Текст книги "Война за океан"

Глава седьмая
Навстречу амурскому сплаву

В последнюю ночь спали тревожно, обнявшись и прильнув друг к другу. В пять часов утра – было еще совершенно темно – Невельской поднялся. Он высек огонь и засветил свечу.

– Ты едешь? – встрепенулась Катя, проснувшись, и присела. Она схватилась руками за лицо, как бы приходя в себя или ужасаясь тому, что наступило, и опустила руки. В глазах ее был испуг.

Огонек слабо освещал маленькую комнату с бревенчатыми стенами, двумя койками и детскими кроватками. Повсюду пеленки и одеяла. Проснулась маленькая Катя. Отец подошел к ней и наклонился. Катя, кажется, опять больна. В ее глазах усталость, испуг и надежда. Она смотрела на отца, как взрослый человек, и, казалось, хотела спросить: «Почему же ты, большой и умный, не можешь мне помочь, ведь я маленькая, у меня нет сил, я ничего не знаю и не умею, мне очень больно, помоги мне, я тоже хочу пожить, папа… А ты зачем-то уезжаешь!»

Екатерина Ивановна смотрела холодно, даже жестко, еле сдерживалась, ее небольшая голова гордо поднята. Ее не оставляло ощущение, что маленький ребенок в последний раз видится со своим отцом.

И он понимал, как все плохо. Встав на колени перед ребенком и припав на миг лицом к ее ручке, он как бы глушил в своей груди что-то, чтобы не вырвались слезы.

– Бог милостив, – сказал он, подымаясь и не сводя зоркого взора с ребенка. – Бог милостив, – виновато повторил он, оборачиваясь к Кате, и обнял ее. В комнате было тепло, в ней запах жизни, семьи, любви.

«Мне больно», – сказал отцу отчаянный прощальный взгляд ребенка.

А олени уж звенели боталами. С вечера все приготовлено к отъезду. На Амуре лед прошел или заканчивает идти, путь открыт, пора. Губернатор и войска идут навстречу!..

«Великий князь обнимает! Смешно, странно и страшно даже!» – думал Невельской.

– Право, но есть что-то высшее, ради чего мы трудимся, может быть, очень далекое, – сказал он. – Прощай, Катя… Прощайте, дети.

Светил огонек в казарме. Темнели силуэты оленей. Ночь теплая, редкая погода. За последние дни очень потеплело, все тает в тайге, а сопка уж вся открыта солнцу.

Невельской поговорил с Бачмановым. С ним обо всем заранее условлено. С уходом льдов Бачманов едет в Де-Кастри заведовать постом. Там важнейший пункт. Вчера весь вечер делали разные предположения. «Будет война или нет, трудно сказать. Мы в вечном напряжении и все ждем ее. Она может грянуть неожиданно. Детей и женщин в случае чего – в стойбище и дальше под охраной в Николаевск. Самим действовать смотря по обстоятельствам».

– Ну, у тебя все готово? – спросил Невельской тунгуса.

– Готово! – отвечал Антип. С началом распутицы он задержался на косе и теперь на своих оленях вез капитана в Николаевский пост.

Невельской перецеловался с Бачмановым, офицерами и матросами. Тунгус подал капитану костыль, и тот, опираясь, полез на оленя.

– До рассвета как раз доберемся до зимнего стойбища, – сказал Невельской, наклоняясь к жене и пожимая ее руку. Он еще раз поцеловал ее в голову.

Тунгус, не придававший значения последним вздохам, крикнул, и олени пошли. Невельской чувствовал, что может разрыдаться. Он готов был проклинать тот час, когда совершил открытие. На него нападали изредка приливы душевной слабости, и он не скрывал их.

Рассвело, когда доехали до старого стойбища. Над сопками шли тучи, цепляясь за ели и березы. В тайге сплошные болота. Где казалось сухо – стоило ступить на размокшую глину, как она ползла.

– Худо! – приговаривал ехавший впереди Антип. – Дорога-то плохая.

Через некоторое время он остановил оленя.

– Однако не проедем! – сказал он капитану, когда тот оказался рядом. – Дорога худая. Придется обратно.

– Как это не проедем? – вспыхнул Невельской.

– Видишь, капитан, кругом вода. Как ехать? Однако, сильно замочишься.

