Текст книги "Батюшки Амвросия наследник. Священноисповедник Георгий Коссов"

Приложение
Акт Комиссии по обретению мощей священноисповедника Георгия Коссова

9 декабря 2000 г. с. Спас-Чекряк Болховского района Орловской области

Мы, нижеподписавшиеся: Епархиальная комиссия в составе пятнадцати человек во главе с Архиепископом Орловским и Ливенским ПАИСИЕМ с участием главы Болховской Администрации, антрополога, представителя Управления Культуры в лице археолога, МЧС, духовенства, фотографа, телевизионных работников составили настоящий акт о нижеследующем:

На юбилейном Архиерейском соборе 2000 г. светильник веры и благочестия протоиерей Георгий Коссов, бывший настоятелем храма села Спас-Чекряк Болховского района Орловской области, был канонизирован как священноисповедник Георгий.

Следуя благочестивой традиции, Архиепископом ПАИСИЕМ было подано почтительнейшее прошение СВЯТЕЙШЕМУ ПАТРИАРХУ Московскому и всея Руси АЛЕКСИЮ II, испрашивая его благословения на обретение святых мощей и перенесение их в Спасо-Преображенский собор г. Болхова. От СВЯТЕЙШЕГО ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ поступил положительный ответ, благословляющий это святое дело.

Получив соответствующее разрешение от местной администрации, 6 декабря комиссия в полном составе в присутствии жителей села Спас-Чекряк, почитателей, богомольцев в количестве до тысячи человек собрались у могилы.

Перед началом раскопок мы провели большое исследование места захоронения. Все данные сводились к тому, что в 1928 г. после совершения чина погребения гроб с телом батюшки Георгия обнесли вокруг храма и поднесли к вырытой могиле с правой стороны от алтаря. К этому времени в ней находилось немало грунтовых вод. Полностью вычерпать ее не удалось, поэтому настлали на пол кирпичей, на них положили дубовые доски, лапник и на него опустили гроб, который обложили дубовыми досками, и сверху накрыли этот склеп также досками. Но в точности никто не был уверен в месте захоронения, так как в то антирелигиозное время, во избежание паломничества к могиле любимого и почитаемого батюшки, холмик неоднократно сравнивался властями с землей, а почитателей терроризировали арестами, запугиваниями. Так что через 72 года никто с точностью не мог указать место. Зная все это, мы с молитвой, испрашивая помощи Божией, приступили к обретению святых мощей на месте памятника и могильной оградки.

После молитвы, на которой были пропеты тропарь, кондак и величание священноисповеднику Георгию, Архиепископом Паисием была прочитана молитва, и без перерыва началось чтение св. Евангелия священнослужителями, которых присутствовало более тридцати человек.

Не обретя на этом месте ничего на глубине 2,5 метров, на 2 и 3-й день проводили раскопки рядом, у правого бокового придела, и вновь вернулись к правой стороне главного алтаря. После долгих поисков на глубине 2-х метров ближе к центру алтарного фундамента появился уголок обшивки захоронения. Аккуратно лопатами окопав со всех сторон это место, мы с облегчением вздохнули, так как действительно увидели гроб, обложенный дубовыми досками, есть следы лапника, и все это стояло на кирпичах. Так как подземные, болотистые воды все 72 года постоянно протекали через гроб с телом батюшки, то мы обнаружили и внутри обшивки, и в самом гробе полностью все пространство, до крышки, забитое сырой глиной. В этой глине, расчищая останки захоронения, мы обрели на груди требное св. Евангелие, бывшее в оправе, но истлевшее, и требный крест деревянный, хорошо сохранившийся, митру со следами покровца, покрывавшего лицо, следы епитрахили (пуговицы от нее сохранились) и полного облачения, но сильно истлевшее; хорошо сохранившиеся волосы большой бороды и длинные волосы на голове. Тщательно, осторожно перебирая глину, были собраны все сохранившиеся кости всего скелета, в хорошем состоянии три нательных креста: деревянный, медный и серебряный.

