Текст книги "Одинокие следы на заснеженном поле"

Николай Железняк
Одинокие следы на заснеженном поле

© Железняк Н., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

V

Сегодня, сейчас, Павел Иосифович Барабаш был дома один.

Старик, как он сам себя называл – про себя. Он улыбнулся своему отображению (но не по его поводу, тут улыбаться было нечему) в зеркале в прихожей, давно ставшему одним из мысленных собеседников. Когда тебе за семьдесят и ты полностью сед, величать себя по имени-отчеству не будешь. Во всяком случае, он так не делал. А преподаватели и студенты на кафедре, да и все в университете звали еще лапидарнее – «Дед». За глаза, конечно. Но он знал об этом.

Не входя в зал, он остановился на пороге.

Раньше, когда старик с женой постарели… Он снова улыбнулся двусмысленности. Да, однако, раньше. Когда в их нынешнюю небольшую двухкомнатную квартиру приходили дети – их двое взрослых сыновей, – то общались они в зале.

У каждого имелось свое любимое место.

Жена садилась на стуле сразу у входа. С прямой спиной, не касаясь спинки, сложив руки на коленях, ладонь на ладонь. Изредка слегка сжимая верхней нижнюю, акцентируя запинки в бесконечном внутреннем беге воспоминаний. И тогда казалось, что она не столько слышит других и участвует в беседе, собираясь иногда что-то сказать, но чаще все же воздерживаясь, сколько не прекращает обдумывать нечто давнее, былое, на что ее мысль натолкнулась при разговоре, словно бы она возвращалась к принятию какого-то важного решения, но не набиралась сил его высказать.

Юрий – младший сын, когда был уже женат и жил отдельно, но еще в городе, да и потом, когда переехал в Москву и изредка только приезжал в гости, – располагался как раз напротив входа в кресле у серванта, откуда внимательно смотрел на лица родителей, будто желал отследить малейшую реакцию, стараясь вникнуть в их сокровенные мысли. Или, может, действительно их улавливал. Иногда, правда, он уводил взгляд, тот отдалялся, втягиваясь куда-то вглубь, отразившись от сгущавшегося в такие моменты в противодействии воздуха, что позволяло предполагать размышление. О себе или о том, о чем они говорили. Считать, что сыну просто наскучило, старику не хотелось. Не мог Юрий не слышать, о чем они в это время продолжали разреженный диалог, обычно – старик с женой.

А часто они все молчали. Каждый погружался в себя.

Тем более что старший сын Михаил обычно мало поддерживал разговор. Внешне флегматичный, однотонный в проявлениях слабоокрашенных чувств и нерешительный в самостоятельных поступках, он был заметно внутренне нервен. Что и прорывалось из-под спуда сдержанности периодическим подергиванием тонких бледных губ. Бросая отрывистые фразы, он торопился поскорее завершить любую беседу, неважно кем начатую и по какому поводу. Тяготился общением или испытывал неловкость, опасаясь возможных откровений. Даже с хорошо знакомыми людьми. Повзрослев, окончил вуз на «отлично», но в поисках лучшей жизни, карьеры никуда со своей семьей из города не уехал, хотя тот, как все считали, был малоперспективным, будучи при этом достаточно крупным областным центром. Держался родителей – отмечали друзья и знакомые старика и его жены в ответ на их гордые в самоубеждении улыбки.

Михаил так и стоял, прислонившись к косяку в проеме двери, переминаясь иногда с ноги на ногу. Он находился рядом, но чуть позади матери, и ей нужно было оглядываться назад, а старику – наклоняться вперед, чтобы взглянуть на старшего сына. Сам старик сидел в кресле у балконной двери, примыкающей к широкому окну, под торшером, так что свободный диван, на который никто не садился, разделял их с женой, получался между ними.

Только Юрий хорошо видел брата. Собственно, они находились – или размещались – друг против друга. Вернее, Михаил выбирал место напротив Юрия. Или младший знал, где остановится старший, или старший не хотел уходить на другое, что ли. И не хотел сидеть, подчеркивая предполагаемую скоротечность визита, а больше опереться плечом, потакая привычке, негде, все стены заставлены мебелью, – не стоять же посередине комнаты.

Но сейчас никого из членов семьи с ним не было.