Антип мало знал Невельского; только во время приездов в Петровское встречал его и полагал, что он такой же начальник, как и все чиновники, хоть и получает «писки» от самого губернатора и даже от царя. Он, видно, занят тем, что читает важные бумаги и отдает приказания, и уж, конечно, не его дело лезть в грязь. Он, верно, не меньше, чем аянские чиновники и служащие Компании, уважает себя.

Невельской в этот миг готов был ударить тунгуса костылем по голове. «Как это возвращаться? Да ты в своем уме, что же ты прежде думал?» – хотелось закричать на него.

– Нет, нам обязательно надо быть завтра в Николаевске, езжай! – сдержанно сказал он.

– Лучше бы ехать, когда просохнет!

– Конечно! Это всякий знает! Но… «Тогда и тебя и меня повесить остается!»

– Вперед! – приказал капитан и пустил своего оленя.

Антип-то за себя не боялся. Он тронул с места своего оленя. Казак и второй тунгус поехали следом. Олени пошли по болоту.

Стоило Антипу сболтнуть такую чушь, как вся душа капитана пришла в движение, и он уже рвался вперед, как всегда, когда его пытались задержать.

Мокро. Олени вязли в воде и размокшей глине. Потом вязли в глубоком мокром снегу, резали ноги о наст, превратившийся в ледяную корку. За два часа прошли не больше двух верст. Наконец олени стали по брюхо в грязи. «Худо!» – хотел было сказать Антип. Он слез с оленя прямо в воду и потянул повод. И тут он увидел, что Невельской уже в воде и, сильно зашагав по грязи, потянул оленя за повод.

– А ну! – сказал старик, приободряясь и чувствуя, что с ним не белоручка-барин.

Старик зычно крикнул на оленя, страшно взмахнул костылем, сделал зверскую рожу и с большой силой быстро потащил животное за собой. И Невельской невольно закричал на своего. Оленей потянули, но сами вязли, спотыкались. Груз свалился с одного из оленей в воду.

Через час, когда вылезли из болота и еле поднялись, Антип сказал, что дальше дорога будет лучше. Он советовал посушиться у костра и отдохнуть. Невельской не чувствовал мокрых ног и одежды. Тело его горело, и глаза были как у лихорадочного. Однако остановились. Разожгли костер. Ночь капитан просидел почти без сна, стараясь высушить одежду.

Еще затемно стали складывать котомки. У капитана с собой смена белья, мундир и немного продуктов. Антип удивляется, как мало ест этот человек. Утром и вечером отрежет ножом несколько тонких ломтей белого хлеба и этим сыт. Только в обед вчера ел солонину. Редко приходилось видеть, чтобы взрослый человек обходился таким малым количеством еды.

Едва рассвело, тронулись и опять залезли в такое болото, что, казалось, никогда не выбраться. Вся тайга стояла в воде. Олени вскоре выбились из сил. Они еле несли груз – продовольствие, теплую одежду, палатки, и нечего было думать ехать верхом.

Невельской мял грязь, вытаскивая одну ногу, увязая другой, кричал на оленей и опять тянул своего верхового за повод.

– Черт знает! – ворчал Антип. – Капитан по грязи лазает!

Сегодня на всякий случай Невельской уложил самое нужное в котомку и нес ее за плечами. Выбрались на сухое, обдутое ветром место с горелым лесом. Невельской шагал задумавшись. Он ступал ровным, спокойным шагом, легкий и стройный. В этот утренний час в голове его складывался будущий разговор с Муравьевым. Губернатора надо встретить как можно выше, как можно дальше от устья и поговорить с ним вовремя, не упустить случая, чтобы и он не ошибся, не поступил по пословице: «Укоротишь – не воротишь». Как ни широк взгляд Муравьева, а Петербург имеет ни него свое влияние.

«Сохранять всеми средствами подходы к Амуру, – с воодушевлением думал Геннадий Иванович, шагая своим военным шагом впереди оленей. – Если мы сосредоточим все наши силы на занятых нами постах, то англичане бессильны. Мы прикрыты лайдами и банками. Леса – наши союзники. Лишенный поддержки корабельной артиллерии, неприятель столкнется с войсками, которые прибудут из Забайкалья, и неизбежно окажется разбитым, так как через банки артиллерию не потащишь. Да англичане и не пойдут на это никогда, им нет смысла этого делать, они не станут бросаться людьми, и ни один адмирал или капитан не рискнет своим добрым именем и не пустится в неизвестную страну очертя голову. Если бы Николай Николаевич принял мой план! И не надо бы было перебрасывать Охотский порт на Камчатку, где теперь над нами нависла смертельная угроза. Все средства порта были бы у нас в руках, было бы продовольствие и снаряжение, боевые припасы! Мы бы дошли уже до южных гаваней!

