Текст книги "«И дольше века длится век…». Пьесы, документальные повести, очерки, рецензии, письма, документы"

А на той стороне Эльбы уже сердито и недовольно фырчали, разворачиваясь, американские джипы…

Берлин – Ленинград – Москва 1945–1978

Н.Н. Сотников. На пороге новых испытаний. Послесловие сына спустя 70 лет

Н. Н. Сотников

А потом была встреча на Эльбе, совсем не такая, как её изобразили в одноимённом фильме и уж совсем не такая, какой её представлял себе Евг. Евтушенко в песне «Хотят ли русские войны?»: «…кто нас на Эльбе обнимал». Объятий чего-то не припоминалось! Зато вскоре последовали категорические приказы избегать всяческих контактов: американцы имели в своих руках наркотики, не брезговали порнографией самого дурного пошиба (пожалуй, немецкая была даже «мягче»), началась безудержная торговля! Американцы торговали всем, чем только можно, – от зажигалок до грузовиков! Да-да, и казённые грузовики шли в дело! Ведь это и есть тот самый «американский бизнес», который был у них буквально в крови и который они нам сейчас навязывают в большом и малом.

Были разного рода и чисто политико-идеологические провокации, даже чисто внешне не совместимый с образом «союзника». Сей «светлый» образ угасал буквально на глазах, и по воспоминаниям представителей старших поколений, искушённых в человековедении и обществоведении и наблюдательных, довольно быстро исчез из обихода сразу после завершения войны.

Как это ни странно, но даже сравнительно нейтральные немцы (об оголтелых фашистах речи нет!) лучше относились к нашим военным и гражданским людям, нежели американцы и англичане. Отец всё собирался мне поподробнее описать встречу в Английской военной миссии, на которой они были с моей матерью, военным врачом, но выступавшей в роли супруги писателя, прикомандированного к газете Оккупационных войск, но не успел… Там, у англичан, всё было внешне строже, чопорнее, но неприязнь к России, Советскому Союзу проявлялась тем не менее явно, хотя и не так топорно, как у янки.

А вообще, готовя как редактор сборник военной публицистики «Огненные годы» в Лениздате к 40-летию Победы и прочитав десятки тысяч страниц, я убедился, что полной картины завершения войны ещё нет. Какому же поколению посчастливится её дописать?..

До сих пор существуют в истории Второй мировой войны не просто «белые пятна», а целые неизведанные материки, образовавшиеся по разным причинам от малоизвестности и разных степеней секретности до сознательного не просто умалчивания, а замалчивания. Некоторые из них можно исторически оправдать, например, подъём из глубин неведанного подавляющему большинству читателей и зрителей каких-то строк, страниц, а то и глав, которые вредили бы единству бывшего сперва лагеря социализма, а затем социалистического содружества. Одна из самых мрачных таких глав – рейд польской армии генерала Андерса не в сторону немецких фашистов, а по нашим тылам с выходом к южным границам. Андерсовцы на своём пути вели себя ничем не лучше, чем фашистские оккупанты. Более-менее обстоятельное описание этого рейда-дезертирного бегства можно прочесть в книге английского публициста и историка А. Берта «Россия в войне 1941–1945» (М.: Прогресс, 1967). Эти описания будут куда похлеще, нежели какая-нибудь Катынь в Смоленской области!

Ныне НИКАКИХ причин для умолчания и тем более замалчивания огненно-трагических страниц Второй мировой нет: все страны показали свое истинное лицо. Теперь уже смело можно сказать, что за исключением (да и то с оговорками!) Сербии союзников в Европе у нас не осталось. При Гитлере практически ВСЯ Европа была в его лагере: уточнения требуются лишь для зависимой от Англии, хотя и получившей формальную независимость Ирландии, Исландии, которая и мала, и бесконечно далека. Нейтралитет Швеции можно уверенно оговаривать. Нейтралитет Швейцарии формален и носил откровенно банковский характер. Даже малютка Лихтеншнейн, как недавно стало известно, сыграл в конце войны зловещую роль, укрыв коварно на своей территории массу изменников СССР.