Старик, ступив в поле освещенного вытянутого четырех-угольника, освежающего цвета местами вытертого до блеска шерстяного паласа, испещренного блеклыми бежево-коричневыми и голубовато-белесыми крупными геометрическими фигурами на суриковом фоне, вошел в комнату. Он дожил до новой весны, и вливающееся теперь в тело тепло, ощущаемое порами, дарило ненужные и нежданные надежды. Сквозь серебрившееся пылью оконное стекло, проницая прозрачный легкий белый тюль, косо падал утренний солнечный свет.

На улице вытянулся старый, с серой, местами лопающейся корой пирамидальный тополь, дружелюбно касавшийся балконного парапета протянутой рукой с пальцами веточек, на суставах которых, разрывая набухшие почки, проклевывались ярко-зеленые клейкие листочки.

Вдали, за лепившимися на холмах и балках одноэтажными домами, еще видная через частокол многочисленных, пока еще голых деревьев, проглядывала серая лента очистившейся ото льда, широко раздавшейся полноводной реки.

Все свободное днем время он проводил здесь, в зале. Отсюда уходил только ночевать. Даже работал до последнего приступа болезни за обеденным столом, а не за письменным, хотя тот и стоял в спальне, за кроватью, вплотную к окну. На кухню заглядывал нечасто, только поставить чайник. Готовил старик редко, ходил обычно в столовую, последнее время все реже. Или к нему приходила социальный работник, женщина. Помогать по дому. Уже второй год.

Старик оперся ладонью о гладко лакированную, темно-медного дерева столешницу обеденного стола, придвинутого за неиспользованием длинной стороной вплотную к стене, прямо у входа по правую руку, – и вновь огляделся.

На другом, от стола, конце комнаты – старый телевизор на трехпалой ножке перед окном и затем по дальней стене: Юрино кресло, сервант с посудой, книжный шкаф, музыкальный проигрыватель на тумбочке; по другую стену: стул жены, диван, накрытый пестрядевым ковриком дивандека, его кресло с торшером у балконной двери, – мебель, перевезенная из старой просторной квартиры, с трудом вжалась в отведенные пределы.

И всюду – то, что и удерживало его здесь: все свободные места усыпаны разнообразными лицами, множество, в основном семейных, фотографий. Висели они на стенах, стояли внутри серванта и книжного шкафа, на тумбочке, на телевизоре, лежали на столе, большие и маленькие, черно-белые и цветные, различные портреты и групповые снимки, старые и относительно недавние. Конечно, того времени, когда жена была еще жива. После ее смерти фотокарточек он сам не делал, а если кто-то другой, кто-нибудь из сыновей, что было редко, или друзей, что случалось еще реже, передавал ему новые снимки, он прятал их в картонную коробку, закрывая в тумбочке. Не то чтобы со смертью жены жизнь для него совсем остановилась, но помнить он хотел те ее мгновения, когда они все были еще вместе.

Старик, не сходя с места, не спеша мысленно прошелся по комнате.

Останавливаясь у предметов обстановки, трогал их, проводил пальцами по полировке невысокого серванта, мысленно же поправил стоявшую на нем большую фотографию отца, увеличенную со старого, поцарапанного и изломанного снимка, где отец с приглаженными черными усами, в военной форме, уже не молодой, но моложавый, сидел нога на ногу, в руке, зацепившейся за колено, между пальцами – незажженная папироса. А на этом, подретушированном, портрете – только суровое лицо и задумчивый взгляд, направленный куда-то далеко, чуть влево и вверх.

В первой половине двадцатого века отец участвовал почти во всех войнах. И это – перед какой-то. Под рамку из плотного картона втиснуто его же фото – в пиджаке в мелкую полоску, маленькое, с уголком: для печати неведомой организации, на документы, – может, паспорта меняли в очередной раз, – пожилой, узкие глубокие залысины, как у самого старика теперь, только усы остались прежними.

Все говорили, что он стал с возрастом похож на отца, лишь отсутствие усов не позволяло отмечать полное сходство.

