Текст книги "Война за океан"

– Уголь, за который всегда платили англичанам, уголь, в котором была их сила, – вот он! И оказывается, наш, и можно его брать даром! Это приводит в восторг и моего Воронкина, и всю команду, – говорил Воин Андреевич. – А сколько хлопот бывало с этим углем в Кронштадте! Его возят туда из Англии.

– Сколько тут этого угля? – спросил генерал.

– Целые горы! – отвечал подшкипер.

– Сколько угля – все бесплатно, и все бери даром! – говорили матросы.

Бошняк стоял и смотрел на берег, на черные скалы с углем и вспоминал, как он сам все это открывал. И как Невельской нашел у Таркуна пуговицу из угля.

Обед был превосходный. Мартын все приготовил как нельзя лучше. Была икра, устрицы, как в лучшем ресторане, появилось шампанское. Суп из черепахи, рыба великолепная, крабы в соусе.

– Вы, ваше превосходительство, учите нас жить со вкусом и пользоваться благами природы! – говорил Буссэ.

– Господа, – перебил его Муравьев, – в этом краю каждый может сделать открытия сообразно своим способностям и целям. Я внес в общее дело посильную лепту! Вот мое открытие на столе. Это, господа, крабы! Я сам ловил их, своими руками. Так я открыл новые богатства. Не шутите. Умный предприниматель может извлечь тут миллионные доходы. Но, господа, среди нас открыватель угля на Сахалине, наш дорогой Николай Константинович Бошняк. Благодаря ему мы теперь с углем! Это наш, русский уголь! Честь вам и слава, Николай Константинович!

За Бошняка был провозглашен тост. Потом принялись за закуски, и все чудеса, открытые Муравьевым, пошли в рот. Начался общий бурный разговор.

Римский-Корсаков никогда не предполагал, что на его шхуне может быть задан такой роскошный обед. Даже Бошняк ел с аппетитом. У Муравьева, видно, особенная способность всюду найти средства, чтобы пожить в свое удовольствие, даже там, где, казалось бы, их нет. Он и тут, на пустом угрюмом берегу, нашел такие утонченные удовольствия, о которых никто не подозревал. Надо отдать ему справедливость: такой человек приятен, оживляет общество. С ним и дело кипит, и отдых приятен. Наглядный урок, как надо пользоваться богатствами края, извлекать радости из жизни, не жить здесь, как в ссылке. Муравьев всюду живет, куда бы ни закинула его судьба. Другие рассчитывают все на привозную муку и на солонину из Гамбурга. Римскому казалось, что, оставь Муравьева на зимовку на Сахалине, он и там будет устраивать себе обеды из деликатесов и еще японцев научит, и у них научится.

Миновали пролив Невельского. И шхуна, часто садясь на мель, пошла по лиману. На одной из мелей сидели целые сутки. Снявшись, пошли тихо. Иногда Николаю Николаевичу казалось, что он так никогда не доберется до Петровского.

– Канала так и нет! Что делать? Воин Андреевич, – говорил он, – как введем «Палладу»?

Глава девятнадцатая
Петропавловск укрепляется

Разговоры о величественном реве льва – только величайшая болтовня.[150]150
  Давид Ливингстон (1813–1873) – выдающийся английский путешественник, исследователь Центральной и Южной Африки.
  Цитируется книга Д. Ливингстона «Путешествия Давида Ливингстона по внутренней Африке… с 1840 по 1856 год».


[Закрыть]

Давид Ливингстон

– Проклятая дыра! – обращаясь к своему товарищу, артиллерийскому прапорщику Николаю Можайскому, восклицал толстощекий, коротконогий лейтенант Пилкин, отдыхая на небольшой каменистой площадке, на которую только что с большим трудом едва затащили пушку с «Авроры».

Дождь после землетрясения сеял как из сита. Мгла кутала Вилючинский вулкан за губой. Три величественных вулкана за Петропавловском уткнулись головой в мягкие тучи и совсем не видны.

– Вашбродие, казенный-то магазин съехал ночью с берега, потеха! – сказал матрос Данилов. – А я спал и ничего не слыхал! Ничегошеньки! Ах, анафема!

Ночью на вулкане была вспышка, часовые видели, как огонь горел в небе, заметен был зубчатый ровный край жерловины.

– Капитан идет, – сказал артиллерийский прапорщик.

Изылметьев подошел:

– Здорово, братцы!

– Здравия желаем, вашескородие!

