о себе, но никак не мог на это отважиться. Ведь придётся встречаться ещё раз – перед кинокамерой. Это как бы репетиция, проба. И в этом коренное отличие работы над очерком и киноочерком. Я как киносценарист уже сейчас, предварительно беседуя с героями будущего фильма, должен определять, к чему мой герой распложен, как он реагирует на те или иные вопросы. Ведь сейчас разговор идёт один на один, а потом будет целая съёмочная группа, аппаратура, большой свет, множество раздражителей… Всё это тоже надо учитывать – и всегда! К тому же не со спортсменом или артистом у нас беседа, а с человеком, у которого буквально культ тишины, сосредоточенности, самоуглубления.

Что меня больше всего поразило, так это реплика Шарапова в связи с его кратким рассказом о буддийском искусстве. Подчеркнув, что буддизм приобщал людей к красоте, он в то же время красоту этого искусства не абсолютизировал, сказав как бы вскользь, но твёрдо и решительно:

– Что же касается восприятия этой красоты, то оно может быть различным. Дело вкуса.

Хочу отметить и то, что Шарапов вообще не навязывал мне абсолютность догм буддизма, он лишь знакомил меня с некоторыми из них, представлял их. Вообще я не почувствовал в нём какого-то небожителя, отрешённого от сует земных человека. Он, как-то очень тепло и участливо улыбнувшись мне, стал говорить о природе Бурятии, о том, что самое красивое время, когда цветёт нежно-лиловыми цветами багульник, когда пахнут травы – лишь бы не засуха! На его рабочем столе я успел заметить по внешнему виду и характеру издания светские книги и журналы, на крае стола лежал сложенный вчетверо свежий номер газеты «Известия».

Не знаю, как там живёт в тибетском граде Ахасе во дворце Потала далай-лама, что переводится как лама-океан, великий как океан. Для меня это очень далёкая сказка. А то, что я видел и слышал в Иволге, – реальность, хотя и необычная почти во всём.

Я видал фотографии дворца Потала. Это действительно завораживающее своей сказочностью зрелище: горные террасы, подобные водяным каскадам, неимоверной высоты стены, уходящие в небеса… Всего этого в Иволге нет и в помине. Да и название у него самое простое, птичье. К сожалению, происхождение этого названия мне уточнить не удалось. Оно тоже осталось для меня маленькой тайной.

Конечно, мне очень хотелось расспросить Шарапова о его биографии, о том, как он взошёл на свой высший пост. Но опять же, был слишком велик риск нарушить уже складывающиеся у нас взаимоотношения.

Вдруг меня Шарапов сам спрашивает:

– Судя по Вашему возрасту, Вы воевали в годы Великой Отечественной войны? На каком фронте, если не секрет и в качестве кого?

– На Ленинградском, а потом – на Первом Белорусском, в Берлине войну и закончил. А был я военным журналистом в газетах дивизионной, армейской, фронтовой. В Ленинграде был откомандирован для работы над хроникальными выпусками и документальными фильмами об обороне города…

Хотел рассказать о том, как в блокадную пору встречался с митрополитом Алексием, но раздумал: дипломатия прежде всего.

Выслушал меня Шарапов с большим интересом и вниманием, как-то широко, по-военному плечи расправил и говорит:

– А я начинал интендантом второго ранга… – но тут его прервал стремительно, почти бесшумно вошедший секретарь. Шарапов встал, извинился, и сказал, что меня ждут в столовой, а ему надо отлучиться, но он скоро придёт, и мы продолжим беседу.

Говорил Шарапов по-русски чисто, довольно легко, хотя его язык мне казался немного книжным и чуть суховатым. Было ему тогда уже далеко за семьдесят. Внешне держался бодро, просто и деловито. Казалось, он не ощущал тяжести лет и высоты своего положения. Меня очень тронуло, что он тоже фронтовик. Интендант второго ранга – вовсе не обязательно интендант. Было такое звание в самом начале войны у культработников, у журналистов, а вскоре его отменили, и они получали обычные офицерские звания. Интересно, какая была у Шарапова военно-учётная специальность?..