Надо решительно перестать страшиться язв национальных вопросов, прикрываясь общими словами об интернационализме и горбачёвских «общечеловеках». Например, японцы одержали многие свои победы под лозунгом освобождения азиатов от «уродов с провалившимися глазами», то есть европейцев и вообще, так сказать, белых. И эта пропагандистская нота действовала звучнее многих других нот пропагандистского и дипломатического характера. Об этом мне рассказывал видный японист профессор В. Н. Горегляд. А знаток Индонезии, бывший собкор «Правды» на Юго-Восточную Азию профессор Л. М. Дёмин приводил мне пример постановки в Индонезии переделанной пьесы Н. В. Гоголя «Ревизор», где Хлестаков был… голландцем среди индонезийцев! Зал неистовствовал, а переживания носили не эстетический, а откровенно политический, психологический характер.

Да и по нашей линии фронтов много ещё таинственного и неизведанного. К примеру сказать, Штаб партизанского движения в Москве не только не контролировал, но и не знал ситуацию, связанную с лжепартизанскими отрядами, псевдопартизанскими отрядами (кто-то просто отсидеться хотел в тишине да покое!), националистическими партизанскими отрядами. Чисто национально однородные формирования были и на нашей стороне, и на вражеской. И то, и другое изучено плохо, и широким кругам неведомо. Небольшие лучики света на эти белые, а во многом и тёмные пятна пролил двухтомник С. Г. Чуева «Спецслужбы III рейха», который я редактировал (СПб.: Издательский Дом «Нева», 2003).

Никак нельзя признать даже удовлетворительными наши знания о взаимодействиях армейцев, войск НКВД, пограничников и гражданских учреждений.

Даже опытные профессиональные журналисты до сих пор путаются в определении функций ТАСС, СОВИНФОРМБЮРО и отдела прессы МИДа. Трофейная служба (её роль огромна!), спецпропаганда на войска и население противника, штрафные подразделения – всё это либо до невероятности упрощено, либо замаскировано, как ремонт дома огромной рекламой из досок!

Я уже не говорю о так называемых трофейных командах, о которых материала (доступного, разумеется) крайне мало, мне лично как пытливому читателю встретились только два: мемуарный фрагмент в книге поэта и публициста Бориса Слуцкого «Записки о войне» (СПб., издательство «ЛОГОС», 2000) и совсем коротенькую автобиграфическую справочку фольклориста и критика, моего коллеги по работе в аппарате Правления Ленинградской писательской организации Владимира Бахтина в коллективном сборнике «Ленинградские писатели-фронтовики» (Ленинградское отделение издательства «Советский писатель», 1985). Дело в том, что он был командиром отделения в части, которая занималась сбором и отгрузкой трофейного оружия, а в блокаду – металлолома». ЧАСТЬ – это может быть полк, а может быть и ОТДЕЛЬНЫЙ БАТАЛЬОН. Только ли оружия?.. Победителям доставались и личные вещи, и письма, и документы, и продовольственные продукты, и медикаменты. Письма и документы, а также печатная продукция сразу же шла в руки спецпропагандистов, разведчиков и сотрудников СМЕРШа.

Ещё более трагедийная история с похоронными командами. О них, как правило – мельком, вскользь. Лично я слышал из уст своего старшего товарища, наставника в издательских делах бывшего заместителя редактора газеты «На страже Родины» Димитрия Васильевича Кормушкина, полковника в отставке, рассказ о том, как его в числе других младших политруков командировали на совещание в Москву (ясно, что отбирали лучших из лучших). Принял их и Михаил Иванович Калинин, который особое внимание уделил проблеме похоронных команд. Кормушкин дословно мне пересказал следующее: «Старайтесь держать эти команды под своим личным наблюдением. По возможности отбирайте в них пожилых и одиноких мужчин, которые ещё в силах. Помните, что бойцу, который идёт вперёд, отнюдь не безразлично отношение к павшим товарищам».

Не ставлю точку – только многоточия! Наша с вами общая задача, историки, публицисты, прежде всего фронтовики-ветераны, знатоки особенностей труда и тыла в Великой Отечественной войне, не теряя драгоценных лет перед лицом новых военных опасностей, восстановить с максимальной полнотой панораму не только вширь, но и вглубь!

Н.Н. Сотников. Ещё одно послесловие сына

В канун 20-летия Победы газета «Вечерняя Москва» обратилась к фронтовикам с вопросом: «ГДЕ ВЫ ВСТРЕТИЛИ ДЕНЬ 9 МАЯ 1945 ГОДА, И ЧЕМ ОН ВАМ ЗАПОМНИЛСЯ?» Отец ответил на эту краткую анкету а потом, увлекшись, написал коротенький этюд по следам фронтовых журналистских блокнотов. В результате появился короткий очерк «На рассвете», впоследствии напечатанный в журнале «Волга». Готовя к изданию свои фронтовые новеллы и очерки «Были пламенных лет», отец ещё раз обратился к этой теме и написал очерк, который вы только что прочитали. Полностью он печатается впервые.

