Текст книги "Батюшки Амвросия наследник. Священноисповедник Георгий Коссов"

Летний день длинный, и я вечером, часам к пяти, вновь пришел к ней, полагая, что на этот раз не задержусь у нее надолго. Но едва успел переснять фотографию, как пришла ее знакомая Антонина Николаевна Новикова, работающая в Михайло-Архангельской церкви, и разговоры вновь увлекли нас. И вдруг я подумал: «Что же я не сфотографировал Анну Николаевну. Ведь ни одной фотографии ее нет. А ведь она, как живая нить, связывающая нас с отцом Егором». Но Анна Николаевна стала отказываться. «Батюшка Егор не любил фотографироваться, и я не буду». И мы стали ее уговаривать. «Батюшка, может, и не любил фотографироваться, но фотографии его все же есть, – убеждали мы ее. – А если бы он не сфотографировался, то мы бы сейчас и не знали, какой он был. А то вот, пожалуйста, можем на него теперь посмотреть». Это убедило ее, и она согласилась. Я сфотографировал ее несколько раз. Вначале одну, затем троих, а потом мы еще долго на улице говорили о делах насущных. Теплый летний вечер тянулся на удивление долго, и чарующая вечерняя тишина размягчала наши души, сближала нас и располагала к откровенному, доверительному разговору. И мы обменивались своими сомнениями, предчувствиями и надеждами.

Наконец я попрощался и ушел, нисколько не сомневаясь, что сюда еще не раз приду. Мне казалось, что для этого у меня будет много времени, чуть ли не вечность. И я, каюсь, не особенно и спешил. Несколько раз я собирался, но все откладывал. А когда наконец пришел, оказалось, что ее уже нет в живых.

Мария Иосифовна рассказала мне, что похоронили Анну Николаевну на Платоновском кладбище, недалеко от храма Иоанна Богослова, а те немногие вещи, что остались у нее, в том числе фотографии и редкую книгу о приюте в Спас-Чекряке, передала она в женский монастырь.

Вскоре мне пришлось быть в Спас-Чекряке. Уезжая, набрал я с батюшкиной могилки земли, а из святого колодца воды и, возвратившись в Орел, передал Марии Иосифовне, чтобы отнесла она это все к Анне Николаевне на могилку. А когда передавал, подумал, что с батюшкой Егором она уже давно встретилась.

Помяни их, Господи!

Знамение

Стояли удивительные дни, тихие и нежаркие, с голубым и ясным небом, хотя сентябрь уже отсчитывал свои последние деньки. Я несколько раз собирался поехать в Спас-Чекряк, но разные дела задерживали отъезд. А дни летели удивительно быстро, и я с сокрушением думал, что скоро пойдут дожди, начнется грязь и слякоть, и тогда прощай поездка до следующего года. Но вот наступил момент, когда я понял, что откладывать больше нельзя и, бросив все свои дела, отправился в поездку.

Ехать до Спас-Чекряка пришлось двумя автобусами. Вначале рейсовым из Орла до Болхова, а потом местным Болхов – Близна до деревни Герасимова. У первого добротного дома, выложенного из белого кирпича, автобус остановился, и шофер, повернувшись ко мне, сказал: «Во-он Чекряк. С километр, не более», – и указал рукой в сторону. Автобус дернулся и помчался дальше, а я перешел шоссе и, пройдя несколько шагов по пыльной проселочной дороге, остановился и осмотрелся. Позади меня начиналась деревня Герасимова, а впереди лежал бескрайний русский простор с торчавшими кое-где кудрявыми, но уже сильно пожелтевшими перелесками.

«Живет ли кто там, в этом Спас-Чекряке?» – подумал я. Мне было известно, что автобус, который меня сюда привез, дойдет до Близны и вернется в Болхов. А следующий будет только завтра. И хочешь не хочешь, а придется ночевать в Спас-Чекряке. Змейкой промелькнула беспокойная мысль: «Может, вернуться назад, пока еще недалеко отошел» – и внесла в душу сумятицу и тревогу. Но я ее решительно отогнал: «Не куда-нибудь, а к святому угоднику еду. Если что, он поможет». И, взвалив на плечо свою походную сумку с фотоаппаратом и одеждой, я пошел в Спас-Чекряк.