Все останки и глину перевезли в Свято-Ильинский храм г. Орла, где все приведено в надлежащий вид и положено в приготовленную резную из дерева раку для перенесения в Спасо-Преображенский собор г. Болхова, как благословил СВЯТЕЙШИЙ ПАТРИАРХ АЛЕКСИЙ по просьбе Архиепископа Орловского и Ливенского Паисия. Сомнений или неуверенности в истинности останков батюшки Георгия нет ни у мужей науки, ни у нас, священнослужителей, в чем и составлен настоящий акт.

Сергей Александрович Нилус
Отец Егор Чекряковский[3]3
  Нилус С. А. Отец Егор Чекряковский: [очерк] – М.: Университетская типография, 1904. – 66 с.


[Закрыть]

И поднял милоть Илии, упавшую на него, и пошел назад, и стал на берегу Иордана.

(4 Цар. 2:13)

I

Еще при жизни отца Амвросия Оптинского, хотя и очень незадолго до его праведной кончины, по нашим орловским местам прошла среди народа слава про отца Георгия Коссова из села Спас-Чекряка Болховского уезда. Последние годы о нем заговорили с особенным интересом, и, как водится, заговорили на разные лады: одни с восторгом, усматривая в нем непосредственного преемника по благодати о. Амвросия, нового прозорливца, которому открыто сокровенное человека, для которого и в будущем нет тайного, что не было бы ему явным; другие – и таких, конечно, было между нашим братом большинство – отнеслись к нему предвзято-недружелюбно, даже прямо враждебно. Среди этих последних ходили слухи, что его «смиряли», хотели «запретить» за то, что он «сбивает» простой народ, по-особенному служит, что к нему ходят гадать, что он плодит суеверие и в без того суеверном и невежественном народе… чего только в хулу не говорили!..

Но ходили и другие слухи. Рассказывали, что кем-то подосланные убийцы хотели убить его в церкви, но что внезапно у них отнялись руки и ноги и только по молитве батюшки убийцы были исцелены, покаявшись в своем злодейском умысле. О даре прозорливости о. Егора создались целые легенды со слов очевидцев, на себе испытавших силу этого дара.

Как бы то ни было, а о. Егор стал известен не в одной только Орловской губернии, и толпы богомольцев разного звания потекли потоком отовсюду в захолустное, безвестное село Спас-Чекряк Болховского уезда, Орловской губернии.

Поток этот вот уже лет двенадцать не только не иссякает, но с годами все более и более усиливается. Особенно возрос он со дня кончины блаженной памяти старца отца Амвросия Оптинского.

– Батюшки Абросима наследник, – говорят про него в простом народе.

– Милоть Илии на Елисее, – говорят от Писания кто поначитаннее.

И идет и едет к нему русский человек с полной верой, не мудрствуя лукаво, и с удовлетворенным сердцем возвращается от него по домам, разнося великую и добрую славу про «своего» батюшку по всему простору Руси Великой.

«Свой» он русскому человеку.

II

– Поедемте к отцу Егору! Не раскаетесь, что меня послушались, – говорил мне года три или четыре назад в морозное Рождественское утро старичок, приказчик соседнего с моим имения. «Барин» в этом имении не живет, и он там почти круглый год остается за хозяина, Антоныч – так его зовет округа – пользуется в ней доброй репутацией как старичок богобоязненный и нищелюбивый и как верный слуга своему барину. И то, и другое стало в редкость в современных «наемниках». Эти драгоценные качества Антоныча привязали меня к старику, и он «стал вхож» ко мне в дом запросто, как свой человек, как равный.

И в это утро мы с ним за разговорцем попивали чаек и рассуждали о переживаемых «лукавых» временах, к которым Антоныч относился крайне недоброжелательно.