Продолжить разговор? Если он посчитает нужным продолжить свой рассказ о военном пути, он сам это сделает. Может быть, то, что он уже мне сказал, это предел информации? Во всяком случае чувствовалось, что своим армейским прошлым он гордится, вспоминает его с радостью. Вообще, я хочу сказать, Шарапов на меня не произвёл впечатления отшельника, монаха. Если бы ни его уникальный пост, редкостный род занятий и экзотичность окружения, то я бы легко мог его себе представить, скажем, в Улан-Удэ среди учёных-гуманитариев или в роли директора краеведческого музея, или директора крупной библиотеки. Но вот гуманитарный склад ума, гуманитарный характер, которые так любезны моему писательскому сердцу, ему были свойственны.

… Пока я осматривал столовую, Шарапов вернулся, быстрой походкой прошёл к столу, пригласил меня сесть вместе с ним. Служитель тотчас же подал чай, подогретый на керосинке, молоко, печенье. Никакой застольной молитвы Шарапов не сотворил. Принялся за еду и питьё с удовольствием как здоровый и хорошо только что поработавший человек. Правда, чувствовалось, что он немного поторапливается. Эта торопливость невольно передалась и мне.

В ходе нашей короткой застольной беседы Шарапов заверил меня, что постарается сделать всё, чтобы сперва мне как сценаристу, а затем всей съёмочной группе работалось хорошо, удобно, чтобы ей оказывалась всемерная помощь. Обсудили мы и вопросы чисто бытовые – где и как будет размещена в будущем киногруппа: ведь каждый день с аппаратурой ездить по 40 километров да ещё по жаре будет утомительно. Разумеется, в мои обязанности все эти бытовые и чисто организаторские вопросы не входили, но я как преимущественно сценарист документального и научно-популярного кино не считал для себя вправе полностью устраняться от них. Сценарист как дозорный – он идёт впереди и должен всё разузнать, по возможности предусмотреть. В кино нет мелочей!

И вот наконец он посоветовал мне вернуться в Улан-Удэ засветло и даже сказал, когда в город пойдёт автобус. Тут я понял, что ночевать в дацане мне не придётся, хотя очень хотелось вжиться в роль паломника, послушать ночную тишину, ночные звуки дацана, ночной скрип молитвенного колеса «хурдэ», внешне похожего на лотерейный стеклянный барабан. Стоят эти огромные «хурдэ» за оградой дацана и похожи они на волшебные колёса.

Мне показалось, что что-то меня дополнительно хотел спросить и Шарапов, но не спросил. Вероятно, о фильме, о том, каким он будет, о сроках, о дальнейшей работе. Я бы при всём желании не смог бы удовлетворить его справедливый интерес: фильм заказной, согласований будет множество. Пока буду писать первый сценарный вариант.

На прощание мы пожелали друг другу долголетия. Бандидо-хамба-лама нашёл для своего пожелания образное, конкретное выражение. Он дал по-бурятски своему помощнику, который оказался хранителем ценностей, секретарём духовного совета, какое-то указание. Вскоре секретарь принёс на вытянутых руках, покрытых светло-голубым шарфом – «хадаком» бронзовое изображение Аюши – символа долголетия!

Древний скульптор, как мне потом в Москве, объяснили, – индийский, пытался в своей работе претворить идею бессмертия. Сколько веков человечество одержимо этой идеей! Не в отрешённости, не в пассивности и созерцательности оно, не в ожидании перерождений на буддийский манер, а в интенсивности познания, в стремлении видеть и слышать жизнь, учиться делать её прекрасней и совершеннее.

Да, подарок достойный и пожелание радушное и искреннее. Я на прощание обещаю Шарапову написать обо всём, что увидел, что узнал и, пользуясь его словами, сообщить миру правдивую весть. Он кланяется мне в ответ, улыбается и благодарит, что я взялся за этот труд и отношусь к нему серьёзно и вдохновенно. А как же ещё иначе можно относиться к творчеству, главному делу твоей жизни!