Необходимо оставить пост на Хунгари и на устье Уссури. По этой реке, поднявшись в верховья, можно достигнуть великолепной гавани, которую Ездонок рисовал в виде рога или пальца. Там множество других гаваней, целая россыпь драгоценностей на теплом море. Да, там густосоленое, теплое, синее море с роскошной растительностью на берегах. Глубокие бухты одна за другой врезаются в лесистую громадину материка. Заветная страна! Там будут порты, города, сейчас там пусто, лишь кое-где, как говорят, маленькие селения ловцов трепанга, приходящих из Маньчжурии и переправляющих свою добычу в города Китая, где трепанг – излюбленный деликатес богачей. В этих же местах кое-где живут охотники. Земли там тучны, леса изобилуют дичью, зверем. Там все прекрасно растет».

Годы Невельской мечтает о южном побережье. Но руки связаны. Запрещено Петербургом, Муравьев сам заклинал тысячу раз не сметь идти туда, ни шагу дальше, хотя все понимают, что там пусто. Теперь к нашим берегам придут англо-французские эскадры. Они увидят эти гавани. Опишут ли их к этому времени корабли Путятина? Или мы признаем их только после того, как там побывает какой-нибудь английский коммодор и гордо объявит миру, что он и тут опередил русских?

С устья Уссури надо немедленно посылать экспедицию на поиски гавани Палец. Это может показаться губернатору несбыточной фантазией. Но на реке Уссури, конечно, есть туземцы, которые прекрасно знают все пути. Общее расположение коренных жителей края к русским очевидно. Недаром столько упреков от правления Компании за напрасные якобы траты товаров, предназначенных для коммерчески выгодной торговли. Хорошие товары Невельской не жалел для местных жителей. Все эти годы он защищал их от притеснения пришлых купцов, лечил, охранял. Из самых дальних стойбищ к нему на Петровскую косу приезжают люди с просьбой прийти и защитить. Надежные союзники наши! Они укажут все! Только бы губернатор согласился…

Опять мокро, глина всюду ползет под ногами, сейчас жара, и все размякло. Хоть падай и плачь, бейся головой о камни – никто не услышит. Тайга чуть шумит от ветра, видно, шторм на море. На заливе Счастья – льды, а на Охотском море – сплошные поля плавающих льдов. А тут жара. И в это время южный фарватер у Сахалина открыт! А мы, как чучела, стоим в Петровском и не можем тронуться с места.

Минутами он старался сдержать вдруг вспыхивающий гнев. «Зачем все эти муки, зачем страдания моего маленького ребенка? Ведь это только потому, что меня не хотят пустить туда, где мы должны быть. Нас нарочно держат в самых тяжелых условиях, в гнилом углу Охотского моря. Есть прекрасные места в крае. Но нет, запрещено. Страдай, сдохни, но не смей касаться тех мест, которые могут дать толчок к процветанию страны».

Эти неприятные мысли забывались, когда глина становилась такой скользкой, что трудно было удержаться на ногах. «Да, в такую грязь никто не приедет из Николаевска, не привезет молочка моей бедной доченьке. Плачет ли она, жалуется ли на животик? Что с ней будет? Увижу ли я ее еще?» – с грустью думал Геннадий Иванович.

Вышли на гарь. Тут тоже мокро, но не так, как в тайге. Развели костер. Развьюченные олени устало бродили среди кочек, лениво разыскивая белый мох. Тунгусы сварили похлебку из двух уток, которых убил сын Антипа.

В обратный путь тунгусы отправятся на лодке. Олени останутся в Николаевске на убой. Антипу за них заплачено. А домой в Аян он пойдет на корабле. Под Аяном в горах у тунгусов большие стада оленей.

Когда вышли из леса, увидели реку, ярко-синюю, как морской залив. На ней ни льдинки, Амур прошел. Тут совсем тепло. В лесу на деревьях лопаются почки и пробивается листва.

К вечеру были в Николаевском посту. Александр Иванович Петров с нетерпением ждал Невельского.