– Я без батюшки о. Егора теперь ничего не делаю, – говорил Антоныч. – Да и как делать-то? Как оберечь себя по нашим временам от человеческого коварства? Теперь и в своей семье смотри в оба – в сыне ли, в дочери ли – не то друг, не то враг сидит. О посторонних уже и говорить нечего: у тех одно в голове – как бы тебя оболванить, дураком поставить да ободрать как липку. Вот такие-то, как о. Егор, нам грешным только и спасение: приедешь к нему, душу ему свою окаянную выложишь, совета спросишь и уедешь от него – на сердце-то легко-легко! Присоветует дело какое, – идешь на него с открытыми глазами: знаешь, что толк будет… Первый раз, я вам скажу, к о. Егору меня жена потащила – я сам ехать не хотел. Ну, она, известно – баба, пристала ко мне: едем да едем! Нужды мне тогда особой в о. Егоре не было. Ну, чтобы отвязаться, взял да и поехал с ней. Приехали. Батюшка нас принял особо, у себя в доме, а я ему прямо: батюшка, я к вам приехал с хладной душой – меня баба к вам притащила! Никаких у меня чувств сейчас к вам нет, да и нужды не предвидится… Слово за слово – поговорили мы с батюшкой и разогрелось во мне сердце – всю ему душу открыл. Открываю ему душу-то свою, а сам плачу. Вот как я тогда плакал – в жизнь свою так не плакал!.. Сподобил меня тогда Господь и поговеть у о. Егора. Пришла пора уезжать; я и говорю батюшке: батюшка! а теперь-то у меня к вам душа теплая… Ничего себе – улыбнулся: ласков был к нам батюшка.

Советов тогда я у него никаких не просил, но душа моя так разгорелась, что и высказать не могу. Решил я тогда, что ничего без о. Егора предпринимать не буду. И пришел к тому срок. Есть у меня земельки клочок своей собственной – десятин тридцать пять во Мценском уезде. Сын мой там хозяйничает. Доходов, конечно, с такого клока взять неоткуда – дай Бог прокормиться. Ну, сын, дело его, известно, молодое, скучать начал: барышей, видишь ли, мало!.. Как раз на эту пору, под Малоархангельском, в селе Зиновьеве, у господ Анцыферовых, что ли, руда железная объявилась. Наехали туда бельгийцы и стали завод строить. Народищу туда повалило видимо-невидимо. Провели к заводу ветку от Курской дороги, стали печи доменные возводить. Помните, народ тогда от нас весь на «свои шахты» убежал – рабочих в экономию достать было неоткуда. Известно, заводская жизнь – развратная жизнь! А кому теперь, богато позабывши, развратной жизни не хочется!..

Взгомонился тут и мой сынишка: продадим да продадим нашу землю! Купим у завода участок, выстроим лавку – деньги лопатой загребать будем!.. Так он мне надоел – пристал как лист банный да, признаться, и сбивать уже меня начал… Вспомнил я тут о. Егора да и говорю сыну-то своему: поезжай к батюшке – как он благословит, так и сделаем! Сын-то было заартачился; чего, мол, спрашивать – сам видишь, что дело выгодное. Ну да я уперся.

Съездил сын. Вернулся, голову повесил.

– Что невесел? – спрашиваю.

– Батюшка не благословил, – говорит. – «Меняй, говорит, землю на иную, если найдешь лучше, а о заводских лавках забудь и думать на два года. Нынче стоит завод, а что-то еще через два года с заводом будет! Польстишься на большое, малое потеряешь!»

– Стало быть, – говорю, – не благословил и из головы вон!

– Да как же это? Может, это он к чему иному? Ведь дело-то выгодное!

– Да так же! – говорю. – Не наше дело рассуждать! Ты что же это – Бога искушать, что ли, ездил? Нечего с тобой растабарывать, и заводу твоему от меня – крышка. Сиди дома да хозяйствуй по-старому!

Что ж бы вы думали? Ровнешенько через два года завод тот самый, бельгийский, прикрылся, а теперь, говорят, с ветки даже все шпалы растащили, по кирпичу постройки миллионные разносить начали. Можно ли было это тогда думать?!

Вот, батюшка вы мой, какова-то у о. Егора прозорливость!