Я взял своего, домашнего теперь божка Аюшу, положил в карман и отправился вместе с настоятелем дацана «шеретуем» осматривать сокровища храма «Тысячи будд». Храм этот круглый деревянный. На стеллажах стоят сотни скульптур, но такой, как моя, я больше не встретил. Возможно, что символ долголетия, как и сама долгая жизнь, не так уж часто встречаются…

Я сейчас пишу эти строки спустя почти двадцать лет. Еши Доржи Шарапова уже нет среди живых, но у меня в ушах стоят слова молитвы – напутствия, которую он прочитал мне на прощание. А секретарь тихо, не мешая нам обоим, переводил бурятские слова на русские. В этом тексте не было ничего мистического, ничего божественного. Просто прозвучали добрые слова в адрес неугомонного бродяги очеркиста:

– Пусть над твоей головой вечно сияет золотое солнце. Пусть отступят от тебя невзгоды. Пусть исчезнут болезни. Пусть под твоими ногами стелется серебряная дорожка…

В финале напутствия мне пожелали возвратиться сюда на колеснице почему-то с «жемчужными вожжами». Вот какое у меня вышло расставание…

До автобуса оставалось ещё часа два, и я побродил по монастырю. У каждого из двадцати монахов был свой отдельный дощатый домик весёлой окраски. Двадцать первый домик принадлежит самому бандидо-хамба-ламе. Половину своего, так сказать, рабочего времени монахи проводят за чтением и размышлениями в уединённости, а другая половина отдана совершению треб в закреплённых за каждым улусом. Условно говоря, можно назвать их приходами. Там они благословляют новорождённых, молятся у постели больного, напутствуют в потусторонний мир умирающих.

Молодёжи среди монахов я не встретил. Всем, кого я видел, было далеко за пятьдесят… За свои труды монахи получают вознаграждение, которое строго по описи сдают в дацан. Всё построено на полном доверии. Это могут быть деньги, предметы культа, украшения, платят порою и натурой, и тогда монах пригоняет к дацану дарованных овец.

В Улан-Удэ учёные-буддологи подтвердили мне, что у современных монахов на сей счёт существует особая щепетильность – не в пример их предшественникам, описанным в исторических трудах и художественных произведениях.

Анализируя причину такого явления, мне говорили о том, что монахов осталось мало, все они на виду, в монахах теперь остаются только очень стойкие, убеждённые в своём назначении люди. Любителей лёгкой жизни и большой наживы образ жизни и материальное положение монаха не привлекает.

И снова я вместе с буддологом Дандароном перебираю страницы «Сундуя», одного из трёх уцелевших на свете экземпляров сборников проповедей самого Будды, изложенных чуть ли не на современном ему языке. Невероятно-длинные строки в этой книге. Вот Дандарон оборачивается ко мне, отрываясь от огромной, похожей на тяжёлый лист фанеры, страницы, и предлагает записать перевод следующего изречения: «Есть страдания. Есть причины страданий. Есть способы познания этих причин и есть путь к их устранению». Какой же? Ожидание бесчисленных перерождений? Ялично в них не верю. Жизнь одна. И смерть одна. И бессмертие одно, если ты его заслужил, – твоё, собственное и ничьё иное. Вот они на полках книгохранилища – 75 тысяч подобных книг и около 6 тысяч манускриптов. Вот они – Ганджур и Данджур многотомные, многослойные, в которых заклинания чередуются с научными текстами, литературные произведения с нравственными предписаниями, молитвы с запретами и поучениями.

Обо всём этом я в коротком фильме рассказать не успею. В нём на первый план выйдут вопросы общественные, организационные, пропагандистские. Я примусь за эту работу, но её забракуют – заказчики не найдут общий язык с кинематографистами, сценарист опять, как чаще всего бывает в таких случаях, станет между молотом и наковальней, лично мне предъявят претензии в том, что: сценарий слишком открыто атеистичен, в том, что сценарий недостаточно атеистичен, в том, что слишком подробно показаны рядовые буддисты, что слишком мало показаны рядовые буддисты, в том, что я не использовал все возможности зрелищности будущего фильма, что я злоупотребил зрелищностью, в том, что я слишком много дал места и времени на экране Шарапову, что я мало дал места и времени Шарапову… И т. п., и т. д.

Надо быть очень весёлым и находчивым, чтобы остаться весёлым и находчивым после таких «отзывов» и «советов», чтобы подобно одному начинающему киносценаристу после обсуждения первого варианта сценария не загреметь в больницу. Но я к таким делам в кино привычный – с начала 20-х годов в кинокотле варюсь, ещё с той поры, когда ВГИК институтом не был, а лишь техникумом – уже тогда кинодраматургией в его стенах занимался. Так что отнёсся я к этим событиям философски. И – немного экономически, потому что всё-та-ки кроме командировочных и суточных (мы их тогда «шуточными» звали) кое-какую сумму всё же получил, чтобы нервные клетки восстановились.

