Текст книги "Война за океан"

Джон – дельный, толковый, грамотный. Он работал на фабрике, пожелал видеть свет, уж слишком был сильный, красивый и способный ко всему, жаль было похоронить себя навеки в угольной пыли!

На флоте не оказалось того, что обещали на своих картинах вербовщики. Там матросу сулили путешествия, веселую жизнь с бокалом в руке и с девицей на коленях! О нет! Вместо девиц какие-то стервы, которые обгрызают тебя, как волчицы. Понемногу Джон свыкся, втянулся в службу. У него был престиж в матросском обществе. Но тяжела служба. Да еще вдобавок такой разгром, когда из истории известно, что английский флот не терпел поражений и не может быть разбит. Как все это случилось? Столько мертвых, переломанных костей, крови, порчи судов, погибших, потерянных хороших вещей! Знамя потеряли! Паркер убит. А почему Прайс застрелился? Явная чертовщина.

Общественное мнение определенно говорит, что воевать тут больше нечего, да и не из-за чего. Там нет ничего у них в городе. Какие там меха? Нечего воевать с ведьмами и нечистой силой. Пусть лезут в десант попы и офицеры. Пастор что-то объяснял после боя, но его слушать никто не хотел, и все проходили мимо. Поздно он спохватился! Это предатель, а не пастор! Да еще надо приниматься за работу, все исправлять, доков здесь нет, а русские могут совсем переломать все, если офицеры столь глупы! Некогда слушать басни!

Завойко приказал явиться к себе попу и дьякону и задал им «распеканцию».

– Я сам молился о ниспослании победы и благодарю бога, что он услышал молитвы, но запрещаю вам объяснять победу тем, что впереди стрелковых партий летели ангелы. И это я говорю вам потому, что этого не может быть, и еще потому, что враг потерял шестьсот человек, а мы триста, и не можем убрать убитых, которые повсюду, и их надо хоронить с почестями, как подобает героям, и, не глумясь над телами врагов, с честью похоронить их! Значит, у врага еще есть много войска и мы должны ждать третьего приступа. И солдат должен надеяться на себя и на свою силу и верить в бога, но не рассчитывать, что вылетит из-за сопки ангел и поразит того, кого он сам должен застрелить или заколоть штыком.

Собраны были все брошенные противником штуцера и патроны к ним. Наутро нашлись охотники, которые ныряли в воду и смотрели, где же утопленные ружья. Некоторые доставали штуцера, а один – офицерскую саблю, выброшенную в воду вместе с сумкой и мундиром.

С утра съезжались вдовы и дети убитых из деревень Коряки и Авача. Всюду слышались рыдания, вопли.

Маркешка стоял на часах у лагеря.

На вражеской эскадре спозаранку стук – починяются. У нас к вечеру под Никольской сопкой выросло два холма братских могил.

На четвертый день утром на эскадре подняли паруса, и один за другим корабли стали уходить в ворота.

– Не стрелять! – приказал Завойко. – Пусть спокойно уходят…

В городе молебен. Завойко снова держал речь. На другой день похоронили князя Максутова.

Заговорили про награды. Но про Маркешку никто не вспомнил. Он и сам стал думать, что не он попал в адмиральский фрегат. Маркешка был счастлив, как каждый, кто сегодня жив и рад исходу дела: «Да и кто я? Гуран и гуран! Все мы гураны!»

Спорят, кто отличился, кто убил, кто попал во фрегат. Да не все равно кто? Сейчас уж, право, все равно. Горы мертвых и своих и чужих… А врагу не удалось… Так думал Маркешка, глядя вслед уходившим кораблям.

Завойко хвалил аврорцев и говорил их капитану, лысому толстяку, которому в бою ничего не сделалось, что напишет государю и попросит всем наград.

Маркешка даже прослезился. Алексей тоже доволен. Аврорцы – ребята видные и бывалые, им стоит дать награды! Они помогли. На сопке уже было совсем плохо, как они набежали и вызволили из беды.