Об этом Дне, об этих днях мы знаем и выспренние помпезные кинополотна вроде «Падения Берлина» и соответствующей серии «Освобождение», и строгую, точную прозу Э. Казакевича, и до сих пор обжигающие огнём сражений фронтовые очерки, и блистательный фильм Юлии Солнцевой по сценарию Александра Довженко «Повесть пламенных лет», обошедший триумфально весь мир, как и другой шедевр – «Баллада о солдате». Сам я, как редактор, перечитал сотни очерков и тысячи страниц, готовя сборники «Огненные годы» (Публицистика Великой Отечественной войны) «Идёт война народная» (Проза военных лет). И всё же именно так о войне, о Победе, как отец, не писал никто. Говорю это не как сын, а как специалист, исследователь.

И ещё одно. Американцы остановили наше поступательное, стремительное движение на запад. Сила, ускорение, напор, натиск, воодушевление, колоссальная мощь и отточенное до блеска воинское мастерство были так велики, что ещё бы несколько дней – и мы бы могли также вот встретить рассвет не на берегу Эльбы, а на берегу Атлантики! Трудно сказать, как бы сложилась тогда судьба послевоенной Европы и всего мира. А ведь эти вопросы носились в воздухе, обсуждались на разных уровнях и, прямо скажем, особенно секретными не выглядели.

Сейчас, в наши трудные времена наш народ должен помнить, как склонилась перед ним Европа, как мог склониться перед нами весь мир!

Николай Сотников-младший

Н.А. Сотников. «Пишу тебе письмо из Ленинграда». (Из письма Н.А. Сотникова его родной сестре А. А. Ершовой в Кисловодск)

Дорогая Тоничка!

Пишу тебе первое письмо из Ленинграда. Это звучит гордо. Я – на Родине, на родной русской земле после длительных скитаний по чужбине.

Как сложилась моя жизнь после Карлсбада[24]24
  Карлсбад – ныне Карловы Вары.


[Закрыть]? Там я отдыхал и лечился полтора месяца. Уехал оттуда обновлённым, укрепил нервную систему реже стала болеть голова, появилась энергия…

Документы из Москвы всё ещё не приходили. Предоставилась возможность побывать в Праге, провёл немного времени в Вене. Из Вены снова через Прагу проехал в Саксонию. Был в Лейпциге на открытии Международной ярмарки.

В Берлин попал в День Победы и прямо с вокзала направился на Аллею Побед, где в этот день происходил парад союзнических войск. В тот самый день, когда я появился в Потсдаме, пришёл приказ о моей демобилизации. Неделя ушла на расчёт и сборы. И вот я снова в пути, правда, кружном, но уже ведущем к дому.

…Предстоял большой морской путь через всю почти Балтику, прямо в Ленинград. Волна тихая, сияло солнце… Неделя морского пути прошла, как в сказке, а ведь о железнодорожном пути я даже боялся и подумать! По дороге мы осмотрели столицу Финляндии.

И вот, наконец, показались громады Ленинграда, покинутого мною всего лишь полтора года тому назад, но каким веком явилось это время, целой вечностью!..

Ленинград, 7 июня 1946 года

Н.А. Сотников. Город на Неве родным был и остался

В Секретариат Правления

Ленинградской писательской организации

Г. К. Холопову[25]25
  Г. К. Холопов – прозаик, очеркист, главный редактор журнала «Звезда», в тот период – Первый Секретарь Правления Ленинградской писательской организации.


[Закрыть] и А. Г. Розену[26]26
  А. Г. Розен – прозаик, очеркист, киносценарист, председатель Комиссии по военной литературе, в ту пору – председатель оргкомитета по празднованию 40-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Н. Н. Сотников, в ту пору литературный консультант по общим и организационным вопросам Правления Ленинградской писательской организации, был референтом Комиссии по военной литературе и вёл всю основную работу по подготовке празднования 40-летия снятия блокады. Таким образом, официально сын-ленинградец приглашал своего отца, ветерана боёв за Ленинград, на торжества, посвящённые празднику. И, добавим, получил от него немало замечаний за разного рода недоделки и упущения в работе. Так что и здесь, и так продолжалась литературная учёба.