Идти было легко и хорошо. Свежий воздух, наполненный нежным ароматом доцветающих полевых цветов, после городского смрада пьянил и напоминал мне о чем-то далеком.

Я знал, что по поводу названия села существует предание, которое утверждает, что название село получило от татарского слова «чекряк», что в переводе означает «непроходимое урочище».

А еще говорят, что в незапамятные времена тут было языческое капище. Первая построенная здесь христианская церковь ушла в землю, а на ее месте образовался родник, и зимой полынья не замерзала даже в лютые морозы. Прежде такую полынью называли «чикреком», от этого будто бы и произошло название села.

Место, куда я шел, было и впрямь овеяно недоброй славой. Окрестные места известны колдунами и знахарями. И когда приняли на Руси христианство, то первые проповедники Христовой веры встретили здесь упорное сопротивление. В окрестных местах стали устраиваться крепости. В расположенном по соседству Хотынецком районе до сих пор существует древнее село Девять Дубов, образованное на месте известного гнезда атамана Соловья-разбойника. События, рассказанные в былине, безусловно не выдуманы, и в образе Соловья-разбойника, по всей видимости, лежат черты действительно жившего в те времена князя вятичей Магуты, который так же был пленен и привезен на великокняжеский двор. И хоть был он позднее казнен в Киеве, но остались в этих местах его родственники и последователи.

А в другом, расположенном по соседству районе, между Мценском и Болховом, приняли лютую смерть служители Киево-Печерского монастыря св. мученик Кукша и его ученик Пимен, которые проповедовали тут христианство.

А в начале XVII века, когда прошла смута по всей стране, поселились здесь лихие разбойники. Темными ночами выходили они на большую проезжую дорогу, и горе было запоздалому купцу или путнику. О том времени и по сей день напоминают заросшие диким бурьяном глубокие ямы и земляные валы. Предание рассказывает, что прежде в Большом и Малом Гнездилове были устроены разбойничьи гнезда. А в соседнем селе Середичи располагался их главный стан, который находился посредине других разбойничьих гнезд.

Я шел не спеша, часто останавливался и в Спас-Чекряк пришел, когда спешившее спрятаться за горизонт солнце вовсю золотило своим светом верхушки больших деревьев, а над окрестными полями и лугами повисла чарующая вечерняя тишина, присущая только сельской местности. Собираясь в дорогу, я, конечно, предполагал, что увижу здесь глушь и запустение, но действительность превзошла все мои ожидания. Все вокруг заросло кустами дикой сирени и большими старыми деревьями. Многие из них были уже мертвы, и они, словно страшные лесные великаны, стояли, растопырив свои руки-сучья. Казалось, что вокруг заколдованное царство. Я лазил по кустам, но кроме остатков фундаментов, заросших бурьяном, да двух развалившихся сараев так ничего и не нашел.

«Ну и глушь, – думал я. – Где жилые дома? Где люди? Ведь за всю дорогу, когда шел сюда, сколько уже здесь ни брожу, никого не встретил. Будто и впрямь все здесь кто-то околдовал».

Я не на шутку встревожился и не знал, что делать, но тут вдруг залаяла собака, и я пошел на ее лай.

Перейдя густой кустарник, я увидел вначале двухэтажный школьный интернат, а потом и школу.

Здание школы было большим и великолепным, и было удивительно видеть его в такой глуши. Занятия давно закончились, но директор школы и несколько учителей все еще были там.

Разговор об отце Георгии Коссове вызвал у них повышенный интерес. Тут же вспомнили и рассказали историю двадцатилетней давности о том, как юные краеведы напугали районные власти, когда стали писать историю своей школы и села. Те, как только узнали, сразу прикатили в школу и строго-настрого запретили даже имя батюшки Георгия упоминать. «А как можно было его не упоминать, – возмущались теперь учителя, – когда он столько здесь всего понастроил». А мне вдруг припомнилось то время, когда почти в каждой школе были свои краеведческие музеи или кружки. Школьники собирали старинные предметы, записывали легенды и предания, которые они слышали от старых людей. Потом эту работу почему-то посчитали ненужной и забросили. И когда я на следующий день попросил учителей, чтобы мне показали папку, где были собраны материалы об истории школы, то ее сколько ни искали, но так и не нашли.