Забайкальцы восторгались. Но об их геройстве Завойко не упомянул ни в одном из рапортов. Он сделал это из своих соображений. Во-первых, потому, что они плыли по Амуру, который открыт Невельским, и прислал их Муравьев, которого он терпеть не может. И еще много разных соображений.

В порт вошло судно. Пришло известие, что война объявлена.

Завойко собрал народ, построил войска и зачитал высочайший императорский указ о том, что начинается война против англичан и французов. Опять служили молебен.

– Поздно же сюда вести доходят, – говорили солдаты.

– Уж мы отвоевались! А бумага только что пришла.

– Что было бы, братцы, если бы мы ждали этого указа, – говорил Завойко, – и не думали сами, что война началась. А мы начали готовиться уже давно!

– Вот был расчет Муравьева, – говорил жене Завойко, – победить врага эскадрой и войском на устье Амура, для чего он и собрал все корабли и тысячи людей. И он требовал туда «Аврору». Расчет был таков, что лучше нельзя. А Невельской тянул на юг и говорил, что все решится там. Путятин тоже все рассчитал, что он благословит Японию и займет всю Азию православным крестом. Они решали великие проблемы, а судьба сложилась так, что победил Завойко. Те враги, что громко кричали «ура», когда пал наш герой князь Максутов, теперь побиты! И как они дойдут и куда – неизвестно.

Юлия Егоровна в трауре. В трауре и другие женщины, жены чиновников и офицеров… От пленных узнали, что эскадра должна идти в Сан-Франциско… Завойко думал, что к весне надо опять все укреплять. Пока придется переписывать начисто рапорты в Петербург и губернатору.

Глава девятая
Ввод «Паллады»

Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами[176]176
  «Кажется, что тут конец света…» – Эпиграф из книги А. П. Чехова «Остров Сахалин», глава первая.


[Закрыть].

А. Чехов

В лимане Амура при ясном небе разыгрался шторм. «Паллада» всей своей тяжестью, глухо, но с силой ударилась о песок. Никто не ожидал, и ветер, казалось, не так крепок. Затрещали переборки, захлопали дверцы кают, раздались свистки дудок, загремели крики в рупор, по трапам люди высыпали на палубу, как из муравейника. Новый удар. Угрожающе заскрипели мачты.

Гончаров с отцом Аввакумом[177]177
  Отец Аввакум – архимандрит Александро-Невской лавры, сопровождавший на фрегате «Паллада» дипломатическую миссию Е. В. Путятина. Долго жил в Китае. Знал китайский и маньчжурский языки. С 1830 по 1840 г. находился в составе русской духовной миссии в Пекине, которая до второй половины XIX в. являлась единственным дипломатическим и торговым представительством иностранных государств в столице Китая.


[Закрыть] перебежали к другому борту, поглядывая вверх.

– Каково, Иван Александрович? – спрашивает барон Криднер.

– Страшновато! – спокойно отвечает Гончаров. При каждом новом ударе «Паллады» о дно он покачивает головой, не поймешь со стороны, не восхищается ли, как вестовой его Фадеев, когда глядит на порку товарища.

«В самом деле, – думает барон, – может быть, писателю любопытно посмотреть, как этак, знаете, фрегат начнет разваливаться, рухнут мачты. Картинно писать потом можно кораблекрушение. Воображаю!»

Вода вокруг не шумит, а ревет. Адмирал взъерошен. На Уньковском лица нет. «Боже мой, – как бы говорит он, – ну, ваше превосходительство, что тут делать?»

Опять удар о песок.

– Вот это поддало! – с восхищением говорит Фадеев, вестовой Гончарова. – Иди-ка в каюту, ваше благородие!

– Отстань, братец. Там еще опасней.

– Как могло случиться? – начинаются разговоры, пока нет новых ударов.

– Предполагали, что идет на прибыль. А оказалось, вода большая. И стала убывать.

Эти дни фрегат едва двигался на буксире гребных судов. Впереди шли шлюпки с промером, разыскивали глубины. Все время в ходу футштоки[178]178
  Футшток – шест, употреблявшийся на мелких местах для определения глубины реки или моря.