– Вот вам надежное оружие против англичан, – говорил Геннадий Иванович, показывая на лопаты. – Будет огород с овощами, будет пашня с хлебом, гречихой и коноплей – нужно и для продовольствия, и для того, чтобы люди видели, что тут все растет! И чтобы генерал видел, что мы можем прокормить сами себя. Со временем не только от гамбургской солонины откажемся, но и забайкальского хлеба не надо будет, вырастет свой. В этом – наша сила здесь!

– Будет ли война, Геннадий Иванович?

– Откуда же я могу знать, Александр Иванович?

– Вы должны знать больше нас. Вы наш губернатор!

– По всей видимости, будет. Помните ли вы такое время, когда не говорили бы, что война вот-вот начнется? Может быть, и обойдется поэтому. Но рано или поздно будет. Теперь для войны больше вероятностей, чем когда-либо.

Петров сказал, что об Екатерине Ивановне и детях он позаботится и дом для Невельских почти готов.

Всю ночь проговорили, что будет и как сопротивляться, если враг придет на шлюпках. Подмоги ждали с двух сторон: от Муравьева и от Путятина. Мечтали, что наступит конец голоду.

Утром Ванька-алеут показывал байдарку, бегал на ней по реке. Потом Петров ходил с Невельским, смотрели новые дома, выстроенные в ряд над крутым берегом.

– Это ваш дом, Геннадий Иванович, вот сюда и поместим Екатерину Ивановну.

Все, что ни поручи Петрову, он делает очень основательно. Это человек крепкий, спокойный. В нем никакой нервности, он нетороплив, но, если надо, бывает быстрым.

У него коровы целы: правда, здесь иной климат и для коров есть корм. Александр Иванович позаботился и о лошадях. У него и рыбы запасы; строится часовня.

– Ну что же мы сделаем для встречи генерал-губернатора? – спрашивал Петров.

– Что же надо делать? Пусть он видит то, что есть, приукрашивать не будем. Только по глине этой забираться на берег – мука. Так для встречи, как я вам уже писал, сделайте лестницу удобную. И все! Больше ничего не надо. А то в самом деле трудно карабкаться. Но самое главное – начинайте строить причал. Придется разгружать баржи. Нам пушки придется принимать.

Спустились вниз, искали место, где удобнее забивать сваи и сделать на них настил. Петров в душе не совсем был согласен с Невельским. Ему хотелось, чтобы его пост выглядел понаряднее и поопрятнее, кое-что хотелось показать в лучшем виде.

– А как, Геннадий Иванович, крыльцо бы к часовне? Что же, генерал будет ногу поднимать, если захочет зайти помолиться?

Когда-то в Иркутске Невельской слыхал, что Муравьев не верит в бога. Сам Невельской был верующим человеком.

– Ведь он непременно зайдет в часовню!

– Крышу часовни покройте, а крыльца строить не будем. Прежде всего – причал и лестница, чтоб людям было удобно подниматься. И хорошо, что людей поставили на росчисть и на огород. А кто молиться захочет, для того порог в вашей часовне невысок, и генерал перелезет!

Такие рассуждения Петрову понравились.

– А может быть, все-таки какую-нибудь арку соорудить, Геннадий Иванович? – полушутя спросил он. – А то разгневается на нас Николай Николаевич…

– Бог знает! Мало ли какая дурь им в голову в палатах взойдет. А зачем нам с вами арками заниматься, когда люди мрут с голоду? Боге ними! Лестницу на крутой берег, ну, перила сделайте, да уж не напоказ, а чтоб в самом деле были крепкими, чтобы люди могли подниматься. Для ваших же женщин пригодится, а то сколько им, бедным, сил приходится тратить, по вашей тропе карабкаясь. Да, очень хорошо, что вы начали росчисти. Главное – огороды.

Невельской сказал, что садить капусту надо вперемежку с коноплей, тогда ее червь не съест. А пни жечь и корчевать – сейчас, пока сыро.

В госпитале Невельской толковал с цинготными, объявил, что олени пригнаны на убой для поддержания здоровья команды. Пошли в амбар, смотрели семена, запасы продовольствия. Ходили на скотник. Остаток дня ушел на осмотр лодок.

Вечером Невельской разговаривал с матросами и казаками, выслушивал их жалобы, объяснял, зачем нужен Амур, раскладывал карту, толковал, почему может быть война. Сходили к молодым: недавно сыграли две свадьбы. В семейной казарме Невельской поздравлял рожениц, дал им подарки. Трое младенцев родились за весну.