– Коров у Завойко не так много, вашескородие, как он говорил, – стал рассказывать артиллерийский кондуктор Петр Минин.

– Но ведь вы все поправились?

– Это мы сами по себе. Куда же, в самом деле, прокормить такую ораву! Мы-то разохотились, но шалишь: лишнего и там не дали.

– Что же ты, лишнего захотел?

– По чашке молока в день на брата – и все! Кому – утром, кому – вечером.

– Не по чашке, а по мутовке прямо, – сказал Егоров, рыжий усатый канонир с бакенбардами.

– Молочная вахта была?

– Истинно, вашескородие!

– Привезли нас в тайгу, и собирай, ребята, лук и корневища, – добавил долговязый Алексей Данилов, – лови сам рыбу!

Капитан считает, что это все хорошие, старательные матросы. На работы их он отпускает, но совсем с фрегата на батарею не отдает. Нижним чинам, судя по их рассказам, и в санатории пришлось рубить лес, расчищать место, чтобы поставить палатки.

– Вот все и выздоровели! – сказал боцман Спылихин. – Ключи горячие, диво, вашескородие!

– Да, ключи действительно здоровые!

Изылметьев сам на ключах купался. Но ему и офицерам отказа и в молоке не было.

Строили бруствер и бревенчатую батарею, ломали и отвозили камни на тачках, подвозили землю, затаскивали орудия, снятые с «Авроры».

– Эта батарея очень страшная, вашескородие! – сказал боцман Спылихин.

В самом деле, на голом мысу, выдавшемся от гряды гор в залив, на камнях под скалой строили укрытие.

– Как он даст ядрами в скалу, – сказал Минин, – все осколки посыплются.

– Не дай бог, – подтвердил Данилов.

– А что вы скажете, прапорщик Можайский? – спросил Изылметьев у молодого артиллерийского офицера.

– Очень невыгодная позиция, – ответил румяный тонкий рослый офицер.

– Да-а… – Изылметьев вытер лысину.

«Верная смерть тому, кто сюда станет. Жаль… Кого сюда? Жребий придется кинуть. Завтра военный совет и будут назначаться командиры батарей».

– Вашескородие, казенный-то магазин съехал ночью с берега, потеха, вон видать отсюда, как он весь развалился. И все запасы открылись! – заговорил Данилов. – А я и не слыхал.

На Бабушке грянул выстрел.

– Тревога?! – воскликнул Пилкин.

– Сигнальщик! – скомандовал капитан и поднял подзорную трубу.

– Есть, сигнальщик! – вскочил матрос.

– Что же это? Судно идет? Тревога? – раздались голоса офицеров.

С Бабушки передавали: «С моря идет корвет „Оливуца“». С Сигнального мыса новость немедленно передали в город. Матросы в рабочих рубахах уже принялись кайлить и долбить пешнями скалу, когда подошел вельбот и на батарею поднялся губернатор. Он подозрительно оглядел офицеров, как бы догадываясь, что они что-то обсуждали тут неблагожелательно.

– Идет «Оливуца», ваше превосходительство! – поспешно сказал Изылметьев.

– Да, идет «Оливуца»! – произнес раздосадованный Завойко. – Но с чем она к нам идет? А того никто не знает!

– Вот, Сашенька, ты и дождался! – сказал Пилкин, обращаясь к Максутову.

Александр Петрович с нетерпением поглядывал на «ворота» между скал, где должна была появиться «Оливуца».

– Слава богу! – с мягкой улыбкой ответил он.

Все знали, что Максутов очень сожалел, что не застал брата Дмитрия в Петропавловске.

– А вы знаете, Иван Николаевич, – обратился Завойко к Изылметьеву, помня смущенное выражение лица, которое застал у него, когда явился и, видно, прервал разговор, – что эта батарея историческая?

– Чем же, Василий Степанович?

– Да тем, что перед моим прибытием на Камчатку китобои в насмешку над русским флагом высадились тут и разобрали эту батарею на дрова. Да! Так было! Поэтому я не могу ее убрать, а поставлю сюда того, кто прославит эту дровяную батарею подвигами и сотрет это название. Да, были на Камчатке и такие времена, и не удивляйтесь, будьте ласковы. Но они теперь переменились!

– Как же это могло произойти? – спросил Максутов. – А часовые?