[Закрыть]

Дорогие товарищи!

Большое спасибо вам за доброе письмо, за приглашение на праздник Ленинградской Победы! С большим удовольствием побываю в городе, который был для меня родным и родным остался навсегда!

Ваше поздравление напомнило мне многое. Все 900 блокадных дней проходили у меня в непрерывных трудах. Видимо, поэтому я и уцелел! Я делал своё дело на переднем крае под Пулковом и Лигово, был политинформатором, военкором, одновременно вел агитбригады в 4-й и 13-й стрелковых дивизиях. Вместе с режиссёром Морщихиным мы создали ансамбль 42-й армии, который звонко распевал нашу песню «Вперёд сорок вторая, в году сорок втором!». Мы собирали по всему городу музыкантов и вокалистов (все они были профессионалами), ставили на красноармейский паёк, и люди оживали! В них пробуждались энергия, воля, вера в победу!

Довелось мне продолжить и довоенную работу как кинодокументалисту, в частности, мы с режиссёром Якушевым сделали фильм «Снайперы», а с режиссёром Соловцевым – «Прорыв блокады».

Был ранен, контужен, стал инвалидом III группы, но по мере сил и возможностей оставался в строю, работал даже в госпитальной палате, а затем после некоторой поправки – в Ленинградском отделении издательства Воениздат. А затем – Первый Белорусский фронт, Берлинская операция, журналистская и архивная работа после окончания войны…

В настоящее время работаю над циклом блокадных очерков и над циклом «Памятные встречи» о довоенном Ленинграде, о котором думаю неизменно все эти годы. Такого культурного феномена, как довоенный Ленинград, в истории ещё не было! До встречи, друзья! С наступающим Новым годом!

Уважающий вас Николай Сотников.

27 декабря 1973 года

Николай Ударов. Песня о Московских воротах

 
Откройтесь мне, Московский ворота!
Вы и во тьме души моей видны.
Здесь шла граница города и фронта.
Здесь шла граница мира и войны.
Вновь – артобстрелы, авианалёты,
но не пройдёт нигде нога врага.
Московские рубежные ворота,
где даже тишина – и то строга!..
От прошлого до наших дней – не про́пасть
и не ночной огонь в чужом окне.
Здесь я как будто предъявляю пропуск —
стихи мои о мире и войне.
Передний край. И вновь – передовая.
Родной блиндаж. И первый эшелон.
И вновь во всём – история живая
и неразрывный путь времён.
 

Николай Ударов. Победы ровесник, сын века ровесника

 
Столетие своё не встретить мне,
но я столетие отца встречаю.
В единственной своей стране
я дожил до него, на счастье,
хотя уже немало раз
небытия на грани был я,
хотя небытия стрела
почти у сердца проносилась,
но я пока что успевал
во времени да и в пространстве
уйти и, накопив слова,
на каждый новый бой собраться.
Мой личный век – не век совсем.
Он где-то рядом, но короче…
Успеть бы песен и поэм
чистовикам доверить строчки!
Ровесник века – мой отец,
А я – Победы нашей майской,
но отблеск на моём лице
костров Дворцовой и Сенатской,
огней последних баррикад
Коммуны праведной парижской.
Всех праведных боёв века,
в Октябрь и в Май
во мне сошлись вы!
От запорожских казаков
приняв малиновое знамя,[27]27
  Боевое знамя Запорожской Сечи было малинового цвета, а посередине стяга красовалась боевая ладья, ЧАЙКА, запорожский десантный корабль.


[Закрыть]
веду свои отряды слов,
грядущие победы зная!
 