Все дальнейшее для меня в тот день сложилось удачно. Видно, батюшка Георгий мне и вправду помогал. Директор школы Алевтина Александровна Ермакова пригласила меня к себе. Они с мужем Николаем Петровичем, учителем той же школы, уже многие годы жили в школьном интернате, занимая почти весь первый этаж.

Время для фотографирования было уже позднее, но я все же успел в тот день сходить и к батюшке на могилку и на устроенный им святой колодец. Возвращаясь с колодца, пошел не в ту сторону и попал на кладбище. Старые покосившиеся кресты да заросшие, почти сровнявшиеся с землей могильные бугорки говорили о бренности нашего земного существования. «Сколько людей жили в этих местах прежде, – думал я, осторожно ступая по мягко шуршавшей листве. – И у каждого из них была своя личная жизнь, а вот теперь все прошло, развеялось, как дым, и что там осталось под могильными бугорками… А ведь такой конец каждого из нас ждет».

Кладбище было настолько заросшим, что в глубь его я так и не прошел, а, немного попетляв среди могил, повернул назад.

Был уже давно вечер. И в полумраке теней сгущавшихся сумерек, казалось, проступали очертания пляшущих и кривляющих на могилах людей. «Бесы теперь тут радуются вовсю», – подумал я и заспешил в интернат.

«А все-таки день удачно прошел», – подводил я итог первого дня, погружаясь в сладкий сон. Добрался сюда благополучно и устроился хорошо.

А утром встал, вышел на улицу и обомлел. Весь горизонт был черным от туч. «Пропал денек», – с горечью подумал я. Все мои планы рухнули. Вечером мне рейсовым автобусом нужно уезжать. «Успеть бы уж сходить на то место, где церковь ушла под землю», – подумал я. Вчера вечером Николай Петрович обещал меня туда проводить. И хоть времени у него до начала уроков было немного, слово он свое сдержал.

Мы вышли из дома, когда тучи, словно черные драконы, уже подползали к Спас-Чекряку. Было в них что-то величественное, но вместе с тем и грозное. Место это оказалось гораздо ближе, чем я предполагал. Дойдя до школы, мы свернули вправо и пошли по дороге вдоль посадок. Затем перешли лощину и шли, пока не остановились у небольшого родника. «Здесь, – сказал, остановившись, Николай Петрович и указал на родник. – Старые люди утверждают, что если прийти сюда в тихий день, на зорьке, то можно услышать даже, как звенят колокола».

Николай Петрович заспешил в школу. Я оглядел родничок. Чистая как слеза вода была ключом из-под земли и стекала из лунки в небольшой водоем. Однако надо было торопиться. Порывы холодного и резкого ветра все сильнее и яростней налетали на кусты и деревья, срывая с них золотой наряд. Я щелкнул фотоаппаратом всего несколько раз, как вдруг стало темно и крупные, но пока еще редкие капли дождя дробно застучали по траве и дороге.

«Ну, началось», – подумал я и заспешил в укрытие, которое приметил, когда шел сюда. Но тут вдруг поднялся встречный ветер и, налетев на тучи, стал рвать их на части. Я стоял и смотрел на происходящее как завороженный. Прошло не более 15 минут, и от грозных туч, так пугавших всего несколько минут назад, остались жалкие куски, которые ветер тут же прогнал за горизонт. Внезапно выглянуло солнце, и все небо стало по-летнему чистым и ясным.

День выдался великолепный и почти сказочный. Желтые листья, падая на землю, словно золотые большие бабочки долго порхали в воздухе, а небо было чистым и, хорошо помню, голубым, что необычно для осени. И было у меня на душе необычайно хорошо.