– А где были часовые, я спрошу вас! Часового нашли утром связанного, так как дело было ночью. Это произошло при моем предшественнике Ростиславе Григорьевиче Машине[151]151
  Машин Ростислав Григорьевич (1810–1866) – начальник Камчатского порта в 1849–1850 годах, впоследствии контр-адмирал.


[Закрыть], который теперь начальник Астраханского порта, и если желаете знать подробности, то обратитесь к нему и спросите, как это он допустил. Хорошо, что на Каспийском море нет американцев, а то и Астраханский порт разобрали бы на китоварку для котлов.

В воротах появилось парусное судно.

– Депеши генерал-губернатора доходят до меня, как на волах, но на этот раз «Оливуца» быстро обернулась, – воскликнул Завойко. – Видно, губернатор прибыл на устье Амура! Так я знаю, с чем и зачем она идет!

Завойко велел сейчас же убрать людей с батарей, да так, чтобы с судна их не было видно, сел в шлюпку вместе с Губаревым и сам отправился навстречу корвету.

– Так я и знал, – сказал Завойко, прочитав письмо губернатора. – Повторяю вам то, что говорил в первый раз. Путятин – адмирал, а он прячется от войны! Надо «Палладу» прислать сюда и дать тут бой всей эскадрой, а не отнимать у меня «Аврору»! Слышите! – закричал он на командира «Оливуцы». – Молчать! Не смейте мне возражать! Дайте мне суда Японской экспедиции! И вы увидите, как я встречу врага. А с меня требуют «Аврору», а взамен дают вашу «Оливуцу». Но «Аврора» не выйдет! На ней нет команды, все больные, лечатся на Паратунке на целебных ключах! А по уставу Петра Великого нельзя отпускать в военное время в море военное судно, не укомплектованное обученной командой. Где же я возьму команду? Видите – порт пуст! Где люди? Я вас спрашиваю, извольте отвечать! Так я и напишу губернатору ответ, и вы извольте с рассветом немедленно отправляться. Да приказываю вам команду свою на берег не списывать, так как у вас могут быть больные венерой, о чем я получил рапорт еще в позапрошлом году. И нечего вашим людям делать на берегу. Утром вы получите приказ. А пока прошу вас и всех господ офицеров ко мне на обед. И это насмешка – просить у меня «Аврору», да чтоб еще я и «Оливуцу» возвратил.

– Но мне велено…

– А я вам приказываю и не заикаться и согласиться. Иначе погубите себя, если не объясните генералу, что команды «Авроры» не существует.

– И еще… Прибыл в ваше распоряжение лейтенант Гаврилов. Он не совсем здоров.

– Я его уже видел и рад! Он у меня поправится быстро!

Дмитрий Максутов знал о тяжелом положении города. Он горячо любил брата Сашу и прекрасно представлял, что ожидает тут его родных. Он винил себя, что своими письмами пробудил у Саши огромный интерес к Востоку и увлек его сюда. «Саша подставит грудь под ядра, а я буду в безопасности?»

– Мы с тобой оба артиллеристы и оба будем защищать город! – сказал он брату.

На обеде у Завойко стало известно, что «Оливуца» получила распоряжение немедленно возвращаться в Де-Кастри. После обеда, в саду, братья обратились к Василию Степановичу.

– Дмитрий Петрович желает перейти в ряды защитников города, – сказал Александр Максутов. – Не могли бы вы, ваше превосходительство, способствовать ему?

– Вы хотите этого?

– Да. Но командиру нежелательно отпускать его.

– Я тронут вашим желанием. И даже сам хотел вас просить об этом. Так я могу ответить вам, еще не говоря с командиром «Оливуцы», что капитан-лейтенант Назимов согласен! И еще передайте ему, что я восхищен вашим самоотверженным поступком. И еще, что надо быть дураком и изменником, чтобы не отпустить артиллерийского офицера в Петропавловск в канун прихода врага!

Оставшись одни, братья продолжали разговаривать, сидя на скамейке под большой березой.

– Послушай, Митя, я хочу спросить тебя, – говорил Александр, – что за человек Василий Степанович? Ты, верно, уж знаешь его больше меня. Что же до меня, то он рядом с кузиной производит странное впечатление, хотя, признаюсь, и он мне симпатичен.

– Он не светский человек, но честен, умен, трудолюбив. Он не получил образования и не говорит по-французски, но это человек с железной волей.

– Но грубоват.

