Текст книги "Война за океан"

Глава четвертая
Война

…туман в низовьях Темзы, где он, утратив свою чистоту, клубится между лесом мачт и прибрежными отбросами большого (и грязного) города[108]108
  …туман в низовьях Темзы… – Цитируется роман Ч. Диккенса «Холодный дом», глава первая.


[Закрыть].

Ч. Диккенс

Шестерка лошадей мчала дорожную карету Муравьева по кругобайкальскому тракту. За ней следовало пять экипажей со свитой губернатора. Казаки скакали впереди. В первую ночь не останавливались. Перепрягли коней и помчались дальше. Жертвовали отдыхом, желая быстрее прибыть в Кяхту, оттуда в Шилкинский завод, где генерала ожидали войска и флотилия, приготовленные для спуска вниз по Шилке и Амуру. К тому же спать негде, в домишках на тракте не отдохнешь. Разбивать палатки некогда.

По европейскому календарю сейчас почти середина мая, прекрасная пора, но на берегах Байкала еще прохладно. Справа при свете луны видны скалы, громоздящиеся над ними высочайшие обрывы и в глубине светлого ночного неба – каменные венцы и пики. А по левую сторону – обрывы вниз к воде и чистая, блестящая, как вороненая сталь, бескрайняя гладь моря. Только кое-где вдали что-то белеет, кажется – еще льды. И все это при торжественной тишине, какая бывает только в Сибири.

После путешествия по Европе с ее фабриками, железными дорогами, пароходами, дилижансами и необычайно живой торговлей и бурной городской жизнью Муравьев с наслаждением любовался сибирской природой.

В Европе Муравьев отдохнул, много путешествовал и теперь чувствовал в себе необычайные силы. Он долго лечился в Мариенбаде, потом в По.

– У меня два врага, – бывало, говорил он. – Внутренний – печень и внешний – англичанин.

Печени он дал в Мариенбаде битву, взял реванш за все эти годы. Немцы – прекрасные лекари, теперь можно поесть в свое удовольствие.

Муравьевы прожили несколько месяцев в Париже. Там милые родственники, умные французы, их общество было очень внимательно и сердечно с Николаем Николаевичем. Как просто и удобно с ними жить! Сами политические события, очень сложные и имеющие такое огромное влияние на весь мир, кажется, переживаются ими проще и осмысливаются ясней, чем какие-нибудь мелкие служебные дрязги нашими чиновниками в Петербурге, уж не говоря о провинции.

Муравьев из Парижа ездил в Мадрид, Барселону, Валенсию. Муж и жена, чтобы не наскучить друг другу, ненадолго разлучались и назначали встречу то в каком-нибудь маленьком городке в Испании, то на юге Франции. Будто молодость переживалась заново со всеми радостями и страстями. Жаль только, конечно, что печень иногда давала о себе знать.

И вот война! 15 марта Англия и Франция объявили ее. Все парижские родственники стали теперь как бы врагами. Но Муравьев глубоко уверен, что французы не враждебны России, и он не скрывает этого мнения. Он говорит: Наполеон – ставленник англичан и пляшет под их дудку. Ради их выгод затеял интригу, толкнувшую Францию к войне. К тому же ему необходим успех, реванш. Это его эгоизм.

Все, что Муравьев видел в Европе, сильно раздражало его против политики русского правительства. Оно не умело как следует противопоставить Россию европейским державам. Не умело развить силы своей страны. Он втайне считал себя в оппозиции правительству.

«Эта поездка, – писал он Мише Корсакову, – была чрезвычайно полезна для меня не только физически, но и нравственно. Ты знаешь, я продолжаю действовать по пословице: „Век живи, век учись“.»

Разговоры с французами, из которых Муравьев не замечал и тени желания взять реванш в войне с Россией за поражение в двенадцатом году, еще более убеждали его, что французы лояльны. По своим родственникам он видел, что во Франции нет каких-либо значительных сил, враждебных России. Да, Францию вынуждали плясать под английскую волынку. Во Франции вообще все казались ему так покорны, так скромны, так почтительны к своему правительству, что он в письмах в Россию выражал удивление, как тут мог быть сорок восьмой год[109]109
  …как тут мог быть сорок восьмой год. – Имеется в виду французская буржуазная революция 1848 г.