Н.А. Сотников. Памятные встречи на дорогах судьбы. Очерки, стенограмма беседы, творческий портрет, этюд

Виктории полтавской юбилей

Три было у меня устных рассказа, которые всё никак не превращались в очерки из цикла «Памятные встречи». О чём они? На это самое «о» в литературе ответить крайне сложно! Ну для простоты, в рабочем, так сказать порядке, темы условно обозначить можно так: о том, как я видел последнего русского царя и его фамилию, о том, как я в годы блокады Ленинграда получил спецзадание написать сценарий и провести всю работу от «А» до «Я» над документальным фильмом о сборе средств ленинградскими верующими на танковую колонну имени Дмитрия Донского и эскадрилью имени Александра Невского и посему имел весьма необычного консультанта и во многом организатора съёмок – митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия (Симанского); о том, как я делал по заказу Совета по делам религиозных культов при Совете Министров СССР документальный и одновременно научно-популярный фильм «Буддисты в СССР» и на сей раз в резиденции главы буддизма в СССР в посёлке Иволга под Улан-Удэ встречался с бандидо-хаба-ламой Еши Доржи Шараповым. Всё это такая экзотика (да к тому же всё увидено своими глазами и услышано своими ушами!), что эти устные мои рассказы слушали буквально «взахлёб». Правда, кое-кто сомневался, не верил, многократно переспрашивал, стараясь тщательно выведать, где проходит граница между правдой и вымыслом. Я клялся слушателям, а теперь клянусь и тебе, читатель, что вымысла не было. Но не было, конечно, и протокольного занудства, канцелярской описательности. А вот вдохновение было всегда! Если бы не вдохновение, то я бы вообще не взялся бы за свои «Памятные встречи».

Однако почему же именно эти три устных рассказа так долго не ложились на бумагу?

Об экзотичности я уже сказал. Но это особого рода экзотичность. События, со мною происходившие, все были на грани правдоподобия. Поразительна жизнь и деяние в сфере научной и литературной народовольца академика Николая Александровича Морозова, но моё с ним знакомство носило довольно обычный характер, двери у него, конечно, нараспашку открыты не были, но нелюдимым его назвать тоже нельзя! Представителей знаменитой династии Дуровых я видел на арене, с Юрием Владимировичем дружил, его дочку – дрессировщицу и писательницу Наталью знал с детства. Редкая, разумеется, профессия (даже факультета и отделения такого «дрессировочного» в цирковом училище нет), но я так давно знаю мир цирка (и кулис, и арены), что мне в этом ничего экзотического не видится. С тигроловами Богачёвыми в посёлке под Хабаровском беседовал запросто, как со многими своими героями очерков, творческих портретов, документальных и научно-популярных кинофильмов. Иллариона Певцова видел на театральной сцене и на киноэкране, знакомствовал с ним как театральный критик…

А тут совсем иное дело! Существовало и некое табу на такого рода воспоминания. Высшие лица в православии (ведь Алексий стал патриархом Московским и всея Руси) и в буддизме были очень труднодоступны. Увидеть их ещё удавалось. С большими (если не сказать – с огромными!) трудностями согласие на официальную беседу по делам кинематографическим, в которых они были оба крайне заинтересованы, получить оказалось возможным. Но добиться откровенного, простого, светского (не в смысле утончённости и пиетета, а в плане содержания) разговора? Это уже казалось всем моим слушателям фантастикой.

А где фантастика, там сказки и легенды! Задуманные же мною очерки из цикла «Памятные встречи» должны быть строго документальными. Таков был мой замысел, и я не хотел от него отступать.

И всё-таки я решился написать эти три очерка! Начал с царя. Почему? Меня как читателя очень заинтересовала документальная повесть М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», напечатанная в журнале «Звезда»[28]28
  См.: Журнал «Звезда», 1972; № 8–9; 1973; № 7-10; а также отдельные издания издательства «Мысль»; 1979,1982; 1987; 1989 годы.


[Закрыть]. Бывал я и на встречах писателей с историками, которые часто проходили в залах Центрального дома литераторов. Все наши гости-историки так или иначе касались в своих лекциях и в ответах на вопросы из зала самодержавия в России, династии Романовых, характера и образа последнего самодержца… После таких встреч непременно в писательской среде завязывались бурные споры, дискуссии, особенно, когда мы, после лекций переходили в дубовый зал. Для непосвящённых скажу просто, что это теперь цедеэловское название ресторана. Зал действительно дубовый. На моей памяти он был и конференц-залом, и местом митингов, и горьким местом прощаний с ушедшими навсегда друзьями. И вот дружескими компаниями за столиками мы продолжали вести исторические беседы. Кто-то прикидывал, какие исторические темы могут быть лично ему как автору полезны и интересны, кто-то (как правило, критик, теоретик) уже словно обкатывал будущую статью или главу из монографии об исторической теме в литературе, театре и кино. А я просто и простодушно заявлял, что лично видал царя и катался на велосипедах с его дочерьми!