– Должен сказать тебе, что такие генералы были во время войны за освобождение и у американцев. У них был генерал, который не мог подписать фамилии на приказе, ставил чуть ли не кресты или какие-то значки, а вдребезги разбивал в сражениях образованных генералов-аристократов. А эти вышколенные столичные неженки презирали американцев. Завойко по-своему замечательная личность, и на его слово можно положиться. Поверь мне: при всех своих несуразностях он может стать великим человеком, и имя его не забудется.

– Я заметил, что он не любит Невельского.

– Это ахиллесова пята Завойко. Василий Степанович считает себя открывателем Амура, это его слабость, и он не может простить Невельскому, что тот описал реку. Завойко – человек горячий… Невельской, впрочем, и мне несимпатичен, может быть, потому, что со мной он насторожен всегда, зная, может быть, что я родственник Юлии Егоровны.

– Да, сила Василия Степановича иногда может обрушиться на что-нибудь зря, куда не надо, но она же может выразить себя в таком виде и с такой силой, что все будут потрясены.

– Во всяком случае, – сказал Дмитрий, – он трезв, и все, что я вижу тут, что он честно готовится к бою, и наш с тобой долг довериться ему вполне!

Утром Назимов явился к генералу.

– Первое, – заявил Завойко, – приказываю списать артиллерийского офицера Дмитрия Максутова, который должен обучать волонтеров стрельбе из орудий. Второе – имеете объяснить главнокомандующему, что «Аврору» выслать не могу. Да извольте подтвердить все, что я пишу вот в этом письме! Третье – извольте объяснить ему, что у вас на корвете пушки короткие, а у неприятеля, как мне точно известно, новые, длинные и ядро в сорок восемь фунтов. Стало быть, если «Оливуца» останется у меня вместо «Авроры», то неприятель уничтожит вас и пустит ко дну, не получив от вас царапины. А значит, корвет ваш тут не нужен. Если губернатору угодно оказать помощь, то пусть взамен вашего корвета пришлет транспорты с людьми, которые с ним спустились по Амуру. И может посадить на те транспорты вашу корветскую команду, если вам хочется принять участие в смертельной схватке. А ваш корвет без команды может оставаться на устьях Амура, и там он сохранится в целости. Вот вам мой приказ, где эти же самые слова написаны на бумаге. А за сим, дозвольте, ваше высокоблагородие, пожелать счастливого пути.

И в тот же день «Оливуца» ушла…

А на другой день с Бабушки сигналили, что идет купеческий бриг «Святая Магдалина» под гамбургским флагом.

– Слава богу, ребята! – объявил Завойко, работавший в нижней рубахе вместе с матросами и солдатами на мысу под утесами Сигнальной сопки. – Собирайтесь в кучу и становитесь на колени, молитесь богу. Это идет заказанный мной корабль с хлебом, ромом и прочими продуктами. А неприятель, очевидно, прозевал его. Но теперь у нас есть припасы и будет хлеб, и мы не пропадем.

Он решил, однако, что сначала надо отдать на пекарню старый запас муки, пролежавший года два на Камчатке, а свежую надо будет поберечь и кормить лучшим хлебом людей, когда начнутся бои.

О том, что на складе есть еще мука, на днях узнали все обыватели, когда было землетрясение и магазин, съехав с горы, развалился и пришлось носить муку на новый склад на глазах у всех.

«Где может случиться что-либо подобное? – думал Василий Степанович. – И при прошлых землетрясениях съезжали с горы то лавки, то казармы, о чем я писал в Петербург без объяснения причин, пусть догадываются сами и знают, что за земля Камчатка! А что прибыл Гаврилов, это хорошо. Он человек простой и без связей, но он солдатский сын и стоек, хотя все думают, что он вял, и хотя он друг моего врага Лярского, но лучшего командира на батарею я не желаю, и я найду ему место, где он будет героем и окажется незаменим!»

Глава двадцатая
Сила женщины

Екатерина Ивановна в черной кружевной шали, закрывавшей плечи и спину, шла под руку с мужем по гребню косы над прибоем. В июле месяце погода солнечная, но холодноватая и ветреная, как в Сибири в апреле. Вдали на кошке дотаивают черные льдины. Ветер метет песок через тропу, едва заметно натоптанную по высокому гребню. Так в пургу переметает снег через дорогу. Только волна морская, по-летнему веселая, бурная, могучая, время от времени накатывает снизу на отмель и затопляет ее, несется, разливаясь, вся в пене и ударяется в обрыв гребня, разнося по ветру водяную пыль и крупные брызги.