[Закрыть].

В Испании Муравьев смотрел бой быков. Через Пиренеи отправился на юг Франции в Марсель. Дорога там лежит по берегу моря, кругом виноградники. У дороги – кактусы на скалах; в маленьких городках тихо, кое-где пальмы, а в уютных бухтах великолепные винодельческие заводики. И все это при сверкании вод, меняющих оттенки и окраски, с прибоем светло-зеленых волн в пене.

Из Франции Муравьев собирался в Англию, но ждал, когда закончатся каникулы и вновь соберется английский парламент.

«Путешествие рассеивает меня, заставляет забыть служебные неприятности и оставляет лишь необходимое для службы, то есть твердое намерение употребить все силы на пользу государя», – так писал он Мише Корсакову, в каждом письме подчеркивая свою глубокую ненависть к англичанам и на всякий случай верность престолу, хотя в то же время Муравьев интересовался, что делают русские эмигранты-революционеры и как предполагают они изменить политический строй в России, как хотят сбросить крепостное право и какие силы придут к власти, если в России рухнет монархия.

Но сильнее всего его беспокоили и интересовали англичане. И он поехал в Англию, желая видеть эту страну и все, что там происходит. К тому же у него были некоторые особые намерения.

На берегу Темзы недавно построено новое великолепное здание парламента. Муравьев любил слушать бой часов на его огромной стрельчатой башне. Многое нравилось ему в этом городе. Да, здание парламента с белокаменными украшениями и множеством лепки между стрельчатых окон было величественным и отлично выражало дух мировой империи.

В городе строилось много зданий. Все подчеркнуто нарядные, с украшениями и колоннами. В архитектуре этих вычурных домов как бы выражалась надменность и властность господствующего класса страны, его претензии на мировое владычество. Этот стиль как-то не соответствовал тому отважному, честному и прямому характеру английского человека, что рисовали Диккенс, Теккерей, Вальтер Скотт. Их герои тоже англичане, но они просты, естественны в своих чувствах и благородны в поступках. Казалось бы, такой же должна быть и архитектура в столице великого народа. Но это были какие-то холодные и гордые дома, в которых жили подобные же люди. Честная английская литература низводила их с пьедестала, сомневалась в их достоинстве, возбуждая в народе отвращение к ним. На другой почве, но примерно то же, что и в России, у них только все более осознанно! Хотя и у нас знают, кому и за что подпустить красного петуха!

С архитектурой города необычайно гармонировал памятник Нельсону[110]110
  Нельсон Горацио (1758–1805) – выдающийся английский флотоводец, адмирал.


[Закрыть]. Колонна в самом деле грандиозна. На ней, как новый бог, стоял Нельсон. Но это был не бог и не мифический герой, а совершенно реальный английский адмирал, в современном мундире. Он как бы поднят на недосягаемую высоту. Этот памятник символизировал морское могущество державы. В нем слава и честь Англии – хвала и память морскому герою, угроза врагам на морях, призыв к нации владеть миром. В этом городе как бы чувствовалось дыхание всего мира. И не только потому, что на Темзе была масса кораблей, а в доках кипела работа. Нет, сам Лондон был мировым городом – воплощением гордости и могущества империи, и Муравьев, стоя перед памятником Нельсону, чувствовал, что не только изучает англичан, но и завидует им.

Муравьев – невысок, невзрачен в штатской одежде, но в его взоре необыкновенная живость. Никто, конечно, не чувствует в этом невзрачном человеке необычайную силу, которая в нем кипит. А ведь во власти Муравьева огромный край, в его распоряжении смелые люди. Они исполняют сложные и трудные предприятия. Еще настанет время, и Муравьев выведет Россию на берега Восточного океана во всем ее величии.

На Темзе большая вода. С моря ветер, и между берегов, высоко взятых в камень, река вздулась. Едва заметно течение, а за рекой, вдали, все в дыму. Там темные дома и трубы фабричных зданий.