[Закрыть] и лотлини[179]179
  Лотлинь – линь, привязываемый к лоту – прибору для измерения глубины моря.


[Закрыть].

Накануне, тоже в ветер, пароход «Аргунь» сломался и ушел в Николаевск под парусами. Невельского еще прежде губернатор вызвал к себе, прислав вместо него поручика Воронина, как, говорят, очень знающего. Но и он твердит то же, что все здешние офицеры: «Для ввода „Паллады“ нужен пароход!», то есть шхуна. На фрегате недовольны, что Муравьев ее угнал.

К вечеру фрегат оказался в безопасности, его вывели на глубину. Шторм стихал.

– Такой опасности, как сегодня, еще не бывало! – сказал Уньковский, обращаясь к Гончарову.

«Если бы эти четыреста человек занимались полезным делом все время, – думает Гончаров, глядя на уходивших вниз матросов в черных от пота рубахах, – можно бы было выстроить город, порт, открыть бог знает что. Какие матросы здоровяки, а труд исполняют бесцельный. Боже, хвалить парус могут только бессердечные и безграмотные романтики. Твердят, что от паруса никогда не откажутся, стыдно, мол, ходить на самоварах и коптилках, профессия теряет благородную привлекательность».

Флотские офицеры – народ на редкость выносливый, это Гончаров заметил еще по выходе из Кронштадта, когда по неделе ветер держал на одном месте, даже обратно относил, а им хоть бы что, как будто главное – провести определенный срок на корабле, а не двигаться вперед. Такое терпение, пожалуй, не достоинство, похоже на лень. У Гончарова такого терпения нет. Ему хочется домой, тоскливо смотреть на все, что происходит, жаль людей, и судна, и бесцельно текущего времени.

Впрочем, за последние дни даже терпение моряков не выдерживало.

Плохо писалось в тропиках, непривычен климат для литературных занятий, хотя Иван Александрович и там трудился. А тут повеяло холодком, иной ветер, почувствовалось что-то родное, потянуло работать. Двухгодичное знойное лето заканчивалось, хотя на дворе июль. Пора домой! Уж несколько раз просился у адмирала, да все без толку, то отпускает, то не отпускает. Сегодня хотел объясниться решительно, но шторм помешал. Адмирал готовится к отплытию в Японию. Шлюпки ежедневно ходят на «Диану» и обратно, идет перетасовка полная. Путятин частично заменяет команду и офицеров «Дианы» своими, палладскими.

С Уньковским охотно расстается.

Гончаров еще до прихода «Дианы» просил отпустить его в Россию. Адмирал мнется и толком ничего не говорит. Это все очень раздражает Гончарова. Ощущение такое, что ему вяжут руки, когда они рвутся к делу.

Моря у нас есть, а интереса к морям нет, вот в чем причина, и Гончаров это заметил давно. А причина этого, в свою очередь, в корне… все та же!

Если бы, к примеру, описать и объяснить все, что тут происходит? Трудно Петербург заинтересовать Татарским проливом. Да и все, что тут делается, секретно, оглашению не подлежит.

Если бы и можно было, то, пожалуй, только вред сделаешь правдивым описанием. Правительство возмутится. У нас любят лесть, похвальбу, реляции победные. Узнав, что тут, сделают вид, что поражены, да и взыщут с того, кто трудится, накажут не тех, кто виноват, и дело погубят в зачатке.

Парохода не было, экспедицию, говорят, обманывали, не присылали ничего, обещаний не исполняли, люди мерли от голода. Дорого приходится расплачиваться морякам за лень господ петербуржцев.

Да, причина не здесь, где собрались люди редкой энергии и сам Муравьев ею пышет, а в глубине России. Нет, нет у нас интереса к морю! Может быть, теперь после Нахимова появится. Как опишешь отчаяние, владеющее всеми, когда фрегат тянут, бессмысленно надрываясь бог знает зачем, и сердцу больно, когда смотришь со стороны. Сказать прямо нельзя. Смягчить – значит все испортить. Не сказать, не намекнуть даже – подло, право, подло.