«У них тут куча ребятишек – и мал мала меньше, – думал капитан, сидя вечером в гостях. – Но у Петрова молоко есть…»

Вечером пел хор. Играла скрипка, гремел бубен. Женщины и девицы веселились и плясали.

Чуть свет явился Чумбока.

– Д, брат, давно не видались!

Чумбока сияет. Он одет по-гольдски: в расшитом халате и берестяной шляпе. Геннадий Иванович повторил Петрову, что делать в случае нападения, куда идти, как сопротивляться. На мгновение он задумался, его очень беспокоила судьба Бошняка и его команды. Он надеялся узнать подробности на устье Хунгари.

Невельской впервые ехал вверх по Амуру. Все эти годы посылал туда офицеров, представлял, что там делается, но никогда не разрешал себе радости и удовольствия побывать самому. Он должен был ради дела все время оставаться в гнилом углу края, там, где соприкасаешься с иностранцами и с глупостью нашей бюрократии, чтобы вовремя отвечать на каждую бумагу из Компании или из Иркутска, чтобы не упустить ни одного шанса в пользу экспедиции. Но вот теперь дело требовало от него поездки в верховья. Все бы хорошо, да дочь больна. Нет настоящей радости от путешествия!

Геннадий Иванович взглянул в светлые холодные глаза Петрова.

– Если будет хоть какая-нибудь возможность, пошлите молочка, – тихо сказал он. – Ну, прощайте. – Он пожал руку и, схватив Петрова за шею, нагнул его.

Через минуту два малых суденышка – байдарка с алеутом и Невельским и лодка с Чумбокой – отвалили от берега.

– Брат мой Удога теперь живет не в Онда, как раньше, он теперь живет в Бельго, – держась подле байдарки, говорил Чумбока. – Мы зайдем с тобой к брату, вот он самый хороший проводник. Обязательно возьми его. Он лучше меня фарватер знает.

Глава восьмая
У стен Айгуна

16 июня 1853 года Муравьев[117]117
  «16 июня 1853 года Муравьев…»– Цитируется «История XIX века» под редакцией Э. Лависса и А. Рамбо. М., 1938, т. 6.


[Закрыть] возбудил в Пекине ходатайство о разграничении областей, оставшихся неразмежеванными по Нерчинскому договору[118]118
  Нерчинский договор – первый договор между Россией и Китаем, только что покоренным маньчжурами. Маньчжуры навязали этот договор Русскому государству силой. Договор был заключен в 1689 году и определял отношения Русского государства с маньчжурской Цинской империей, установил границы между русскими и китайскими владениями на Дальнем Востоке по рекам Горбица и Аргунь. Восточнее земли были по настоянию русского посла Федора Алексеевича Головина оставлены неразграниченными, что дало право впоследствии снова ставить вопрос о границе.


[Закрыть]; он… во главе многочисленной флотилии проник 18 мая в воды Хейлунцзяна[119]119
  Хейлунцзян – река Черного Дракона – китайское название реки Амур.


[Закрыть], закрытые для русских судов в продолжение двух столетий.[120]120
  Лависс и Рамбо. «История XIX века». – Часть многотомного коллективного труда «Всеобщая история с VI века до наших дней», изданного в 1893–1901 годах во Франции под редакцией известных буржуазных историков Э. Лависса и А. Рамбо. Цитируется шестой том русского издания, 1938 год.


[Закрыть]

Лависс и Рамбо. История XIX века

Суда Амурского сплава приближались к устью реки Зеи. Уж недалеко до города и крепости Айгун. До сих пор на берегах была лесная пустыня. Теперь стали попадаться маньчжурские деревеньки с полями и огородами. Караван стал на ночевку. На одном из островов заиграла военная музыка.

Вечером Муравьев вызвал к себе чиновника министерства иностранных дел Свербеева и капитана Сычевского – переводчика маньчжурского языка. Сычевский – знаток Китая. Он не раз рассказывал Муравьеву о современном положении маньчжурской династии и о революционном движении в Китае.

Айгун – главный пункт маньчжуров на Амуре. Здесь у них, по слухам, флотилия и войско.