В городе много бедноты, уставших пожилых и молодых, плохо одетых людей. Мимо них спокойно проходят из экипажей в роскошные подъезды деловые люди. Казалось, они очень спокойно относятся к тому, что в народе много бедняков. Странно… Кажется, что все захваты и торговля ведутся во имя величия нации…

Муравьев побывал в парламенте. Депутаты судили о деятельности правительства резко, независимо, самоуверенно, а некоторые – нагло. Говорили о восточных делах. Собрание дышало ненавистью к России. В парламенте эти спокойные и надменные люди оживали, временами стоял крик.

Муравьев полагал, что надо учиться у англичан не только умению вести политические интриги и дискуссии, но главное – противостоять их политике их же средствами.

Иногда ему жаль было, что англичане не знают и не понимают того, что происходит в России. Но убеждать некогда. Гроза надвигалась, и нельзя раздумывать. Он покидал Англию с чувством глубокого презрения к русскому правительству, которое не видит огромных сил своего народа. Здесь приведены в действие все ресурсы, все возбуждено, обучено, каждому дано дело. А Россия мирная, сонная, но в ней силы в тысячу раз больше. Кто видел русского в поле, в море, в бою или в тайге, тот знает, какая сила в нем. Пока что русские видны лишь в миг опасности, когда поднимаются по приказу. «Нам войн не надо, но если царь повелит…» Было горько за то положение, в котором находится Россия, но приятно сознавать, что будущее за нами.

Эти мысли, родившиеся у Нельсоновской колонны и на заседаниях парламента, не оставляли Муравьева и у берегов Байкала. По пути к Кяхте, а оттуда к Шилке он часто думал о том, что отрубит когти врага на берегу Тихого океана, нежданно и негаданно явив врагу силу сибирских батальонов. Он даст врагу кровавый бой!

Стало светлее. Подул ветер. Огромная береза проплыла над каретой, а над ней быстро неслись золотистые облака в синем предрассветном небе.

В Англии Муравьев был недолго, но он успел схватить живым своим умом многое. Англичане весьма интересуются не только делами на Ближнем Востоке, но и тем, что происходит на Тихом океане. Они широко осведомлены обо всем, что делается на всех морях.

В Лондоне Муравьев узнал, что Хилль благополучно вернулся в Англию и пишет книгу о Восточной Сибири.

– У них даже шпионы книги пишут, поди попробуй придерись к нему! – говорил он жене. – Докажи, что он шпион!

Муравьев понимал, что Хилль по-своему действовал очень добросовестно. Он – трудолюбивый шпион, а не шпион-чиновник, который, чуть найдет «крамолу», сразу сделает донос! И все! Хилль прожил в Иркутске почти полгода, сжился с обществом, присмотрелся ко всему, проехал в Охотск и тоже действовал не торопясь, заводя знакомства. Потом жил на Камчатке. Конечно, англичане получили от него обстоятельную информацию.

В одном из лондонских журналов Муравьев прочел отрывки из книги Хилля. Почувствовалось, что Хилль как бы понимает величие России и ее народа. Ни одной насмешки над русскими, с искренним уважением описан Муравьев. Но Хилль подчеркнул, что канцлер России Нессельроде депешу с приказанием губернатору Восточной Сибири оказывать Хиллю всяческое содействие прислал не самому губернатору, а ему, английскому путешественнику, на почту, в Иркутск.

И очень метко сказано об офицерах в Охотске; это он о болтуне Лярском, и Поплонском, и Гаврилове, Григорьеве, но не называл фамилий. Что строят фантастические планы, а сами пьют, и что вряд ли русские разовьются, если будут так пьянствовать.

Метко! Муравьев сам это знал и разогнал давно эту компанию.

Как оказалось, Хилль даже прочитал в Лондоне публичную лекцию о Восточной Сибири.