Рассказы Муравьева и подвиги его офицеров произвели на Гончарова сильное впечатление, хоть и ложились они на память, переполненную картинами виденного.

С какой мукой исполняют тут порядочные люди свое дело! Дело, к которому и он, Гончаров, старался пробудить интерес в обществе. Он желал открыть своей книгой вид на огромный мир русскому читателю; это то же самое, что тут делали моряки, только совсем иным способом.

Опять пошли мысли, что он – официальное лицо, секретарь дипломатической миссии и не должен лезть, куда ему не следует, не смеет Путятина поставить в неудобное положение, ведь пришлось бы намекнуть на совершенные им ошибки.

Так что лучше не писать. «Да я и не собираюсь, и так дела по горло, и это все в очерки кругосветного путешествия не идет».

Но стоило так решить, как мысли опять не давали покоя, не оставляли, находили разные лазейки. Вспомнилось, что впервые обратил он на всю эту бестолочь внимание не тут, а давно, как только плавание началось. Едва вышли из Кронштадта, как ветер держал и держал. Гончаров совсем не был восхищен всем, что увидел во время перехода в Англию, и даже хотел бросить это путешествие, возвратиться из Портсмута. Потом забылось, когда увидел сказочные картины новых стран. В тропиках и ветер держит – не обидно, и штормом, бывает, залюбуешься. Сейчас в Татарском проливе ожили картины и настроение первого перехода, и самочувствие такое же. «А что, если так и начать очерки путешествия? Право, вот открытие, дельная мысль! Ведь главный враг – парус, от него вся беда, и нелюбопытство, неподвижность общества нашего. Из-за этого и парус не заменен – причина всех бед. Из-за паруса, может быть, и с трактатом неудача!

А что, если взять и описать ту картину вместо этой, куда более важнейшая глава получится. И Петербургу ближе и понятней! Взять и описать все впечатления, но на примере другого перехода! Пойти на хитрость!»

Утром, желая привести на свежую голову мысли свои в действие, Иван Александрович сел за стол. Работа пошла, прохладой как прочищает мозги! День ясный, с сахалинского берега ветерок… Так и начал: с Балтийского моря. А новые впечатления рвутся в описание, не удержишь. Вот что значит сел за стол. Не здесь бессильны, не в Татарском проливе – боже упаси об этом, а всюду! И это понятней будет и подействует лучше.

Начал писать и ожил совершенно. Перо, казалось, само пошло. «Пошла писать губерния!»

Двадцать суток шли по Немецкому морю, где все изучено, и ветры и течения, есть и карты, и лоции. Помилуйте, господа, да там разве лучше было, чем здесь? А на парусном судне столько тащились! Но ведь там Англия рядом! Что же пенять нам на Амурскую экспедицию и на ее офицеров! Обратитесь-ка на себя!

Иван Александрович бывал и остер и гневен и чувствовал в этот миг, что с другого боку, но крепко бьет все того же ленивца.

И тут и там одинаково бессилен человек без пара и машины. Нищета и лень – основа. Не описывать же торжество нашей дипломатии и заключение трактатов. Вот и получайте вместо торжеств, хоть и без торжеств книгу нельзя оставить.

Устала голова – придется пройтись, подняться на палубу, да кстати посмотреть, как идем.

Сегодня в лимане тишина. Разоруженный фрегат движется среди просторных водяных полей. Желтые пятна мелей просвечивают сквозь поголубевшую в тишине воду. Видны оба берега: сахалинский в тени и материковый с лесами и белыми скалами, освещенный утренним солнцем.

– Как глубина? – спрашивает Иван Александрович у капитана. Ему разрешается задавать подобные вопросы. И многое еще разрешается. Каждому известно, что сочиняется книга о плавании человеком не морским, приходится объяснять.

– Под килем три фута, – отвечает Уньковский. – Отлив. – Капитан благосклонен к Гончарову за одно то, что с адмиралом его мир не берет, хотя по виду отношения у них ровные. А кошка между ними пробежала!