Сюда, на морскую сторону косы, ходила смотреть на прибой и слушать его шум Катя, когда была беременна. Теперь и это место, и шум, и вид прибоя, и волны, а может быть, со временем и само море будут напоминать о горе.

Вдали виднелся парус. Геннадий Иванович приостановился. Он давно заметил это судно. Из футляра, всегда висевшего у его пояса, он достал подзорную трубу и стал смотреть. Екатерина Ивановна ждала. Вид ее спокойный и кроткий. Лицо сильно осунулось, похудело и пожелтело. Глаза стали больше, и в них выражение недоумения. Катя знала, что муж ждет появления врага.

– Дай и мне посмотреть, – оживляясь, сказала она, когда Геннадий Иванович опустил трубу. Легкий румянец побежал по ее щекам. Как прилежная и умная хозяйка знает сад и дом, так и она знала все, что делается вокруг: море, течения, движение льдов, время хода рыбы, охоты на морских зверей, прилета и отлета птиц, колебания температуры, смену ветров, время прихода кораблей, прихода и ухода китобоев, их нравы. Ум ее запоминал все, чем интересовался и о чем говорил ее муж, она привыкла к здешней жизни и постигала ее, как бывает в те лучшие молодые годы, когда начинаешь жить. Она во многом разбиралась не хуже моряков. Живя на косе и постоянно бывая среди гиляков, она невольно усваивала некоторые их взгляды и привычки, находя их вполне пригодными для себя, как и многие образованные люди, попадавшие в среду туземцев. – А ведь это мистер Шарпер, мой друг, – сказала она по-французски, получив трубу от мужа, – я узнаю его по клотику[152]152
  Клотик – точеный деревянный круг, надеваемый на конец мачты. На нем часто помещался сигнальный фонарь.


[Закрыть]…

И тут же по ее лицу пробежала тень. Она вспомнила апельсины и кокосы. Как, бывало, радовались старику Шарперу! «Бедняжка наша так и не дождалась. Она любила апельсиновый сок с сахаром…»

– Ольге тоже понравятся апельсины, – сказала она через некоторое время, беря мужа под руку и как бы утешая его.

После смерти ребенка она терпеливо ждала приезда Геннадия. Муж – сильный, всегда стремящийся вперед, вдохновенный до самозабвения. Она готова была жертвовать собой его делу и ждать еще, несмотря на горе и нездоровье, мучившее ее после смерти дочери. Она верила, что он утешит ее, что события, которых он участник и свидетель, окажутся столь значительны, что ее горе, как бы велико оно ни было, отступит. Прибытие сплава всегда и всем в экспедиции представлялось заветной целью, а также избавлением от голода и опасностей. Катя ждала привычного общества, а с ним как бы возврата к дням юности, что провели они с сестрой в Иркутске в доме дядюшки после окончания Смольного института.

Геннадий явился сегодня чуть свет. Сплав прибыл! Николай Николаевич со своими образованными сотрудниками в стране, открытой ее мужем. Свершилось то, чего все ждали. Край занят и спасен! Морские пути открыты для больших плаваний. Муравьев и его товарищи говорят: «Амур – дорога в мир будущего!»

И вот они с мужем идут по гребню косы, где снова бурно и страстно грохочет прибой и где так часто гуляли они в первое лето своей совместной жизни, преисполненные чувства счастья и любви друг к другу, веря в свои цели, в людей и в будущее. Теперь они идут тихо к могиле своего ребенка, рожденного тут. Муж всю дорогу рассказывает о сплаве. Но жаль, что не прибыла Екатерина Николаевна. Правда, Николай Николаевич ничего подобного и не обещал. Но Кате казалось, что Муравьева не оставит мужа в таком путешествии. Это так прекрасно – проехать по всей великой реке! Впрочем, нельзя же обижаться, что Муравьева не приехала к Кате, муж объяснил, что опасались открытия военных действий, не представляли совершенно, что происходит на реке.

Но, оказывается, пост, который Геннадий осенью поставил с таким трудом на Сахалине, больше не существует. Его уничтожили не англичане! А наша эскадра…

А он так радовался, заняв Аниву! С каким восторгом рассказывал ей про айнов!

Она знала, что муж часто бывал недоволен Муравьевым, но в то же время боготворит его, не раз поминал, что, не будь Муравьева, и он бы ни минуты не служил тут. Геннадий очень озабочен. Его план войны не принят, но ведь он ждал этого. Исследования и движения к югу запрещены. Посты не оставлены.