Теоретические споры и практические прикидки, что и как написать, затухали, и все с открытыми ртами слушали рассказ о том, что мог видеть мальчишка из рабочей семьи в 1909 году в Диканьке близ Полтавы.

Рассказ мой был простым, бесхитростным, не побоюсь сказать – простодушным: ведь я старался поведать о впечатлениях, запавших в душу девятилетнего мальчишки. Однако эффект был поразительным! Как правило, самые заядлые спорщики умолкали и после моего рассказа либо переходили к другим темам, либо наступала долгая пауза.

Думаю, что главную роль играл эффект достоверности. Перед слушателями проходили неизвестные страницы минувшего, от которых не оставалось живого следа. Всё сгорело в пламени. Официальная историография и до революции и после давала информацию иначе: первая рассыпалась в любезности, вторая клеймила, жгла, разила и негодовала.

Я тоже негодую. Меня никак нельзя упрекнуть в монархизме. Подобный упрёк меня бы не разозлил, а рассмешил. Мне хочется показать, как что было, на самом деле, без прикрас. А многое в обыденной, повседневной жизни было и прекрасным, и волнующим и вовсе не нуждалось в том, чтобы смести его с лица земли. Например, – дивный парк вокруг дворца Кочубея в Диканьке. Вы в этом сейчас убедитесь.

И ещё одна оговорка. Повторяю, мне было всего лишь девять лет. Теперь я прекрасно понимаю, что это значительно больше того, что такое современный аналогичный возраст. Но и делать ребёнка пророком тоже не стану. Тот мальчишка запомнил всё очень хорошо. В чём-то он был удивлённым, озорным, немного бесшабашным, общительным, приветливым, довольно для своего возраста начитанным, любящим легенды и поверья, предания и сказки родной Полтавщины. Однако местничеством этот мальчишка не страдал. Он ещё не очень себе представлял, что такое Украина в целом, но Россию знал не только по карте – недаром вырос в семье железнодорожника, деповского токаря! Сколько славных рассказов я от друзей отца о российских просторах слышал! С бывалым железнодорожником поговорить порою не менее интересно, чем со старым моряком. А к беседам в нашем доме всё располагало: и уют, и отцовское и материнское гостеприимство, и уединённость на окраине Полтавы нашей маленькой усадебки с садиком и огородом, и трезвый характер нашего застолья. Мать моя, Васса Григорьевна, была кулинарка отменная, сочетавшая в своих познаниях кухню украинскую и русскую. Сама она из русской семьи, вышла замуж за украинца, привыкала долго ко всему, однажды даже вызвала гнев свекрови тем, что в самоваре яйца сварила – спешила отцу в дорогу снеди собрать. Сама она из мещан, крестьян недавних, а отец мой – рабочий в первом поколении, все в прошлом в его роду украинские крестьяне, до отмены крепостного права – и крепостные. Что правда, то правда, хотя очень горькая. Так от 1861 года до времени Екатерины Второй, которую на Украине «вражьей жинкой» прозвали за то, что потомков славных запорожцев в рабство обратила. Об этом и в думах сказано, и в песнях, и в сказаниях. Зато запорожские века – вечная наша гордость! У нас в семье очень те времена и люди почитались. Вот тот вольный казацкий запорожский дух помножился на пролетарскую солидарность и сознательность, и привёл моего отца в ряды активных участников горловских событий 1905 года. И я никогда не забуду, как казаки, только другие во всём – донские, плетьми отца и товарищей его терзали и меня, малолетку, пикой сбросили с моста! За веру, царя и отечество!

По мосту шагом двигались три «донца-молодца»[29]29
  … Летом 1973 года в Ленинград прибыла делегация писателей Ростова-на-Дону. Хулиганство началось уже в аэропорту Пулково: в дымину пьяный казачище-дончище заорал в знак приветствия донской гимн: «Мы, донцы-молодцы, царю верно служим!» Члены нашей писательской делегации были в шоке. Больше всех переживал я, так как являлся ответственным за всё мероприятие в целом и в частностях. Один из руководителей города, приехавший встретить посланцев «Тихого» Дона, спросил меня, что я собираюсь делать и нужна ли его помощь, на что я ответил, что «я с ними сам разберусь». И разобрался… Акак – секрет. У нас в литературе – всё в секретах. И именно в эти самые мгновения в Пулково я вспомнил рассказ отца, на которого с пикой ринулся «донец».