Муравьев решил встретиться с Хиллем, тем более тот в свое время говорил, что рад был бы видеть его у себя в Лондоне. Конечно, Хилль о своих намерениях не проболтается. Он будет продолжать выдавать себя за писателя и исследователя, но Муравьев недаром держал под своим наблюдением полтораста важнейших государственных преступников. У него выработалась особая наблюдательность. «С Бестужевым[111]111
  Бестужевы. – В Сибири отбывали каторгу в Чите и Петровском заводе, а затем были на поселении в городе Селенгинске братья Михаил и Николай Бестужевы.
  Николай Александрович Бестужев (1791–1855) – капитан-лейтенант, неоднократно бывал в дальних плаваниях. Человек разносторонне одаренный: ученый, моряк, историк русского флота, механик-изобретатель, физик, писатель, художник.
  Михаил Александрович Бестужев (1800–1871) – один из активных участников восстания 14 декабря 1825 г., первым вывел на площадь Московский полк.


[Закрыть] и Трубецким справляюсь прекрасно, другом их и покровителем считаюсь! Неужто с англичанином сплохую? Эти декабристы опасней любого из них!» – рассуждал он.

В штатском платье, легкий, сытый, оживленный, радующийся встрече, Муравьев[112]112
  Муравьев Михаил Николаевич (1796–1866) – государственный деятель царской России. Жестоко подавил польское восстание 1830–1831 годов. Позже за расправу с восставшими поляками, литовцами и белорусами получил прозвище «Вешатель».


[Закрыть] явился к Хиллю. Вообще Николай Николаевич чувствовал себя в Лондоне как рыба в воде.

У Хилля особняк с застекленными террасами. В комнатах масса мелких китайских безделушек и больших деревянных резных фигур. Множество цветов и в саду, и в горшках. Некоторым цветам Муравьев и названия не знал. Это какие-то редкие экземпляры, вывезенные из экзотических стран.

Муравьев пожаловался, что покидает пост губернатора Восточной Сибири, что очень огорчен ходом дел, ничего не удается осуществить. «Не посрамлю графа Льва Алексеевича Перовского – моего наставника и учителя. С декабристами я революционер, а со шпионами и сам…» – думал Муравьев, глядя, как Хилль, кажется, принимает все его жалобы и очень осторожные намеки на недовольство русским правительством за чистую монету.

Желая расположить к себе Хилля, Муравьев, как бы в припадке дружеской откровенности, выболтал ему один-другой незначащие секреты о Сибири.

Но Хилль сам собаку съел на таких делах. Однако, когда Муравьев сказал, что дело с Камчаткой не движется ни на йоту, что все планы по этой части остались пустыми декларациями, выражение надменности и самодовольства прорвалось на сытом и светлом лице Хилля. Он словно хотел сказать: «О вы, русские! Зачем вам досталась такая большая и прекрасная страна!»

«Смотри, смотри, – думал Муравьев, – цыплят по осени считают!»

Хилль не очень доверял Муравьеву. Он слыхал, да и сам убедился, что это хитрый человек, и держал с ним ухо востро. Да Муравьев и не надеялся выведать у него какие-нибудь секреты. Он лишь старался уловить общий дух времени, взгляды англичан, знающих проблемы Восточной Сибири. У Муравьева были свои понятия о том, как надо узнавать намерения врага. Иногда достаточно просто поговорить о посторонних предметах, чтобы о многом догадаться. У Муравьева уже складывался в голове доклад о поездке в Англию, который представит он государю. Со всей энергией человека, вооружившегося тысячами фактов, которых никто в России не знает и знать не хочет, он толкнет на основании лондонских разговоров амурское дело вперед. Да, у нас знают, что надо сведения о России привозить из-за границы! И эти сведения ценят в тысячу раз больше. Скажи это же самое свой русский – грош цена. А чуть только заикнется иностранец – сразу спохватятся. Право, стоит свое мнение выдавать за иностранное.

Прибыв в Петербург, Муравьев начал энергично действовать. Он был принят великим князем Константином, а потом и наследником. Он излагал сыновьям царя все свои соображения о великом будущем России на востоке, просил содействия амурскому делу, благодарил за оказанное покровительство и поддержку на прошлых комитетах по этому вопросу и этими осторожными похвалами заложил своей рукой, как он полагал, краеугольный камень. Муравьев дал понять и Александру, и Константину, что уйдет в отставку, если ему не разрешат занять Амур. И он много говорил об Англии и англичанах.