Муж сух и жесток. Это клубок нервов и мускулов. Только он мог, изнемогая то от жары, то от холода и ливней, пройти на байдарке более тысячи миль навстречу сплаву против течения. Как он иногда носится на байдарке, гребет с темпераментом, как настоящий алеут! Но он может быть на ней неподвижным, как изваяние, только его железные руки работают методически, подобно машине. Она плавала с ним не раз, и бывало страшно. Они ходили когда-то в тихую погоду смотреть звериные лежбища.

У Геннадия рабочие руки – в рубцах и мозолях. Как любит она эти руки, и как она соскучилась по ним! И эту вечно тревожную голову, и этот мальчишеский взгляд, и эту живость и веселость взора, пылкость суждений. Слушая его, все невольно поддаются и увлекаются. Или – ненавидят.

Как он был обрадован, ступив сначала на палубу шхуны «Восток», а потом почти в тот же день, на борт великолепной губернаторской баржи. Муравьев явился с целой флотилией в сопровождении отличного войска. Да, этому можно позавидовать! Да, мы отвыкли от всего этого!

Но почему каждый его новый замысел сначала встречает сопротивление? Разве люди не могут его понять так хотя бы, как понимает она? Сразу, и поверить. Почему Николай Николаевич не принял его новых планов? И как теперь будет действовать моя «огненная голова»?

Геннадий странно сдержан. Он утаивает горечь. Но разве женщину обманешь? В самом деле он был сдержан. Говоря о несогласиях с губернатором и его штабом, он невольно восхищался виденными кораблями. Ему всегда удавалось донести к Кате свежесть своих лучших впечатлений, и он до сих пор был под влиянием бравых солдат, блестящего штаба, свежих, здоровых людей и тех огромных средств, которые сюда доставлены.

Он не согласен с губернатором и высказал это резко, грубо. В те дни он был подавлен, разбит. Наконец, эта ужасная весть. Когда он возвращался сюда, на душе было тяжело. Но с приездом домой настроение его вдруг переменилось. При виде ее лица, нежного и страстного, ее ясных глаз он неожиданно обрел силы. Ее поддержка была не только в преданности, доброте, заботе, в знании дела, которому он служил, но и в ее силе, власти над ним. Ее близость всегда возбуждала в нем необычайную жажду жизни. Она прекрасна, ради нее стоит трудиться, даже если бы все пришлось начинать сызнова. Даже если бы он был совсем разбит и опрокинут! Он более не чувствовал себя уставшим и подавленным, и он взглянул на дело и на себя ее глазами.

Все шло вперед, этого нельзя отрицать. Он почувствовал себя непобежденным. Он увлекся, рассказывая. Да, были ярые противники и помехи, но он их сломит. Все смолкнет и отступит перед истиной! С ним прекрасная женщина, добрая и умная.

О смерти дочери, о том, как с немой мольбой день и ночь смотрели ее почти несмыкающиеся глаза, все было сказано в первые минуты встречи. Шли прощаться с ней. Свое глубокое горе старались не бередить, оно и так подразумевалось во всем.

– Прости, мой друг…

Невельской осторожно опустил ее руку и своей мальчишеской походкой быстро подошел к обрыву и снова навел трубу на судно.

– Да, это Шарпер! Как это хорошо! – вдруг пылко воскликнул он, видимо уже воодушевляясь какой-то мыслью. Он – огонь. Право, жажда жизни в нем неистребима. Он и сейчас, у могилы ребенка, что-то задумал. Как заострились его глаза!

К Шарперу все привыкли на косе. Часто бывая здесь, встречая добрый прием и ласку, свирепый китобой, кажется, и сам подобрел. Он помнит, кому и что надо привезти. Екатерина Ивановна всегда посылает подарки его жене. Как это необыкновенно, посылать в Новый Свет кукол, коврики и безделушки, сделанные гилячками. Геннадий уверяет, что американские индейцы – родня гилякам, по крайней мере орнаменты на одежде у них, оказывается, одинаковы.

Нынче Шарпер раньше обычного явился. Море свободно ото льдов. Еще недавно целые громады двигались вдоль косы, защищая селение от врагов. Теперь лишь кое-где пройдет по морю ледяная глыба, как плавающий остров. Да еще есть льдины, на берегу; в сильный ветер прибой, добегая до них, размывает и разламывает их.