Пустынно на горизонте. Паровая шхуна не идет, и «Аргуни» нет, видно серьезно повреждена.

– Заварили мы кашу с этим вводом! – жалуется Уньковский. – Не знаю, кто ее будет расхлебывать! Жаль фрегата!

Вполне согласен с ним Гончаров. Прекрасное, красивое существо этот фрегат.

– Умница, как руля слушался! – продолжает капитан. – Что с ним теперь будет!

«Право, жаль, – думает Гончаров. – Как тут не согласишься!»

Иван Александрович вернулся в каюту, перечел наброски, подумал, с какой легкостью позволяют у нас клеветать на своих героев. А они – под секретом, оправдаться им трудно. А ведь здесь все сделано не руками колониальных рабов, а своими силами, с англичанами и их деятельностью несравнимо. Край усеян костьми русских.

«А мы являемся с тремя парусными судами и лишь одной паровой шхуной! Американцы снарядили в Японию целый паровой флот. Мы снарядились по понятиям прошлого века, а не нынешнего. И вот итог – среди мелей. Кажется, не войдем в устье. Надо было в пятьдесят первом и втором годах думать, когда экспедиция снаряжалась, и здесь готовиться, исследовать. Кто, почему мешал? Компания была обижена? Врангель? Муравьев уверяет, что тысячу раз требовал паровых судов. А Муравьеву за это палки в колеса!

И опять выручает матрос, простой человек… Вот опять поехали завозить верп. Крик, рев в трубу… Опять что-то оборвалось! Кстати, и это описать! И это было в Балтийском море!»

Опять писал долго, потом прочел и подумал:

«Что же я конспирацией занимаюсь, так далеко отбежал от истинных событий, что и понятно не будет, к чему моя критика относится… А не обозначить ли, где писано? Право! Вот где отгадка! „В Татарском проливе“. Так и напишу, как закончу!

А еще много работы с этой главой. Сообщу, что писал об этом прежде, из Балтийского моря, да письмо пропало; кстати, одно из писем, посланных из Англии, пропало в самом деле. Вот и соблюсти невинность!»

Иван Александрович так и решил: свалить все на пропажу письма. Описать все будто бы заново. Да и высечь адмирала и высших лиц империи, объяснить, как они спустя рукава дело начинали и на что обрекали экспедицию. Намеками, конечно. Высечь и за старые и за новые позоры, которым по лени своей подвергают Россию ныне во всех частях света.

А на «Палладе» опять все успокоились. Шторм встряхнул ненадолго. Время идет, сроки надо тянуть. Гончаров вспомнил, как вчера кто-то из офицеров сказал на палубе, что это, мол, редкая неудача.

Да редкая ли это неудача? А гибель гарнизона в Императорской гавани от голода? Тоже редкая неудача? А разве нельзя было знать заранее, куда ведешь «Палладу»? Нет, что-то сделано спустя рукава, где-то плясано, пито, переспано лишку, переболтано без меры. Здешних ли винить? Нет, господа, здесь люди голодные, но дело знают. И слава богу, что есть в России личности, которые делают чудеса.

«Но, право, больше мне нечего тут делать, и на „-Диане“ я не пойду, не изменю своей „Палладе“, и войны я тут не дождусь. Видимо, вот-вот генерал будет отправляться, нельзя пропустить удобного случая. Надо наконец с духом собраться и заявить адмиралу решительно, без обиняков. И пусть он ясно ответит».

«Паллада» стала опять. Казалось бы, хорошо тут среди затихшего моря, сверкающего серебром, на фоне девственной природы. Тихо, чисто и торжественно! Виден Сахалин, а с другого берега – материк с горами. Да какая сейчас цена всей этой красоте, если человек ее и не видит, он только страдает тут, она ему, может быть, только в будущем пригодится.