Теперь, по дороге в Кяхту, и потом – в станицу Бянкино, что стоит на реке Шилке, в ее верховьях, выше Шилкинского завода, Муравьев с удовольствием вспоминал и свое путешествие по Европе, и как он потом со всей энергией встал на защиту амурского дела в Петербурге.

Теперь есть высочайшее повеление. Вперед! Построено сто барж. Ждет тысяча людей. Готова артиллерия, конница. Все сформировано из сибиряков. А в Иркутске известие о том, что государь разрешил плыть по Амуру, получено было до приезда Муравьева. Слухи распространились. Вся Сибирь пришла в движение. Подъем духа, кажется, не столько вызван войной, сколь движением на Амур.

Когда Муравьев вернулся, его встречали в Иркутске, как царя. Купечество по всей Сибири подносило ему хлеб-соль, читали стихи, устраивали молебны за успех амурского дела.

Сдвиг был явный! Но кто дал толчок всему этому?

Глава пятая
На Китайской границе

Казак Карп Бердышов, огромного роста, седой, с длинным скуластым лицом, высоколобый, голубоглазый, косая сажень в плечах, приехал по делам в Усть-Стрелку. И зашел к приятелю своему кузнецу Маркешке Хабарову. Тот маленького роста, сероглазый, смуглый.

– Ты слыхал, Маркешка, война объявлена.

– С кем?

– С англичанами и французами.

– А турок куда?

– И турка с ними.

– Объявлена, так воюй! А я отставленный. А Забайкалья еще никто не достигал, никакой неприятель.

– Видишь, что теперь затеялось. А у тебя, Маркешка, овчины есть продажные?

Карп – изрядный плотник. Два года работал в Шилкинском заводе на верфи, строил барки. Потом отделывал пароход. Вместе с ним работали пятьдесят человек из соседних деревень. Прежде были все мужиками, но шесть лет, как перечислены в казаки. На верфи за работу платили мукой, крупой и деньгами. А в своем хозяйстве от этой работы большой ущерб. Но приходится исполнять казенное дело. Раз казак – терпи.

Карп живет в станице неподалеку от Усть-Стрелки, там дом, семья. А сам он два года на заводе. Весь вечер рассказывал Маркешке, как снаряжается в поход войско, какой флот приготовлен.

– А теперь из плотников составлен хор, будут песни петь губернатору. Он сам воевать поехал. Говорят, на море англичане ходят, с ними надо схватиться, побить ли их, ково ли…

– Что же ты не остался? У тебя голос хороший, – насмешливо спросил Маркешка. – Если хор составляют, губернатор заслушался бы. Знакомый твой, дружок.

– Это правда, голос у меня красивый!

– Че же ты домой поехал?

– Обносился. Да на праздник останешься, еще пропьешь все.

Казаку на этот раз сильней хотелось домой, чем увидеться со старым своим знакомым.

– Обносился! Поедешь воевать, так одежду дадут, в чем помереть. Это дома ободранными ходим. А тамока…

– Я уехал. Думаю, Николай Николаевич суетливый, опять начнет привязываться!

– Че ты мне объясняешь, какой он? Я сам его знаю! – сказал Маркешка.

Карп ночевал у Хабаровых и уехал утром на лодке, забрав выменянные у Маркешки овчины.

Маркешку разбирала досада. Снаряжалась экспедиция. Он первый когда-то бывал на Амуре, и за это его чуть не посадили в тюрьму. «Я – главный амурец, – ворчал он, – остаюсь в стороне. Не у дел! А кто у меня все расспрашивал, прежде чем занять Амур? Сам этот капитан… И Муравьев меня же просил…»

Из Усть-Стрелки многих казаков брали на войну. Сосед и приятель Маркешки, его товарищ по странствиям на Амур Алешка Бердышов, давно уже на Шилкинском заводе. А про него забыли. Ему остается только заниматься хозяйством. Но у Маркешки есть отрада – кузница, где он делает малопульки. Все охотники хвалят его ружья.