…Вот и маленькая могилка Кати, на самом высоком месте косы, на песке, рядом с могилами матросов, умерших в экспедиции. Белые восьмиконечные кресты окружают детскую могилу, словно старые моряки несут здесь постоянную вахту.

Невельской снял фуражку, он сгорбился, и как-то сразу стало видно, что этому живому и быстрому человеку уже сорок лет и у него горе. Он медленно опустился на колени, тихо и часто покачивая головой.

Невельской поцеловал землю и стал молиться. Она стала рядом. Шумел ветер. Внизу волна с силой ударила в льдину, и брызги долетели на гребень и обдали кресты. Невельской вытер слезы и брызги и поднялся, держа в руках фуражку.

Он был светел, казалось, отдохнул и притих, словно встретился с ребенком, как с живым. Он даже улыбнулся отрадно, словно и могила дала ему силы.

Екатерина Ивановна тихо тронула его за руку.

– Мне Ольгу кормить, – застенчиво сказала она.

Невельской закрыл лицо руками. Ему стало жаль и этой могилы, и жены, и себя, и матросов. Он подошел к могиле недавно умершего Конева, стал быстро и виновато креститься: «Прощай, брат Конев, я, верно, бывал зря строг с тобой. Я помню, как ты говорил, что хочешь выписать своих после службы и тут поселиться. А потом и ты отчаялся. Прости, брат».

– Конев шел на шлюпке с Казакевичем и первый увидел Амур! – сказал он, когда отошли от могил. – Потом в такой же тихий день, при таком же накате с моря ходили с Орловым и Позем как раз здесь, выбирая место для зимовья. Не знал он тогда, что его тут ждет…

А парус стал ближе и виден ясней. Шарпер идет тихо, видно убил кита и буксирует к берегу.

За стланцами виднелись на песке бревенчатые домики Петровского, вышка, баркас и вельбот, старый остов «Охотска» и льдина толщиной футов в двадцать, выброшенная на берег со стороны залива Счастья. Тут все по-прежнему. Тишина, гиляки садятся в лодку около амбара. Собаки линяют. Всюду разбросаны нарты. Когда шли мимо стойбища, вышла Лаола.

– Катя, Катя! – приговаривала она ласково и стала гладить Невельскую по плечу. Потом она вынула трубку изо рта и сунула ее в зубы Кате; та затянулась, морща лоб и глядя искоса, как настоящая гилячка.

Невельской спросил Лаолу, где ее муж.

– Пошел рыбу таскать на другую сторону.

– Они здесь не сушат нынче, – сказала Катя, отдавая трубку.

– Если рыжий придет, мы пойдем в лес. Поэтому рыбу сушим в старом стойбище!

Пошли дальше. Геннадий чем-то опять воодушевился. Это написано на лице. Он разговорился сам с собой. Его губы шевелились. Он переживал заново всю сцену встречи с Муравьевым. Ему хотелось бы отвязаться от неприятного осадка, найти хоть просвет, и он заново все перебирал и переговаривал, выискивая повод для надежд.

С женой он говорил спокойно. Его мысли были ясны и планы тоже. Негодование на ошибки Николая Николаевича выражалось не так, как при встрече с ним. Конечно, и он желал победы в Петропавловске, раз туда отправлены войска. Неприятно, что при Муравьеве и его штабе он растерялся. Правда, трудно не растеряться, ведь радость была безгранична, расчувствовался. А потом как обухом по голове. И суетился, и быстро вспыхнул, заволновался, стал спорить нервно, догадываясь, чувствуя, что все рушится. А тут еще Буссэ, его интриганство, все одно к одному. Не мудрено! Еще никогда, кажется, так не досадовал и не чертыхался… Неужели его как-то невидимо поставили опять на «свое место», на место служащего и ретивого офицера? Поэтому он и шевелил губами, заново сдержанно доказывая все губернатору.

«С Катей всегда спокойней и веришь в себя, чувствуешь, что у тебя железная воля и верны планы. Николай Николаевич не понимает? Но жизнь подвела его к тому, что я говорил, он сам не рад, но не выдаст себя, что зря затеял с Камчаткой – послушал петербургских адмиралов! Жизнь и остальное ему докажет. Важно под предлогом войны занять край. Это будет важней любых кровопролитных побед! Ну как, как это объяснить, когда все привыкли думать, что самое важное – драка!»