Глава десятая
О не подлежавшем наблюдению

Из ограниченного круга предметов, подлежавших наблюдению, автор обратил исключительное внимание на то, что влекло его к себе… как человека и поэта народного по преимуществу, начиная от природы… и кончая простым матросом, костромским парнем…[180]180
  «Из ограниченного круга предметов…» – Эпиграф из рецензии Н. А. Добролюбова на книгу «Фрегат „Паллада“». Очерки путешествия Ивана Гончарова. В двух томах. Издание А. И. Глазунова. СПб., 1858.
  Приводимая здесь цитата – из «Предисловия от издателя», широко цитируемого Н. А. Добролюбовым, отметившим в своей рецензии меткость оценки произведения Гончарова издателем.


[Закрыть]

Н. Добролюбов

Побывав на устье Амура, Путятин почувствовал, что без его участия и прежде подписания трактатов с Китаем и с Японией об открытии их портов для русской торговли Россия сама по себе вышла на берега Тихого океана по местам более удобным, чем Охотск и Камчатка. Торговля завязалась без договоров, по способам русского простонародья. В этом Невельской преуспел.

Китайцы, как он утверждает, брались пригонять целые баржи с товарами и продовольствием, дай им только моржовый зуб, казанские изделия и серебро!

Это и огорчало, и подбадривало адмирала. Надо спешить. Конечно, до заключения трактатов на эту торговлю можно ссылаться как на зачаток и требовать условий для ее развития.

Путятин с взлохмаченными, поредевшими за эти годы волосами сидит и думает. Уньковского не следует к награде представлять. А вот кого стоит представить к ордену, так это отца Аввакума. Путятин доволен им и как переводчиком с китайского, и человек он скромный, и пастырь, прекрасно служит, сколько с ним бывает бесед приятных и поучительных!

Гончарова поощрить? Да он совершенно не заслужил! Не понимает значения происходящих событий! И так ему много послаблений делается.

Очень деликатен с ним адмирал и прямо никогда ему ничего не говорит. Но и эту деликатность Иван Александрович встречает в штыки. От него желают практического толка, чтобы и его цель была достигнута, и его дело доведено до конца, и о русской литературе болела душа адмирала. Взяли Гончарова не просто в качестве секретаря, не только деловые бумаги составлять, это и без него сумели бы, а имелось в виду создать фундаментальный труд. Но уж очень Иван Александрович непрактичен. Бог знает, что за создание русский человек! Давай – не берет. Его крести, а он – пусти! Гончаров, кажется, сам для себя цель и предмет наблюдений, собой занят и чуть ли не хочет свою персону описать как некий идеал.

Просился домой под тем предлогом, что устал, впечатлений много, долга воинского не выполнит, так как военных действий не увидит, а что без смысла не хочет оставаться и соскучился, и новые планы у него. Муравьев ли его пленил, переманивает ли к себе на службу, но вряд ли, так как Гончаров не захотел идти на вельботе в Николаевск к Муравьеву, когда все шли. Путятину непонятно, что у него за фантазии, как может человек так разбрасываться, не доведя своего дела до конца. Теперь «Диана» пришла, можно идти в Японию, а он все тянет в другую сторону. На днях опять был с ним разговор. Но нельзя же в самое важное время покидать посольство!

Разве мы не скучаем? Нет, право, не моряк он, не человек дела и дисциплины. Суша, а не море тянет его к себе!

Адмирал желал бы создания верной, богатой событиями, многообразной картины жизни на эскадре, изображения во всем величии движения вперед науки и русского мореплавания. Японцы дали Путятину в Нагасаки письменное обязательство, что трактат с Россией будет заключен. Это первый такой документ в истории Японии, и Путятин получил его прежде американцев, прежде всех. Разве это не тема? Зибольд написал в боннской газете, что честь открытия Японии принадлежит Путятину.

А Гончаров оказался сухим секретарем, заурядным чиновником, в свои писания почти не посвящал адмирала, а это очень оскорбительно. Не хочет быть доверчив, часто держится особняком, если и читал раз-другой наброски, так они интереса для адмирала не представляли, все мелочи какие-то и к делу настоящему отношения не имели. Оскорблением счесть можно. Нужно увековечить все, ведь не шутка – посольство, в Японии после перерыва в пятьдесят лет, и цель важна! Получается, что писатель пренебрегает временем и людьми, стоящими во главе, а уж это не может вызвать к нему симпатии. И не ради себя тревожится Путятин, а ради юношества, мог бы быть пример поучительный.