[Закрыть]. Завидев молодую женщину, мою бабушку Вассу Григорьевну, которая в корзинке несла обед в депо моему отцу Афанасию Григорьевичу, и пятилетнего мальчонка в белой рубашонке, они с типично разбойным гиканьем и свистом подскочили к нам, один из донцов поддел пикой малыша за рубашонку и, раскрутив в воздухе, швырнул в обмелевшую речку на камни. Рубашонка сразу покраснела от крови, и моя бабушка ринулась к берегу спасать сына. Рядом стирали и полоскали белье украинки и русские женщины. Они, не жалея белоснежного своего белья, обмыли мальчонке раны и перевязали его быстро и умело. Когда Васса Григорьевна к ним подбежала, они вручили ей сына, который ещё не пришёл в сознание.

… Жили мы в Полтаве, а гоголевская Диканька – то совсем рядом – утром выехал даже на волах и к вечеру на месте. А на резвых конях и того быстрее! В Диканьке жила отцовская родня, разнообразная и многочисленная. Все крестьянами и ремесленниками были: кто бондарь, кто пасечник, кто в коновалы вышел, а двоюродный мой дед Григорий – в личные повара самого князя Кочубея[30]30
  Имеется в виду Виктор Сергеевич Кочубей, начальник Главного управления уделов, свиты царской генерал-майор. В Петербурге в 10-е годы XX века жил в особняке по адресу: Фурштатская (улица Петра Лаврова), дом 24. В последний раз его видели в ещё белом Крыму, накануне бегства беляков.


[Закрыть].

Как мы к Кочубеям относились? Безо всякого подобострастия, по-деловому, можно сказать. Последних Кочубеев уважали за хозяйственность, за размах в делах, за вкус к красоте. Потомков Кочубея, особенно того самого Кочубея, кто вместе с половником Искрой смерть от Мазепы, предателя, принял, прямо скажу – боготворили. О самом (том!) Кочубее рассказов не помню, но про Искру так старики говорили, что он хоть и полковник, но казацкий, запорожский духом, прямо народный герой.

Память о предке и его отважном товарище хранили и последние Кочубеи. В вестибюле дворца под стеклянным овальным колпаком (он внешне напоминал овальные колпаки из оргстекла в уличных таксофонах) как драгоценнейшие реликвии хранились рубахи Кочубея и Искры с тёмными пятнами крови. В благоговейном молчании и с поклоном проходили хозяева и гости мимо родовой святыни.

«А откуда же ты, крестьянский внук и пролетарский сын, об этом знаешь?» – спросит меня читатель. А всё дед Григорий. Он меня во дворец проводить мог не раз, многие помещения кроме личных княжеских покоев показывал, усадьбу почти всю с хозяйственными пристройками. Так что я во дворце и в окрестностях довольно свободно ориентировался. Очень я многие годы спустя (а ведь я с юности в Полтаве больше не был, не довелось!) опечалился, узнав, что усадьба погибла, дворец почти разрушен. Но ещё больше огорчился, узнав, что не одна война виной, а и сами диканьковцы! Самых бедных из них, конечно, понять можно – тут и нехватка самого необходимого, и лютая классовая ненависть, но те старики, которых я знал и помню до сих пор, как хранители истории такие действия не одобрили бы. Отличный мог бы музей получиться! И хозяйственные постройки и заведения добрую службу могли бы сослужить. К тому же места-то самые что ни на есть гоголевские! И музей мог бы быть не только историко-краеведческим, но и литературным.

«А как же охранялся дворец?» Насколько я помню, никак. То есть у ворот всегда были привратники, вблизи работали садовники, слуги, ухаживающие за дикими животными, свободно и спокойно разгуливавшими по дорожкам, по траве… Во всяком случае, жандармов или полицейских я не припомню. Разумеется, крестьяне по усадьбе не разгуливали. Парка культуры и отдыха там не было, но по делам «к Кочубеям», как говорилось, захаживали. Не к самим лично членам княжеской семьи, а к слугам, управляющему. Получали какие-то заказы, спрашивали о работе, выступали посредниками в каких-то мелких сделках. Ведь Кочубеи, свято сохранив «преданья старины глубокой», являясь в ряду первых лиц при дворе, одними, вероятно, из первых поставили сопутствующие усадебному хозяйству предприятия на промышленную, капиталистическую основу. Всего я, конечно, не припомню, не назову, но о пивоваренном заводе речь в Диканьке постоянно шла. Были винодельческое производство, оранжереи, парники, животноводческие фермы. К ним примыкали покосы, пахотные поля, другие угодья. Требовалась тара, нужен был транспорт. Таким образом, выражаясь современным языком, был у Кочубеев довольно крепкий и по-своему образцовый и изысканный агропромышленный комплекс с очень продуманными и разветвлёнными внутренними и внешними хозяйственными связями.