У Хабарова на избе дощатая крыша сгнила и обросла зеленым мхом. Она больше похожа на дерн, чем на дерево. Весна на дворе, снег сошел, все пашут и сеют. Отсеялся и Маркешка. Он приехал с пашни, хотел дыры забить на крыше, но она стала трескаться и отваливаться пластами даже под его легкой ногой. Надо браться за крышу как следует, всю ее менять.

От сборов Маркешка отставлен. Но сам-то он знает, что здоров, хотя в прежние годы объявлялся больным. Он это делал только от обиды. Сердце никак не забудет издевок и придирок, которые пришлось снести за то, что ходил на Амур.

«А теперь они ходят и называют, мол, это „открытие“. Делов-то! Какое „открытие“, когда вода сама в ту сторону течет. Садись в лодку да плыви. А вот как мы зимой его сквозь прошли? За это объявили, что Маркешка бандит и ходил за границу, таскал контрабанду».

Аргунь прошла, травка подросла. За рекой покосы хорошие. Вся станица ездит после Петрова дня косить. А говорят, по тому случаю, что составляется экспедиция, могут все это запретить. «А нам мало важности, что там Китай. Китайцы сами продают нам покосы за что придется, за железо охотнее всего».

Все приятели и друзья Маркешки – казаки – вызваны на службу. Поедут нынче на баржах. За что прежде наказывали, нынче обещают кресты и награды.

Однажды вечером Маркешка сидел в гостях у своего приятеля контрабандиста Михаилы Бердышова, пили китайский спирт. Закусывали диким луком. Михайло угощал двух приезжих полицейских.

Маркешка подвыпил.

– Мне крестов не надо, – заявил он. – Я ходил на Амур не за кресты. Я знаю и фарватер, и все тропки в воде, могу провести хоть баржу, хоть пароход, который строился на Шилкинском заводе. Правда, дальше Улус-Модона реку знаю хуже, но все же и там провел бы.

– А ты видел, какой построили пароход? – спросил один из полицейских.

– Это мало важности, какой пароход! Пароход, пароход! Это же не черт, а машина! Человек придумал. И человек с ним управится. Я сам механик по ружьям! А теперь бросил свою кузню. Давно горна не разжигаю.

Тут Маркешка врал, так как к нему иногда придирались за то, что он делает ружья, и он решил скрывать, чем занимается.

– Я парохода не видал, но мог бы провести его. Могу показать. Кроме меня, никто не знает. Но не пойду! А без меня сплав разобьется. А я могу один провести, но не пойду! Думаешь, я больной? Нет, врешь, зараза! Я крепче вас, хоть и маленький. Руки и ноги у меня здоровы.

Михайло Бердышов, кусая рыжий ус, нахмурился до свирепости, подмигивая Маркешке. Но тот, казалось, ничего не понимал.

– А станичный атаман знает, что ты здоровый? – спросил пожилой стражник с нашивками на погонах.

– Конечно! – воскликнул Маркешка. – Он у нас знает все, но своих не выдаст. А вот я прямо говорю, что притворяюсь. Но меня тронуть нельзя.

– Ты скажи, Маркел, что, мол, я шутю, – ссутулясь и как бы опасаясь, что его схватят за ворот, произнес Михайло Бердышов.

– Ничего подобного! Я совсем не шутю.

– А почему же тебя нельзя тронуть? – спросил полицейский.

– А потому, что ничего из этого не выйдет, меня знает сам губернатор, генерал Муравьев. И мы с ним приятели. А если тебе жизнь не мила, попробуй тронь меня.

Стражник с лычками на погонах посмотрел на Маркешку с опаской и подлил ему спирта.

– А если ты все знаешь, так почему же сплава не ведешь?

– А я отказываюсь, как больной.

– Верно, я тоже думал, что ты больной, но посмотрел, как ты раз пахал, и подумал, что тебя за рост на службу не берут. Да, я видел, маленький, а прешь, как муравей!

– Паря, землеройка! – заметил молодой стражник.

– А почему ты такой малый ростом?

– Малое-то дерево растет в сук да в болону… – отвечал обиженный Маркешка.

– А зачем прикидываешься?