Я знал эту неудачную бельгийскую эпопею. Совершилась она у меня на глазах и на моих глазах, не успевши расцвести, отцвела. Никакое человеческое предвидение не могло бы предусмотреть того заключительного краха, которым увенчалось увлечение обуявшей всех рудной горячкой; тем более нельзя было его предусмотреть, что в этом увлечении участвовал крупными капиталами практический Запад.

Большая вера маленького человека спасла его от разорения.

– Вы меня, мой батюшка, простите, коли что не так скажу, – продолжал Антоныч, – а к отцу Егору вам стоит поехать. Дива дивного там насмотритесь! Какие там дела на пустыре батюшка разделывает: храм выстроил большой каменный – хоть в губернию, дом строит для деревенских девочек-сироток, трехэтажный, тоже каменный. Школа там у него какая верстах в двух – им же выстроена. Стоит вам, отец родной, поехать на гулянках. Время теперь свободное – какие дела на праздниках? Взяли да и поехали!

Я решил ехать.

III

В народе живет поговорка: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался». Бывал я на море, но или море не так было грозно, или глагол Божий еще не касался тогда моей души, но на море я, помнится, Богу не молился. Черноземные поля моей родины, экономические грозы современной сельскохозяйственной жизни были для меня моим морем, на котором я вспомнил о Боге. Неустроенность, вернее – расстройство русской черноземной сельской жизни, необеспеченность жизни самого сельского хозяина и его семьи, зависящая от многочисленных причин, сплетающих изо дня в день над его головой роковую паутину, в которой безнадежно бьется его горемычное существование – все это заставило меня одно время серьезно задуматься о скорейшей ликвидации всех моих хозяйственных дел и искать новых путей для обеспечения себе безбедной старости. Назрели и другие вопросы внутренней моей жизни, на которые я сам не мог подобрать удовлетворительного ответа и тайну которых нельзя было открыть тем, кто в міру называл себя моими друзьями. Ко времени моего разговора с Антонычем всей этой душевной накипи собралось столько, что я прямо-таки обрадовался предстоящей поездке к отцу Егору. Велика и настоятельна была потребность высказаться, найти своей душе такого руководителя, который бы от Бога был призван врачевать раны бедствующих душ человеческих.

Таким человеком, по рассказам Антоныча, мне представлялся отец Егор…

Было ясное морозное утро, когда мы с Антонычем на другой день нового года, года три тому назад, выехали из Орла на Болхов, держа путь к о. Егору. Праздничный Орел уже весь проснулся. На улицах, которыми нам надо было ехать, чтобы выбраться на простор большой дороги, встречались знакомые, но никто бы из них не признал в моей фигуре, закутанной в простую овчинную шубу, в компании с убогим на вид старичком Антонычем, того, кого в свете называют «человеком из общества». Ехали мы с Антонычем на одной лошади в простых деревенских розвальнях с наскоро сбитым задком, обшитым простой рогожей. Совсем по-простому была обставлена наша поездка: в кульке под сиденьем кое-какая провизия, четверка чаю, фунта два сахару да в ногах – клок сена для лошади: не то прасолы, едущие на ярмарку, не то кто из крестьян побогаче, с базара возвращающиеся домой, – вот на кого были мы с Антонычем похожи, когда наш конь, раскачиваясь на рыси размашистым перевальцем, заставлял нырять розвальни по ухабам орловских улиц.

Обыкновенно разговорчивый, Антоныч в дороге оказался неважным собеседником: как будто весь запас его красноречия израсходовался на убеждения меня в необходимости поездки к о. Егору. Казалось, теперь он сосредоточился на конечных ее результатах: оправдается ли в моих глазах репутация батюшки, сумею ли я с его простотой и верой отнестись к тому, что сам он признавал святыней. Может быть, в душе своей он и раскаивался, что подбил меня с ним ехать, боялся холоду, которым наш брат, вкусивший от плодов цивилизации, умеет иногда безжалостно обдать разогревшуюся теплотой веры душу простеца. Тщетно пытался я разговорить старика: он отвечал нехотя, односложно. Замолчал и я.