Своей киностудии у меня нет, перебросить заявку на другую студию не удалось. Так что остались у меня богатый фактический материал, ярчайшие незабываемые бурятские впечатления и вот этот очерк, который я наконец-то взялся завершить спустя почти двадцать лет. А это даже хорошо, что столько времени прошло: Река Времён смывает лишнее, вымывает из литературных произведений пустую породу, остаётся, как любил говорить Александр Довженко, «чистое золото правды».

Все эти годы я не забывал ни Шарапова, ни своих собратьев – бурятских драматургов, ни тех замечательных людей, с которыми встретился. Когда выступал перед читателями с рассказами о творческом пути в литературе, театре и кино, об этом несостоявшемся фильме вспоминал, не раз думал о том, во что в конце концов выльется этот материал. А потом, когда стал работать над очерковой книгой «Памятные встречи», понял – это и есть глава-очерк в моей будущей книге. Написал приятелям в Улан-Удэ, от них узнал, что Еши Доржи Шарапова уже нет в живых, вспомнил его приветливость, участие, его поэтичное пожелание и подумал о том, что есть всё-таки перерождение человека в человека, но не такое, как трактуют буддисты, а самое что ни на есть земное, исполненное высочайшего смысла: разве я, драматург, создавая своих героев, людей разных народов, профессий, эпох, не перерождаюсь в них, разве не перерождается в своих учеников учитель, в своих спасённых им пациентов врач, в участников исторического процесса историк, в своих зрителей и слушателей артист и музыкант, художник и скульптор, разве режиссёр не умирает в актёре, как говорил Станиславский, разве полководец не перевоплощается в тех, кто под его началом осуществляет победу в сражении, разве родители не перевоплощаются в детей своих и внуков и дальше, дальше, дальше?.. И так без конца!..

Мне 78 лет. Я ровесник XX века. Живой его календарь. Моя судьба – составная часть его летописи. В моём казацком запорожском роду все были долгожителями, да и профессия моя для свершения планов требует долголетия. Хочется, конечно, встретить XXI век, вступить в новое столетие, переступить неведомую черту, но что-то выполнение этого заветного желания в последнее время мне не верится – слишком велик был груз пережитого. Три войны, одна ленинградская блокада!.. Дальше уже можно не продолжать. Конечно, они закалили. Но мои герои и друзья металлурги, о которых я писал как кинодраматург – Иван Кайола и отец с сыном Коробовы, всегда подчёркивали, что сталь нельзя перекаливать. Мне кажется, что время моё поколение перекалило, хотя мы и были счастливы в своей судьбе, в своих исканиях, в своей борьбе.

Я пишу эти строки, а у меня на столике стоит Аюша, подарок Шарапова. Рядом на стене висит удачная репродукция мадонны Леонардо да Винчи, портреты дорогих мне людей. Мои друзья и ученики, захаживающие ко мне в гости, в шутку спрашивают, каким же богам я молюсь? Можно отвечать часами, можно отшутиться, а я отвечаю так: мой бог – красота в людях и красота, увиденная людьми.

… По весеннему светло-голубому небу реактивный самолёт проложил белопенный чарующий свет, и я вновь услышал из глубин памяти пожелание Шарапова, чтобы я вернулся в Бурятию на колеснице с «жемчужными вожжами». Вот они, жемчужные вожжи, которые оставляет на небосклоне после себя реактивный самолёт! Пройдёт немного времени, и этот след истает, сольётся с небесной голубизной. Не так ли и жизнь наша на небосклоне земного бытия?… Нет, не так, потому что мы способны к перерождению в других людей и в их добрые дела.

Так хочется вновь побывать в Бурятии, вернуться в этот дивный край на колеснице, именуемой «ТУ-154», когда там вновь расцветёт неоглядным ковром нежно-лиловый багульник, такой же нежный, как весеннее небо в это утро…

1958–1978

Москва – Улан-Удэ – Иволга – Москва