Я все успел сфотографировать, и даже больше, чем запланировал, а перед отъездом домой зашел к бывшей учительнице Марии Александровне Думчевой и ненароком разговорился. «Нет, не зря я все-таки приехал в ваши места. И, уезжая от вас, знаю точно я, что Бог благословит ваши места. И вновь здесь построят и церковь, и приют, и Дом старчества и даже то, чего не было и при батюшке». И еще многое говорил я в тот день ей. Но видел, что Мария Александровна в этом даже и не сомневается.

Живая память

Я искал свидетелей, тех, кто знал батюшку Георгия Коссова, в Болхове и в дальних селах и деревнях, а оказалось, что главные свидетели, его духовные дочери, жили на соседних с моей улицах.

С одной из них, Анной Николаевной Рязанцевой, умершей на 96-м году, я успел встретится, а вот с другой – Доминикой Несторовной Ноздрачевой – нет. К этому времени она уже умерла, но выяснилось, что жива ее дочь Елена Алексеевна Снеговая, и мы с Марией Иосифовной Абакумовой, сухонькой благообразной старушкой, пошли к ней.

Жила Елена Алексеевна в конце 3-й Курской, недалеко от женского монастыря.

Мы позвонили, и дверь нам открыла сама хозяйка. «Заходите», – весело и приветливо сказала она, и мы прошли и расположились в кухне.

О том, что мы придем, Елена Алексеевна была уведомлена, и это облегчило наше знакомство. Мерно тикали, отсчитывая секунды, настольные часы, и в такт им так же чинно и не спеша она стала нам рассказывать.

«Родилась моя мама Доминика Несторовна, в девичестве Жиголенко, в 1892 году в селе Жуковка, что находится недалеко от Брянска. Ее родители рано оставили этот свет.

Вначале умерла мать, а вслед за ней преставился и отец. И стала она круглой сиротой. Знакомая монахиня Фотия отвезла ее в Спас-Чекряк к батюшке Егору. Так мама оказалась у него в приюте.

А у папы моего, Алексея Николаевича Ноздрачева, в это время находилась в приюте сестра Наталия, и он часто к ней приезжал. Когда маме подошли года, батюшка Егор благословил и обвенчал их, а матушка Александра устроила пышную свадьбу, на которую были приглашены многие приютянки. После свадьбы уехали они в Орел.

Поначалу моим родителям пришлось нелегко. Своего угла у папы не было, а на квартиру в то время брали неохотно. Когда ему надоели эти мытарства, поехал он к батюшке Егору в Спас-Чекряк и пожаловался ему на свою неустроенность и бездомность. А батюшка выслушал и сказал: «Потерпите немного. Скоро будет у вас свой дом. Там и будете жить, пока тройку не подадут».

Вернулся папа из Спас-Чекряка радостный и довольный.

А вскоре он действительно купил за очень низкую цену на Борисоглебской улице старый полуразрушенный дом. Позднее папа разобрал его и перенес на Огородную, ныне эта улица Колпакчи, где он и стоит поныне.

Таким образом, одно предсказание было исполнено тут же и в точности, а вот над другим мои родители долго ломали голову. «Кто и какую тройку им подаст?» – думали они.

Не до конца разгаданной тайной осталось это для нас и по сей день. Было время, когда нам казалось, что смысл батюшкиного пророчества нам будет открыт, но полностью это не исполнилось. А случилось вот что.

Первой в 1969 году умерла монахиня Фотия. Она все эти годы с нами была в большой дружбе.

Прошло 13 дней, и вдруг вслед за ней внезапно умирает и наша мама. Похоронили мы ее, а тут, как снег на голову, новая беда. И что удивительно, опять на 13-й день паралич разбил и приковал к постели нашего папу. Вспомнили мы тут батюшкину тройку и решили, что третий гроб будет. И даже смертное ему приготовили. Но папа на удивление и радость нам прожил еще 10 лет. И в 1979 году тихо и мирно скончался. Тут Елена Алексеевна вздохнула и, выждав некоторое время, продолжила свой рассказ.