Мороз крепчал. Зимняя дорога из Орла на Болхов представляла собой точное подобие разбушевавшегося моря: саженные ухабы, выбоины, раскаты… Наши розвальни не хуже любой рыбачьей лодки метались как полоумные то вверх, то вниз, то вбок, то вовсе набок, а надежный конь все тем же размашистым, как будто ленивым, тротцем отхватывал у пространства убегающие версты.

Невесел зимний пейзаж черноземного большака: редкие деревнюшки, по крышу засыпанные снегом; ровная безбрежная снежная пустыня, изредка разрезанная бичом черноземных полей – глубокими оврагами; кое-где чернеющиеся вдали, точно оглоданные, рощицы, жалкие остатки былых лесов, былого приволья; встречные и попутные обозы, окутанные, точно дымочком, паром от усталых, выбивающихся из сил, заморенных клячонок. Не слышно стало на большаке резвого колокольчика, заливистых бубенцов господской тройки, еще недавно веселивших сумрачные ракиты, в два ряда, с обеих сторон, окаймлявшие большую дорогу. От ракит, и от тех почти не осталось воспоминания: деревенская бедность и распущенность срезали их под самый корень на топливо, пожгла их на корню ребячья безжалостная шалость. Под корень подрублен и старый помещичий быт. Кое-где еще маячат полуобгорелые пеньки прежнего приволья… Скоро и их не станет!.. Доброе старое ушло безвозвратно, а нового доброго что-то плохо видно…

Морозу надоело щипать нас с Антонычем за нос. Он схватился и за наши ноги, стал щекотать за спиной, ломить коленки.

– Хорошо было бы погреться, Антоныч!

– Вот этап, а за ним сейчас будет и Каменка! Там на постоялом и обогреемся. Двор хороший!.. Чайком побалуемся да и Воину (так звали нашу лошадь) дадим отдохнуть – небось ему все плечи, бедному, от ухабов разломило.

Среди поля, у самой дороги, стоит двухэтажное каменное здание. Стекла выбиты. На дворе, окруженном высокой каменной стеной, – ни души. Холодом и злобой веет от этих мрачных стен.

– Неужели здесь бывают арестанты?

– Отчего же им не бывать? Бывают.

– А как же стекла-то? Ведь там ветер гуляет хуже, чем в поле.

– Стекла-то? А долго дело их позаткнуть. Небось не замерзнут. Ведь это не дворец, а этап: чуть стало холодно – марш в дорогу! Дорога-то, она тебя живо разогреет!

Коротко и ясно! Гордиев узел устройства тюрем Антоныч разрубил не без некоторой логики: «не дворец, а этап!»

Очевидно, бедному Антонычу не были своевременно преподаны основы тюрьмоведения. Ну, да на то он и Антоныч!..

IV

– К отцу Егору жаловать изволите? – спросил меня, подавая самовар, хозяин постоялого двора, пока мой спутник во дворе под навесом убирал Воина: накрывал попоной и за решетку яслей накладывал ему его порцию зеленого, душистого сена.

– К нему!

– Батюшка удивительный! Великий, можно сказать, батюшка. Много у него народу бывает. И из господ и из купцов тоже к нему ездят. Большое от него людям утешение!.. Доброе дело надумали!

– А вы хорошо батюшку знаете?

– Батюшку-то? Я-то? Да кому же и знать его так, как я его знаю! Еще как поступал в Спас-Чекряк, в село то есть ихнее, они нам очень хорошо известны; батюшка у нас постоянно останавливался, как в Орел ездил. И первый раз он у нас останавливался, как из Орла к своему месту с матушкой своей ехал… Не чаялось мне тогда ему живым быть… А что вышло-то!..

– Почему не чаялось?

– Уж больно квел[4]4
  Орловское выражение, значит – слабый.


[Закрыть] был – кровью кашлял. Думалось: где ему вытерпеть на таком месте, на котором и здоровые-то не уживались: село-то – уж больно плохое!

– Чем же оно так плохо?