– Это объяснять я не желаю! – сказал Маркешка, выпил остатки спирта, надел шапку и пошел вон, ни с кем не прощаясь.

– Какой ферт! – заметил стражник, который был когда-то писарем при штабе отряда, охранявшем пограничную линию. Теперь он назначен на Усть-Стрелку для наблюдения за поведением населения. Сейчас велено смотреть строго, чтобы ни одна живая душа не перешла Аргунь. В Китай разрешили ездить из Усть-Стрелки одному Михаиле. Он считался контрабандистом, а значился лазутчиком, имел друзей в Китае и доставлял через них сведения, что там делается, и заодно таскал спирт оттуда. За сведения ему платили гроши, а спирт пили у него даром. Но Михайло не жаловался.

– А вот мы посмотрим, можем тебя тронуть или нет, – заявил вслед Маркешке бывший писарь.

– Ты человек у нас новый, послан для наблюдения и должен знать, что Маркешка заслуженный. Его губернатор признал. Вот сейчас приедет в Шилкинский завод и первое дело спросит, где Маркешка Хабаров. И другой у него есть приятель из наших казаков – Алешка Бердышов, мой сродственник. Тот уже с ружьем и с саблей на месте.

А Маркешка, выйдя от Михаилы, ругался вслух:

– Сколько дармоедов нагнали! Своих не хватило, так какие-то с Расеи приперли. Будто свои казаки при границе сохранить ее не смогут.

Утром, проснувшись на полной белой руке Любавы, своей жены-красавицы, Маркешка вдруг прижался к ее груди.

– Любава, что я наделал!.. – посмотрев в ее глаза, начал он свой рассказ.

Выслушав его, Любава вспыхнула, оттолкнула мужа и поднялась. Босая побежала за дровами.

Она ходила темнее тучи. Для Маркешки верный признак – что-то будет. Он признавался, что хотел схитрить, но когда схитрил, сам не стал рад.

– Могут счесть тебя дезертиром и намылить шею, – говорила Любава.

Как кнутом подогретая лошадь, Маркешка проворно взялся за дело. Он починил гужи, подладил хомут и поехал на заимку, где у него хранился тес для крыши. Он не столько желал покрыть крышу, как убраться с глаз долой, побыть на вольном месте, где не шляется полиция, затоптавшая, как ему казалось, весь берег Аргуни чуть не до Цурухайтуя. Сколько их нагнали! Только к нам сразу двух человек! Запакостят все!

С мужем поехала на заимку и Любава. Они прожили там спокойно два дня. Любава сохой подняла кусок целины. На мужа она не могла нарадоваться. Он переменился, стал хозяйничать старательно.

В станицу привезли тес, и Маркешка полез утром на крышу, закинув туда сначала несколько плах. Забраться на крышу ему было нелегко. Он подскакивал несколько раз, прежде чем улегся брюхом на ее край. Оперся на позеленевшую гнилую доску, потом уперся коленкой. Едва очутился он на крыше, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко схватил его за ногу и тянет назад. Маркешка поехал на брюхе по гнилой доске и подумал: «Какая-то тварь так балуется? Не Алешка ли на побывку приехал? У него такие шутки! Хорошо, что крыша гнилая, а то бы все брюхо иззанозил».

Он свалился, как мешок, на землю и откинулся назад, упершись ладонями в траву. Перед ним в полной форме, в папахе и с саблей на боку стоял Алешка Бердышов. Он рослый, с пшеничными усами.

– Что, паря, за шутки? Не потеха. Ударю тебя по морде!

Маркешка вскочил и со злом замахнулся, но тут какой-то другой казак, незнакомый, тоже обвешанный оружием, схватил его за руку.

– Паря, тебя арестуем! – сказал Алешка. – Живо пойдем в станичное управление.

– За что?

– Старое за то, новое – заехало!

Маркешка, как был, пошел со двора в своей старой и выцветшей неподпоясанной рубахе из синей китайской дабы.

– Худо не будет. Смотри не заплачь, – насмешливо сказал Алексей. – Ты шибко плакать любишь.