А на свадьбу батюшка Егор подарил моим родителям две иконки. Отцу святителя Николая Мирликийского, а матери образ Тихвинской Божией Матери. Они в нашем роду сейчас еще хранятся. В трудные времена защищают нас от напастей и бед. Благодаря им наш дом всю войну простоял, хотя и был деревянный, тогда как большинство домов на нашей улице были разрушены или сгорели.

В 1943 году, перед тем как освободить Орел, наши самолеты особенно сильно бомбили город. И вот как-то во время такой бомбежки загорелась вдруг немецкая машина со снарядами, стоящая впритык к нашему дому. Мы в это время сидели в подвале и все видели. Думали, что уже конец. И нам и нашему дому. Но немцам все же удалось горящие ящики сбросить на землю и пламя потушить. Все мы тогда решили, что это иконы спасли наш дом.

Ныне в этом доме живет племянница моего отца Вера Николаевна Сергеева. Это к ее маме Наталии Николаевне в приют батюшки Егора ездил отец. А работает она алтарницей в Богоявленском храме».

И тут я вдруг вспомнил, что был я в том доме, встречался с Верой Николаевной и даже напечатал несколько ее рассказов.

«Мир тесен», – сказал я. И рассказал об этом Елене Алексеевне. Но она знала и даже читала мои статьи.

«Все в жизни повидали, и радости, и печали, – рассказывала она дальше. – Если приходила беда – знали, что все проходит, и беда пройдет. А счастьем тоже не обольщались. Потому что сегодня так, а завтра может быть по-иному. Ведь враг рода человеческого день и ночь ищет, кого бы ему поглотить. А после войны наш папа ему чуть в лапы не угодил. И если бы не батюшка Егор, то вряд ли бы это благополучно окончилось. А случилось это так.

Вскоре после войны, кажется, в 1948 году, заболела и умерла папина сестра Наталия Николаевна, и решил он, чтобы отпевали ее в церкви. Это стало известно администрации завода, где он работал, и его уволили.

Время тогда было голодное, и устроиться на работу было очень трудно.

А тут к тому же, как на беду, уехали мы с братом из дома. Он в Щекино Тульской области, а меня после окончания железнодорожного техникума направили в Брянск.

Вот и начались у него дни, полные скорби и печали. Загрустил он и расстроился так, что хотел уже руки на себя наложить. И так, может быть, и поступил бы, но тут вдруг приснился ему батюшка Егор и гневно говорит: «Ты, Алексей, эту дурь из головы выкинь. Скоро все образуется. Жди своих детей». И правда, первым месяца через три вернулся брат, а за ним вслед приехала и я.

За давностью лет я уж не помню, что случилось у брата, а меня по болезни списали с железной дороги и вернули домой. А уже в самом конце 1940-х годов жить стало значительно легче. Папе удалось устроиться на работу в мебельную артель. Располагалась она на 2-й Курской, там, где ныне находится мебельная фабрика. Оттуда он и на пенсию ушел».

Елена Алексеевна вышла в другую комнату и принесла старые фотографии.

«А вот какими были наши мамы, когда жили у батюшки Егора в приюте, – сказала она. – Справа моя мама, а слева Веры Николаевны. – С изрядно выцветшей фотографии глядели две девочки-подростка. – А это наш отец со своей матерью. В это время он служил в армии. Тогда шла первая мировая война. А вот наша знакомая монахиня Фотия с подругой. Та, что маму привезла к батюшке Егору в приют. А здесь заведующая приютом в Спас-Чекряке княжна Оболенская».

Тут я даже вздрогнул: об Ольге Евгеньевне Оболенской читал и слышал я немало, но фотографию ее тут увидел впервые. Когда-то, теперь уже почти в сказочные времена, приехала она к батюшке Егору «погостить», да так ей понравилось в Спас-Чекряке, что решила она расстаться с прошлым и посвятить себя воспитанию девочек-сироток.

«А здесь на фотографии, – продолжала хозяйка, – Марфа Акимовна Селищева – Заслуженный врач РСФСР. Большим специалистом была она по глазным болезням. А в прошлом тоже сирота. Вместе с моей мамой воспитывалась у батюшки в приюте».