– Сейчас же на лодку и под покровом ночи – в Айгун, – приказал губернатор Сычевскому и Свербееву. – Вот лист для передачи начальнику города. Проводника я вам нашел, из тех маньчжуров, что приезжали сегодня слушать музыку. У моих казаков нашелся приятель. Кроме того, в числе гребцов с вами пойдет мой Хабаров, потомок знаменитого Ерофея, дружок проводника-маньчжура. К утру вам быть в Айгуне. Мы тут делаем обычную ночевку и ни на час не задержимся более чем обычно. Поэтому для вас остается ночь. Постарайтесь успеть, а утром в обычное время мы снимаемся. До нашего прихода в Айгун лист должен быть передан начальнику города и прочитан им. Вам, видимо, скажут, что сами ничего не смеют ответить и должны запросить Пекин. Но помните, вы обязаны соблюсти долг вежливости и сделать все, что в наших силах… Я предполагаю, что тут может быть и что они станут делать: по их обычаю – тянуть и толком ни о чем не говорить. Старайтесь прибыть не рано и не поздно, чтобы зря не выслушивать их придирки и соблюдать достоинство. Потом откланяйтесь и обещайте передать ответ мне.

Чиновники сели в лодку. Гребцы уложили туда мешок с мелким серебром, ящики с винами, фруктами и закусками. «Ешь – не хочу, – думал Алексей Бердышов, который также шел в этой лодке гребцом. – Нам-то не отломится!» Маньчжур Арсыган в халате уселся на носу лодки.

– С богом! – сказал губернатор.

Лодка пошла в темноту.

Ночь была ясная, тихая и теплая, и все огромное звездное небо отражалось в черном зеркале великой реки. Вскоре последние сторожевые суда русских остались далеко позади. Небо и река слились, и все вокруг было в звездах, и сигнальные огни сплава в глубокой дали казались новым созвездием. Неподалеку, видимо на одном из островов, слышался заливистый свист.

– Соловей! – сказал до того молчавший Маркешка.

– Быть не может, чтобы соловей! – ответил Свербеев. – Это какая-то птичка. В Сибири соловьи не водятся.

– Амурский соловей! – подтвердил Бердышов.

– Эх, дивно поет! – подхватил Хабаров. – Из-за одних соловьев сюда бы!

Казаки затеяли разговор с Арсыганом. Сычевский спросил маньчжура:

– А почему в деревне у вас не осталось ни единого жителя, а все убежали при подходе судов?

– Боятся русских!

– А у тебя же есть приятели русские. Разве ты прежде бегал от них?

– Нет, от них зачем же я буду бегать!

– Так почему же теперь убежал? Ведь ты тоже убежал?

– Как же я бы не убежал, когда всем велели бежать? Да говорили, что русские, мол, всех будут сгонять и станут мстить за то, что когда-то в старое время у них будто вырезали тут деревни. Мести, говорили, русских надо бояться. А кто бы не поверил – голова долой.

Арсыган рассказал, что военные люди со сторожевых постов в верховья реки приезжали еще весной с известием, что русские построили, говорят, какие-то лодки и собираются плыть вниз. Слух этот и прежде часто доходил через орочон-охотников и тайно торгующих с русскими купцов.

– Мы совсем не собираемся никого убивать, – стал объяснять Сычевский, – и мстить не думаем. Это нарочно вам говорят, чтобы вы не разговаривали с нами и не узнали бы правду. Чиновникам выгодно внушать вам зло к русским, они боятся, что вы подружитесь с нами и перестанете слушать свое начальство. Как думаешь, Арсыган, правильно я говорю?

– Конечно! Разве врешь! Однако, верно, похоже… Но если мы будем слушаться тебя, а не своих властей, то нам головы отрубят. Как ты думаешь, верно я говорю?

– Да, пожалуй, и это верно! – подкрутив ус, ответил Сычевский. – Но ведь у вас много голов рубят зря. А мы хотим, чтобы все узнали, что русские вам не враги, а друзья и что с нами можно жить хорошо. А уж когда об этом все узнают, то чиновник-джанги ничего не поделает. Всем головы нельзя отрубить.

– Да, если всех убить, то работать некому будет! – согласился Арсыган.

– А как же ты и твои товарищи рискнули подойти к нам?

– Услыхали, – ответил Арсыган, – думали, свои: труба ревет. Думали, может, богу молиться. Еще видали знакомых, они размахивали красным. Мы поняли, что хотят подарки давать.

Арсыгана знакомые казаки привели к офицерам. Он польстился на выгодную плату и обещал помочь русским.

– Ладно, пойдем! – сказал он самому Муравьеву, взял подарки и часть платы вперед, придумав, как действовать и что делать, чтобы не лишиться головы.