Разумеется, все нити сходились к управляющему, но и сам старый князь по должности своей – ни много, ни мало Главнокомандующий уделами, то есть

ЛИЧНОЙ собственностью царя, в хозяйственные дела вникал. Во многом это было продолжение его, в шутку скажем, «штатной работы» на личном подворье. Могу себе представить, что какие-то дела финансовые и хозяйственные личные перекликались и взаимопересекались с делами царскими и государственными. Богатства были несметные! А вот судя по воспоминаниям ленинградского прозаика и краеведа Льва Успенского, в Петербурге Кочубей внешне, во всяком случае, богатства своего не выказывал. В книге «Записки старого петербуржца» Лев Успенский, в частности, пишет, что у Кочубея неважный выезд, лошади вовсе не смотрелись – клячи какие-то! Может быть, это был определённый маскарад?.. Пушкинские слова о том, знаменитом Кочубее, «богат и славен Кочубей» можно вполне адресовать и к Кочубею последнему. В Диканьке кони его были на загляденье! Прямо какие-то сказочные кони из книг о богатырях и витязях.

Я уже говорил о том, что книги в нашем доме превыше всего почитались. И читались не в пример многим моим знакомым, нынешним, которые золочёные тома дорогих изданий не берут в руки, а используются как декор на полках и стеллажах. Прочитанным мы постоянно обменивались, прочитанное обсуждали. Родители мои постоянно следили за кругом чтения моего и моей сестры младшей Тони. До сих пор помнится мне такой эпизод. Отец, увидев, что я «Принца и нищего» дочитываю, подошёл и говорит: «Обратил внимание на то, какое право даровал король своему близнецу? Он его объявил своим другом и разрешил сидеть в его присутствии и быть при нём в шляпе. Такие же права, я слышал, есть и у последнего Кочубея».

И наконец, последний аккорд перед главной сценой очерка моей детской памяти.

Отец мечтал, чтобы я стал железнодорожным инженером, но для этого необходимо получить среднее образование. Значит – реальное училище. В Полтаве оно славилось и своими педагогами.

Первые месяцы учёбы я был как во сне. Всё было новое, всё удивляло, тревожило, вдохновляло. Потом романтический туман рассеялся, и я стал пристальнее вглядываться в лица учеников и учителей. Из семьи рабочих был только я Было ещё несколько мальчишек из семей богатых крестьян, по сути уже не крестьян в собственном смысле слова, а скорее – перекупщиков. Далее шли группы ремесленников, мелких торговцев, мелких служащих. Были среди нас и дворяне. Как я потом понял – по причине их органической неспособности к изучению древних языков и вообще желанию получить знания более практичные. Романтические грёзы в стенах реального училища не витали. На то оно и было реальным.

Реальным было имущественное, и сословное расслоение. Я в этой среде себе не нашёл ни друзей, ни даже товарищей. У меня дома никто из одноклассников не был, ни к кому не ходил и я. У педагогов и директора мы были по обязанности: обычай колядования сохранился и позволил нам заглянуть в святая святых – в учительские квартиры, в директорский особняк. На праздничных столах возвышались традиционные праздничные гуси с антоновскими яблоками, в квартирах было довольно просторно, чисто и уютно, паркетные полы сияли, в печках трещали хорошие сухие дрова. Нас приветливо, но сухо благодарили, одаривали простенькими лакомствами и отпускали восвояси, и мы возвращались в свои дома. У нас тоже было чисто, по-своему уютно, но пол был дощатый, в печи топилось что придётся, гуся на столе не было. На его месте стояла простая, но вкусная материнская снедь. Обычный пролетарский быт, почти полностью лишённый и какой бы то ни было национальной специфической окраски. Так по всей России на окраинах городов уездных и губернских жили квалифицированные рабочие. Другое дело – Диканька! Там отец редко говорил по-русски и в своей белой рубахе с пояском очень походил на запорожского казака со знаменитой картины Репина.