– Э, батюшка! – вмешался в наш разговор подошедший Антоныч. – Чем плохо село? Тем оно и плохо, сударь мой, что жить там попу не при чем. Село – рвань какая-то, прости Господи! Народ беднеющий, к храму мало приверженный. Да и где ему к храму прилежать, когда от села до храма версты две не то три будет киселя месить! Какая погода, а в непогодь-то и не соберешься!

Компания наша собралась за мирно кипящим самоварчиком. Антоныч разложил из кулечка на стол немудрые снеди. Пригласили и хозяина присесть с нами.

– Вы, – обратился к Антонычу хозяин, – видно, у отца Егора бывали, – вам, стало быть, и рассказывать нечего, какая в Чекряке для священника допреж была жизнь погибельная. А вот барин не знают, так не поверят, что там можно было с голоду насидеться. Церковь – развалюшка, старая-престарая. Дом для священника – одна слава, что дом: решето, а не дом – на дрова продать – денег напросишься. Скудость во всем такая, что не приведи Бог. Для священников место, прямо надо говорить, погибельное. Оттого там до отца Егора никто и не уживался.

– Ну, а он-то как там ужился?

– Стало быть, на то дана ему была от Бога такая сила: благодать ему Господь послал! Батюшка отец Амвросий Оптинский к тому же благословил: с того пошел и жить на пользу нам, грешным. Теперь увидите сами, чего только отец Егор на своем пустыре не понастроил. Дела там у него не человеческие, а прямо Божьи творятся! В народе к нему вера крепка больно.

– Чем же он внушил к себе такую веру?

– Не он внушил – Бог внушил! Разве может на себя человек что принять, если ему не дано на то будет власти от Бога? Ведь это вы, господин, и сами понять можете! Священников у нас в епархии человек до тысячи наберется, а батюшка Егор один. Те, которые и на виду, а он в захолустье, а народ к нему льнет. Кто же, как не Господь, путь к нему указал народу? Прозорливцем слывет он у народа. Да как и не слыть, когда все по его словам сбывается?! Я и на себе, и на людях испытал, каковы слова-то батюшки. Примеров много, всего не упомнишь… Вот, скажем, недавно к нему одна болховская мещанка, мне знакомая, ходила. Осталась она после мужа бедной вдовой с малыми детишками. Пришла к отцу Егору, плачет-разливается: «Что мне, – говорит, – батюшка, делать? Есть-пить с малыми детьми мне нечего, а отойтить от детей в услужение нельзя – детей не на кого оставить». «Купи, – говорит батюшка, – корову, молоком детишек корми, а остальное продавай – вот и сыта будешь». «Рада бы, – говорит, – купить, да не на что». А батюшка ей: «На, – говорит, – тебе двадцать рублей, на них и корову себе купишь».

Пошла это она от него да думает: «Где же за двадцать рублей купить такую корову, которая и самих бы кормила, да и на сторону молока еще давала? И за полсотки такой коровы не купишь!» – Смотрит – у самого Болхова мужик ведет корову. – «Стой! продаешь корову?» – «Продаю!» – «Какая корове цена?» – «Двадцать рублей!» Отдала деньги, привела корову домой, а она, глядь, с полным молоком. По молоку корове сто рублей цена. Прознала про эту покупку соседка ее, баба с достатком, да и позавидовала. Пошла, никому слова не говоря, к отцу Егору да и стала ему жаловаться, что ей с малыми детьми есть-пить нечего. Батюшка дал ей 18 рублей на покупку коровы. А у ней у самой, у ехиды, своя корова была. Пришла она домой, ан своя-то корова – здоровенная была – кверху пузом валяется – издохла, значит. Тут баба моя свету не взвидя скорее назад к батюшке каяться: «Обманула я вас, окаянная! Господь меня покарал за мою зависть подлую». Простил ведь батюшка. «Ступай, – говорит, – да вперед людям не завидуй, а на деньги, которые тебе дал, купишь себе корову». Так и вышло – ни полушки баба не приплатила.