О ней я прежде не слышал и прошу Елену Алексеевну что-нибудь рассказать, и она охотно исполняет мою просьбу.

Была у нее верная подруга Мария Николаевна Гудхова. Дружили они с ней с приюта и до конца своих дней. Та тоже в большом почете была – Заслуженный учитель школы РСФСР. У меня есть фотография, где они сняты вдвоем. Когда вышло распоряжение закрыть в Спас-Чекряке приют, приехали они в Орел. Жили вначале на монастырке. Марфа поступила учиться на медицинские курсы, а после окончания курсов ее направили работать медсестрой в Змиевку. Там она работала до самой войны, а как только началась война, добровольно ушла на фронт. Вместе с ней ушла и Мария. В Орле она работала учительницей, но на фронт поехала простой санитаркой. Всю войну подруги прошли вместе. Каждая имела боевые награды. А после войны судьба их забросила в Николаевскую область в город Вознесенск. Там они и прожили свою жизнь до конца, там их и похоронили. Первой умерла в 1972 году Мария Николаевна, а через два года и ее неразлучная подруга Марфа Акимовна.

Помяни их, Господи, в Твоих селениях!

Разговор наш зашел на потусторонние темы. Заговорили о тех, кто жил прежде и перешел уже в мир иной. Как там им и какая у них дальнейшая жизнь в отличие от нашей. Ведь у Бога все живы. И только тонкая невидимая грань отделяет нас от них.

И тут уже пришлось рассказывать мне.

С раннего детства я страшился смерти, казавшейся мне почему-то сплошной беспросветной тьмой. «Как это так, – думал я, – меня не будет, а здесь, на земле, будет светить солнце, зеленеть трава, и будут жить другие люди». Это казалось мне ужасной и вопиющей несправедливостью. В будущую вечную жизнь я не верил и старался об этом не думать. А потом как-то случайно вдруг увлекся старыми фотографиями. Я стал собирать старинные, еще дореволюционные открытки с видами города Орла и его уездов. И одно время даже считался краеведом, но это было не совсем верно, так как интересовали меня больше не виды улиц и памятники старины, а изображенные на них люди. Старая фотография стала для меня словно окно в прошлое. Я раскладывал их на столе и смотрел. Вот ловят удочками рыбу на Орлике рыбаки. Вот Ильинская площадь с торговыми и праздными людьми. А вот задумался о чем-то у Мариинского моста гимназист. Объектив фотоаппарата вырвал его у времени и почти через сто лет перенес в наши дни. Были еще барышни, извозчики, заглядывающие в объектив, любопытные мужики и пацаны. Когда-то они, как и мы сейчас, жили в нашем городе. У каждого из них была своя личная жизнь с радостями и печалями, свои беды, заботы и дела.

А теперь уж поди узнай, на каких кладбищах разбросаны их косточки. «И вроде не такие уж и отдаленные нас разделяют времена, – думал я. – Еще сохранились многие дома, у которых они стояли или шли, ограды и заборы, где сидели. А между тем прошло уже сто лет. Пройдет время, и мы все, живущие на земле, умрем, и никогда уже больше ничья жизнь не повторится. Жизнь наша всего миг». Мне было непонятно, для чего мы все живем.

Я подходил к этому вопросу с разных сторон, но ответа не находил. Интуиция мне подсказывала, что все наше мироустройство имеет какой-то смысл, но здесь, как казалось мне, он отсутствовал.

«Жизнь коротка и быстротечна, – размышлял я, – но хоть бы уже она благополучной была. А то как в муках рождается человек, в муках живет, в муках потом и умирает. Страдания, горести, болезни и утраты, а также постоянная нужда, часто граничащая с крайней нищетой, так и преследуют его до конца. И это я имею в виду человека здорового и полноценного, а о калеках и инвалидах уже не говорю. А венцом каждому, как ни береги себя, в конце концов, является неизлечимая болезнь и смерть». В будущую вечную жизнь, как я уже сказал, я не верил, но и в то, что люди напрасно живут на земле и бесследно исчезают, разум мой никак верить не хотел.