– Я знаю, за что меня забирают, – ответил Маркешка спокойно. – Я хотел крышу починить, пока не забрали. Да проститься со своими. Детям будет отца жалко.

– Тебе дадут проститься. Еще награду выдадут.

По Алешкиным шуткам не похоже было, что в самом деле грозит беда. Алешка хороший товарищ.

– Не пужайся только, сейчас тебя возьмутся мутить!

– Кто?

– Вот я тебе скажу… Мы стояли на Шилкинском заводе. Ожидали губернатора. Капитан второго ранга Казакевич Петр Васильевич, его высокоблагородие, который строил пароход, как-то узнал про тебя, что ты обиженный и притворяешься, и велел немедленно тебя доставить. Проводников по Амуру мало. Ищут людей, которые там бывали. А ты говорил кому-нибудь, что притворяешься? Скажи слава богу, что тебе даром обойдется, хотя мне и не велено это говорить.

В станичном правлении Маркешку ожидали атаман и пожилой офицер в казачьей форме, лысый, с крестом на груди. По-русски говорил он плохо, видно из немцев. Маркешка только подивился в душе, чего не натворит начальство. Немец как-то попал в казаки, сидит, зараза, с лампасами.

– Ты че, ваше благородье, наш хорунжий?

– Да, сынок, я сабайкальский касачий войско хорунжий!

«Пьяница, наверно», – подумал Маркешка.

Немец оказался добрым, сказал Маркешке: назначаешься на сплав проводником. Получишь жалованье и обмундирование. Пока зачисляешься в пехотный казачий батальон.

– Ваше благородие, ведь я страдаю… Паря атаман, – обратился Маркешка к станичному.

– Молчать! – рявкнул станичный атаман Скобельцын, ужасаясь, что хорунжий из немцев увидит, каковы тут отношения между офицерами и простыми казаками, что даже атамана называют не «ваше высокоблагородие», а «паря». – А то будешь изменник веры, царя и отечества! – пригрозил Скобельцын. – Форма тебе доставлена. Штаны маленько надо приукоротить. Оденешь и, однако, завтра же явишься сюда.

– Дохвастался, – сказала Любава, когда Маркешка возвратился домой.

– А я и нахвастался и пьян напился нарочно, – старался оправдаться муж в глазах любимой жены. – Какая же радость, я старался, а другие получат награды?

Любава перешила одежду, выданную мужу. Укоротила штаны с лампасами. На другой день Маркешка оделся в полную форму казачьего пехотного батальона. Тяжело было Любаве отпускать мужа. Но и во взгляде и в голосе ее была и ласка, и затаенное любованье.

– Что же я при бабах останусь в деревне? Вот и я отрекся от болезни.

– Нет, ты пьяный сболтнул по глупости.

– Я нарочно, почем ты знаешь, может, я истосковался.

– А что же ты утром умом тряхнулся и плакал у меня на груди, как дите?

– Утром-то, конечно, страшно было. Но ты, Любава, не казак и не можешь знать, что есть подвиг и как к нему стремишься.

– Казак! – с усмешкой сказала Любава и так толкнула Маркешку, что он полетел к кровати во всей форме и со всем снаряжением. А она стала его целовать.

– Так-так, дави его, топчи, хозяйка! – крикнул вошедший Алексей.

Он весь день прогостил у Маркешки.

Наутро в назначенный час Хабаров явился в правление.

– Что, Маркешка, теперь выздоровел? – спросил его атаман.

– Теперь выздоровел, – браво ответил Хабаров.

– Паря, пойдем на войну, – подсмеивался Алексей. – Это тебе не с нойоном царапаться.

– Какая война, откуда у нас турки!

– Француз опять поднялся. И Англия! Со всех сторон… Ты че, разве не слыхал?

Последний вечер казаки провели дома. Пили мало.

Утром ждали баржу с верховьев Шилки, на которой Алексей и Маркешка с отрядом пеших казаков должны были плыть вниз по Амуру. Но баржа что-то не шла. Одна баржа придет или вместе со всем сплавом – тоже пока никто не знал толком.

Через несколько дней пришла на лодке почта. Бердышова и Хабарова вызывали в свой батальон на Шилку.