Забрезжила заря. Видна стала деревня на берегу. Лодка шла близко.

– Вот сюда пойдем! – показал Арсыган.

Он стал что-то кричать. На берегу появилось несколько человек. Они не выказывали страха или беспокойства, видимо узнали знакомого. Вскоре лодка подошла вплотную к берегу. Собралась толпа удивленных маньчжуров и китайцев. Арсыган заговорил сними.

– Я сейчас пойду и начальника позову, – сказал он, – и тогда дальше вместе с ним поедем.

Арсыган слез с лодки, потолковал с людьми, взял какого-то коня, вскочил на него и вдруг опрометью поскакал мимо деревни по берегу, видимо прямо в Айгун.

– Он за нойоном поскакал, – объяснил Маркешка. – Сейчас вернется. Ему тоже с нами явиться в город нельзя без дозволения.

Казаки разговорились с маньчжурами, узнали, что сейчас приедет начальник, что ждать недолго, до Айгуна четыре версты. Маркешка хотел сойти с лодки.

– На берег пустить не можем, – сказал ему рослый маньчжур.

– Продайте зелени.

– Нет, мы вам ничего не можем продавать. Это запрещено. Да и не знаем ваших денег.

Маркешка достал горсть серебра. Подошли купцы, стали рассматривать монеты. Казаки наконец сошли с лодки. Маркешка куда-то исчез. Сычевский, вышел на берег и разговорился. Через некоторое время из толпы появился Маркешка с каким-то узелком и поспешно забрался в лодку.

– Что это ты принес? – спросил его Свербеев, сидевший в лодке.

– Ходил в лавку, – ответил казак и с удивлением взглянул на Свербеева. – Водки взял!

– Сменял?

– Нет, они мне за рубль дали. Мне губернатор, его превосходительство Николай Николаевич, дал рубль, так я ходил к китайцам, взял у них вина. Как Айгун пройдем и сменимся, так выпьем с товарищами, если ваше благородие позволит, – продолжал Хабаров с невозмутимым видом. – Тут водка дешевая. И вот еще сдачи взял, – показал казак горсть меди и серебра. – Этих дырявых медяшек в нашем рубле они считают тысячи две ли, три ли. А вот эта – как двугривенный. Тут вот дальше еще деревушка будет, а потом город, там нынче ярмарка, дабу продают. Я хочу у Ванюшки дабы в Айгуне купить, ежели дозволите.

Свербеев понял, что казак называет Ванюшкой какого-то китайского купца.

Из-за холма вдруг появился конный отряд. Во главе его два офицера и Арсыган. Толпа зашумела и стеснилась. Русские уже успели раздать подарки. Всех занимал предстоящий разговор. С лошадей слезли два офицера в синих куртках, с шариками на маленьких шапочках.

– По этим шарикам, как по погонам, отличают чин, – объяснил Маркешка.

Оба маньчжура поклонились почтительно, Сычевский и Свербеев подали им руки, которые те пожали. Один из маньчжуров приказал отогнать народ.

– Это у них полиция! – пояснял Маркешка, показывая на плохо одетых людей.

В руках у полицейские длинные палки; взявши их за середину и держа перед собой поперек, полицейские давили на толпу, осаживая ее без всяких церемоний. Тем временем Сычевский пригласил офицеров в лодку. Чиновники предъявили свои визитные карточки, писанные по-китайски и по-маньчжурски. Один из них, черноусый, с грозными мохнатыми сросшимися бровями, по имени Илунга, оказался ротным командиром, другой, румяный, молодой, – Фындо, видимо китаец, – младшим офицером. Они уже знали, что прибывшие русские говорят и по-маньчжурски, и по-китайски.

Сычевский стал объяснять, что должен повидаться с начальником Айгуна и передать ему письмо от генерал-губернатора, который плывет сзади.

– Этого нельзя сделать сразу, – улыбаясь ответил грозный Илунга, – сначала надо испросить позволения. А вы должны оставаться в этой деревне и ждать.

Под навесом в лодке уже было приготовлено угощение. Маньчжуров пригласили к маленькому столику. Оба офицера охотно выпили вместе с русскими и стали быстро закусывать.

– Сколько же ждать?

– О! Очень быстро! Дня два-три, не больше.

– Нет, мы сегодня должны закончить все обязательно У нас на судах есть военные люди, они идут на устье реки, чтобы защитить там наши поселения от врагов.