Вскоре прочитал я Евангелие и увидел, что свидетельств о будущей вечной жизни было там сколько угодно. Прежде всего совершенно определенно сказал об этом Сам Иисус Христос: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк. 20:38). Или: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Ин. 5:24).

А вслед за Евангелием прочел я весь Новый Завет и там тоже нашел подтверждение, что смерть – это не конец жизни и что душа живет вечно. Апостол Павел в Первом послании к Коринфянам разъяснял: «Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие» (1Кор. 15:40, 51, 53).

А вскоре мне попалось письмо святого епископа Феофана Затворника, написанное им своей умирающей сестре. «Прощай, сестра, – писал наш прославленный земляк. – Господь да благословит исход твой и путь твой по твоем исходе. Ведь ты не умрешь. Тело умрет, а ты перейдешь в иной мир живая, себя помнящая и весь окружающий мир узнающая. Там встретят тебя батюшка и матушка, братья и сестры. Поклонись им и наши передай приветы и попроси попещись о нас. Тебя окружат твои дети со своими радостными приветами. Там лучше тебе будет, чем здесь. Так не ужасайся, видя приближающуюся смерть. Она для тебя дверь в лучшую жизнь».

Письмо это тронуло меня так, что я несколько дней ходил под его впечатлением. Но сомнения меня не оставляли. А может, он написал это письмо, чтобы успокоить умирающую сестру. Или еще для чего-нибудь в том же роде. И в то же время с тревогой подумал и о себе:

«Вот, мол, какой маловер. Ни Богу, ни апостолам и ни святым угодникам – никому не верю. Конечно, – думал я, – счастлив тот, кто может без всяких доказательств в это верить. А как быть всем нам, таким как я, когда даже и святой апостол Фома и то одной верой не поверил в воскресение Иисуса Христа и попросил материальных доказательств. Сказал, если не увидит на руках Его ран от гвоздей и не вложит руки своей в ребра Его, не поверит. Иисус Христос за малую веру и за сомнения не отверг апостола Фому, а дал ему наглядные доказательства. А нас 70 лет с самого детства воспитывали на материалистических идеях. И убеждение, что никакого другого мира, кроме нашего земного, не существует, стало почти всеобщим».

Шли годы, постепенно менялось мое мировоззрение.

Теперь я понял, что особенно унывать и печалиться по поводу кончины своих родных и близких не следует. Все у Бога живы, и значит, все мы в конце концов на том свете встретимся…

Короток зимний день! Вот уже вечерние сумерки сгущаются за окном, и нам пора уходить. Мы прощаемся и выходим во двор. Среди сугробов темнеют сараи и полуразрушенный большой дом. Я смотрю на Марию Иосифовну, на ее старенькое пальто и сгорбленную фигуру и думаю: «Сама она батюшку Егора не знала. И казалось, зачем ей нужно? Ходит со мной по домам. А ведь ей почти 90 лет».

Прежде она много лет прожила с Анной Николаевной Рязанцевой. Когда та по старости лет стала беспомощной, то помогала ей, как могла. А теперь вот помогает мне, и без ее помощи я сюда бы вряд ли попал. У нее истинная православная душа. И в этом я не сомневаюсь, потому что хорошо знаю и другой тип людей, которые к каждому делу подходят с мыслями: «А что я буду с этого иметь?».

А тут корысти никакой. Одно лишь желание Богу послужить и ближнему помочь.

«Нет, – думаю я, – недаром же враги России бросили такие силы и средства на то, чтобы все лучшие качества в человеке убить. И главную свою цель они даже не скрывают. Когда это произойдет, тогда и наступит всем конец, а пока еще есть такие люди, как Мария Иосифовна Абакумова, положение наше не так уж и безнадежно».

На улице Русанова мы с ней прощаемся и расходимся в разные стороны. Ей на 2-ю Курскую, а мне – на Фомина.

«А все-таки день сегодня прошел не зря», – думаю я. И на душе у меня становится светло.

Побольше бы таких дней. И к дому подхожу, когда в окнах больших и малых домов уже горят золотые огни.