А то еще вот: вдовец и вдова в Болхове, из купцов, задумали между собою в законный брак вступить. Поехали к батюшке за благословением. Батюшка их благословил. «Бог, – говорит, – вас благословит, женитесь, только не этим мясоедом». Едут от него нареченные-то да между собой рассуждают: дорого нам то, что батюшка благословил венчаться. Но не все ли равно – этим ли мясоедом или другим! Повенчались на этот мясоед, вопреки батюшкиным словам. Приехали от венца ко двору, а от дома-то одни головешки дымятся; пока от церкви доехали, дом-то и сгорел как свечка.

Вот, батюшка, каково его не слушать, когда за советом к нему ездишь!

А сколько он добра делает и не перечесть, кажется!

Есть у нас в Болхове купец богатый. Народу он на своем веку обидел без конца. Своим родным и тем не давал пощады: только попадись – давил да гнул кого попадя. Нищих немало понаделал. Под старость богомолен стал: жертвователем заделался, на монастыри да на церкви кушами стал отваливать. Прослышал он, что отцу Егору из денег стало тесненько: зачал свой храм, что теперь в Чекряке, каменный, а на достройку выходит недохватка. Поехал к батюшке наш богатей да и говорит ему: наслышаны мы, мол, что деньгами вы нуждаетесь, так пожалуйте вам от меня на построение храма 20 тысяч от нашего усердия. А батюшка ему: «храмы Бог строит, а мы, люди, у Него приказчики. По-людскому, по-приказчичьему, спасибо тебе на жертве, ну а Хозяин твоих денег брать не велит». – «Как так?» – «Да очень просто; деньги ваши больно человеческими слезами подмочены, а такие Богу неугодны. Родные твои кровные от тебя по міру с протянутой рукой гуляют, а ты думаешь у Бога от их слез деньгами откупиться! Не возьму от тебя и миллиона; возьму, когда ублаготворишь тобой обиженных».

Что ж бы вы думали? Ведь привел в совесть богатея-то нашего: теперь всех своих родных, кого обидел, на ноги ставит – дворы им строит, деньгами оделяет. Сторонних, им обиженных, и тех разыскивает, чтобы обиды свои выправить.

Вот как наш батюшка людей на путь направляет! Не соберешь и не расскажешь всего, что слышишь, или сам, бывает, видишь из дел батюшкиных. Одно слово – великий пастырь Божий.

Пока шла беседа, Антоныч так и впивался в меня своими серенькими глазками. Казалось, они так и говорили, смаргивая от времени до времени набегающие слезинки умиления: ну, не прав ли я был, когда звал тебя к отцу Егору? Видишь, что про него и другие говорят? Не у меня одного такая вера в батюшку. Уверуй и ты, маловерный, в силу Божью, которая в Его слуге совершается!..

Удивительное дело – духовное богатство верующей христианской души! Всякое другое достояние люди стараются удержать для себя; это же расточается рукой неоскудевающей. Даже богатство любви и дружбы, чувств, наиболее возвышенных из всех человеческих чувств, никто делить с посторонним не станет, а будет беречь их для себя и для того человека, к которому он эти чувства питает, ревниво их укрывая от чужого глаза. О материальных благах и говорить нечего – ими делятся только праведники. Богатство же веры только тогда и может считаться богатством, когда человек им делится с ближним. Горько бывает не то, когда черпают из сокровищницы твоей веры, а то, когда твоим сердечным раздаянием пренебрегают.

Такое чувство, должно быть, испытывал и Антоныч, когда выслеживал, не подметит ли во мне зарождения той веры, которой и сам он пламенел.

Подметил ли он что во мне? Только повеселел мой Антоныч.

В Болхов мы приехали поздно ночью, вернее – под самое утро. До батюшки в Чекряк оставалось верст 15–17. Надо было покормить Воина и самим отдохнуть. Решили с Антонычем выехать в Чекряк часов в восемь утра, чтобы поспеть к отцу Егору часам к десяти, когда, по своему обычаю, батюшка в церкви начинает читать канон молебный к Пресвятой Богородице.