Подающий надежды писатель, оказалось, изжил весь свой талант одной книгой. Ничего больше не может сделать.

Книга Гончарова, полагал Евфимий Васильевич, могла бы быть талантливо схваченными их подлинной жизни картинами и в то же время как бы художественным отчетом его величеству государю императору о первом русском путешествии в Японию, совершенном по высочайшему повелению.

Кое-что адмирал пытался подсказать Ивану Александровичу. Да почтеннейший как только может выворачивается.

Говорят, пишет он роман, да герой его будет не энергичный деятель. Лодыря героем нового романа выбрал. Да разве лодырями сильна Россия? Ее страшится весь мир, флот, армия могучи, а он носится с залежавшимся помещиком, с байбаком! Нет, надо попытаться ему объяснить.

– «Аргунь» идет, Иван Александрович, – раздался у трапа голос Зеленого. Слышно, как Гончаров поспешил наверх, видно, оставил свои бумаги…

Вдали – видно в трубу – из волн идет дым, а может быть, не дым, не то кит фонтаны пускает, не то стая касаток.

– Да нет, что вы, это «Аргунь», в трубу же видали, это она на мгновение в волнах зарылась… Вон… Вынырнула.

– Опять какое волнение развело…

Должна решиться судьба Ивана Александровича. А ужас разбирает, как подумаешь, что адмирал не отпустит, а шхуна с Муравьевым уйдет. Итак, предстояло объяснение с Путятиным. Опять он начнет мяться.

Гончаров понимал, почему недоволен им Путятин, чего желал бы. Еще в начале плавания он предупредил, о чем не следует писать. Многие предметы не подлежали наблюдению, а тем более описанию. Гончаров, закрой глаза! Сие не твое дело! Не мое так не мое, что же поделать, раз так!

Если слушать адмирала, то получается, что ни о чем нельзя ни писать, ни думать, кроме подвигов и славы нашего флота. Жалкая картина современного плавания сохранилась бы для потомства. Даже о сильных штормах, в которых трещал подгнивший фрегат, и об опасностях, из-за этого пережитых, прежде как лет через двадцать, видно, ничего не опубликуешь.

Иван Александрович не хуже Путятина понимал, что надо писать о современной жизни, о том, что тревожит общество. Именно за эти два года окреп и утвердился у него замысел «Обломова».

Так получилось по разным причинам. И еще потому, что родина далеко и ее беды особенно горько вспоминать здесь, в отдалении, в иных странах, в ином климате. Могли бы гордиться своей Россией с гораздо большим основанием! Много, много хорошего, свежего, чистого, трудового в русском народе, а все подавляется и портится, и это нестерпимо обидно, оскорбительно. Надо вызвать чувство достоинства в обществе. Надо возмутить общество!

Думал он про Обломова и потому, что выражение обломовских свойств видел в окружающих, в тех, кто считал себя героями, и в самом адмирале.

…Пароходик оказался вдруг ближе, чем предполагали. Маленький и черный, прыгая на волнах, он старался, как бы присматриваясь, где ловчее пристать, подойти к борту. Адмирал появился на юте. С «Паллады» стали кричать, спрашивать, какие известия с театра военных действий. Отвечали в рупор, но ветром отнесло, никто ничего не понял.

– Шхуна пришла?

– Шхуна пришла и уходит.

Теперь ясно слышно, что кричит Сгибнев. Все вздохнули облегченно, – значит, и письма из России, и газеты должны быть, раз шхуна пришла.

– А где Невельской?

– Геннадий Иванович уходит на шхуне с губернатором.

– В Аян?

– Нет, в Петровское зимовье, за семьей… Есть пакет вашему превосходительству от губернатора.

Ветер подул с огромной силой, пароходик стало относить. Да, ветер такой, что «Аргунь» никак не подойдет, уносит ее, машина слабая, не выгребет. Пошла куда-то отстаиваться с письмами и пакетами.