Илунга стал объяснять, что бывал у русских, производя осмотр границы, доходил с отрядом стражников до Усть-Стрелки и видел там лодки и один раз даже видел самовар. Оба офицера раскраснелись от вина и говорили без умолку о разных пустяках. Время шло. Сычевский стал объяснять, что ждать нельзя и что лист надо вручить сегодня утром, как можно скорее.

– Мы посланы нашим начальником генерал-губернатором, управляющим пятью областями.

Лодка быстро пошла вниз. Вскоре из-за мыса стал появляться город, похожий на деревню. Крыш становилось все больше и больше. Видны стали большие лодки на реке и глинобитная стена на берегу.

«Так вот каков Айгун», – думал Свербеев.

Он – молодой человек, недавно закончил университет и прислан в Иркутск. Муравьев там обзаводится чуть ли не своим министерством иностранных дел, с тех пор как государь дозволил ему сноситься с Китаем, минуя графа Нессельроде. Свербеев сошелся в Иркутске с обществом, бывает у Трубецких[121]121
  Трубецкие – семья декабриста Сергея Петровича Трубецкого (1790–1860). С.П. Трубецкой, отбыв срок каторжных работ, жил на поселении в селе Оёк, вблизи Иркутска. Вскоре его семье было разрешено жить в Иркутске. Жена С.П. Трубецкого, последовавшая за ним в Сибирь, – Трубецкая Екатерина Ивановна (урожденная графиня Лаваль) (? —1854); дочери: Александра Сергеевна (1830–1860), Зинаида Сергеевна (1837—?); сын – Иван Сергеевич (1843—?).


[Закрыть], ухаживает за их дочерью.

Казаки пристально вглядывались. На берегу поднималась глиняная стена, за ней видна гнутая позолоченная крыша с резьбой на коньке.

Вдоль берега, как и предсказывали чиновники, стояла военная флотилия – большие, темные от времени лодки, разукрашенные равными знаками по бортам и на мачтах. Казаки заметили и показали Сычевскому и Свербееву на некоторые лодки, что стояли не на воде, а на отмели. Другие едва касались кормой воды. Алексей Бердышов объяснил, что большинство маньчжурских военных кораблей, предназначенных для крейсирования по реке, видно, насквозь прогнило. Суда могли стоять только у берега. Над всем этим кладбищем пестрели яркие торжественные флаги. На берегу – большая толпа. Как бы ровняя ее ряды, разъезжали конные стражники.

– Это войско их, и нойоны выстраивают своих солдат, – сказал Хабаров.

На песке стояла батарея из десятка закрытых чехлами пушек, обнесенная веревкой на колышках.

– Гарнизон, что называется, в ружье! – молвил Сычевский.

– Что, Маркешка, боязно? – потихоньку спросил кто-то из казаков.

– Чего боязно? Я их и прежде не боялся!

– А как тебя трепали тут, помнишь?

– Нынче не приходится Айгун обходить стороной, – с достоинством отвечал маленький казак.

Он сидел у руля и смело правил прямо к пристани, туда, где нойоны строили солдат и где развевались флаги. Не раз приходилось Маркешке проходить мимо этого города. Тут жили сборщики дани. Когда-то попался Маркешка в руки здешних стражников, побывал в Айгуне, посидел в яме. Но нынче чувствовал Маркешка с гордостью, что его никто не тронет. Он уже не одинокий охотник, собравшийся с товарищами на дедовы земли, а теперь за его спиной стоит Русь. Затронь Маркешку старые враги – она ударит по Айгуну.

– Китайцы сами этих маньчжуров ненавидят! – сказал Маркешка.

Лодка пристала к берегу, Свербеев и Сычевский вышли из нее. Алексей Бердышов, Маркешка и двое казаков сопровождали их. Маркешка волновался, опасаясь, что господа могут оказаться нетверды с айгунцами. Он с гордостью оглядывал всех вокруг. Все пошли вверх по холму, в глубь Айгуна, куда когда-то везли Маркешку, связанного и избитого. Полукругом выстроилось маньчжурское войско, а он теперь шагал смело и открыто, с оружием, в полной форме, там, где его и его друзей считали самыми смертными врагами, шел по этому запретному городу, и сердце его ликовало.

Вот и войско, вооруженное палками, копьями и луками. Навстречу вышли пятеро чиновников. Тут и недавние знакомцы – Илунга и Фындо. После кратких переговоров они согласились вести русских в крепость.