Медленно проведя по глубоким поперечным морщинам подушечками пальцев, старик отер испарину со лба, потянулся было к трубке телефонного аппарата. Но передумал. На углу стола по диагонали лежала картонная, складывающаяся шахматная доска с регулярной мозаикой бордовых и бледно-желтых клеток, полускрытых расставленными на них в хаосе клинча деревянными фигурами в середине разыгрывавшейся партии. Он задумался над создавшимся положением. Его сторона – белые. Хотелось бы, чтобы выигрывали, как начинали. Но ход был не его.

Вздохнув, он ткнул пальцем горку таблеток и капсул на дне маленькой фаянсовой пиалы, посмотрел на настенные часы. Выписанные врачами лекарства занимали изрядную часть стола. Разные коробочки, пузырьки, упаковки: безумное количество псевдолатинских названий.

Для укрепления отсутствующего здоровья… Для снятия симптомов… Усиливает…

Тут же прибор для измерения давления, рецепты и тоненькие бумажки с аннотациями препаратов: стопка разрушилась под собственной тяжестью. Он взял один из листочков, но отложил. Мелкий шрифт.

Не стал брать и раскрытую, лежащую обложкой вверх, напоминающую дидактический материал книгу американского автора – отправленную в отставку на нечаянно врезавшейся в память фразе: «…проявления включают внезапную беспричинную слабость; нарушение координации движений или потерю чувствительности руки, ноги или половины лица, обычно с одной стороны туловища; внезапное кратковременное потемнение в глазах или снижение зрения, также чаще на один глаз; временную утрату способности говорить…»

Собственно, добавить есть еще что: он даже список, изначально из одиннадцати пунктов, а затем несколько раз пополняемый, составил. Главное, сна нет, апатия, усталость, озноб, судороги…

Подойдя к книжному шкафу, старик извлек из тесного кожаного ряда лиловый том Чехова, грузно опустился в кресло, предварительно зацепив с сиденья очки в толстой пластиковой прозрачно-дымчатой оправе, но читать начал, не надевая их, а держа раскрытую книгу на вытянутых руках, утвердив локти на подлокотниках. Очки пристроил рядом с собой на округлый валик дивана. Нужно тренировать зрение, он заново учился читать. После инсульта и в связи с приемом – от проявлений так называемого паркинсонизма – нескольких лекарственных средств с множеством побочных действий зрение ослабло. Окружающее множилось и расплывалось в глазах, и добродушный здоровяк доктор из районной поликлиники рекомендовал, что казалось естественным и несложным в его тридцатилетнем возрасте, бороться за речь, чтобы не остаться в изоляции. Постоянные упражнения.

Набежавшее по воле веселящегося весеннего ветра облако смутило солнце, рассеяв и смягчив незрелые утренние лучи.

Он включил торшер, подвел раскрытые листы под раструб света, строки букв наплывами прояснялись, так что их можно было разбирать в ореоле дрожащих, застилающих друг друга, хаотичным броуновским движением ползающих букашек.

Начал читать знакомый с юности смешной рассказ. Так легче разбирать напечатанное.

Внезапно ему почудился какой-то посторонний звук. Он прислушался, что выразилось только в том, что он отвел взор от строчек, затем все же встал, сделал несколько шагов и заглянул в затемненный коридор. Все его движения были замедленны, однако их нельзя назвать размеренными: дополнительные усилия тратились на четкость исполнения, скорее даже излишнюю, что придавало им некую механистичность. Он уже собрался проделать обратный путь, продолжить занятия, но посмотрел на большую семейную фотографию в самодельной, окрашенной морилкой, деревянной окантовке на стене и приблизился к ней.

Он, жена, двое сыновей.

С недавних пор, а может, уже и давно достаточно – кто знает? – старик разговаривал сам с собой. Иногда вслух, чаще только шевелил скованными губами.

– Жили-были старик со старухой, да, Асенька? – промолвил старик и потянулся рукой к снимку. – И было у них два сына… Хотя не такие мы и старые тут, сколько нам… лет по сорок… Михаил как раз в институт поступил… Юре, значит, десять исполнилось… – Он поправил, осторожно подвинув негнущимся указательным пальцем вверх слегка перекосившуюся рамку, державшуюся на гвоздике. – Жалко, что врачи не разрешили нам третьего ребенка, ты так дочку хотела. Сыновья, говорила, разъедутся, уйдут от нас, а дочка останется. В дом приведет… А мы ведь с тобой оба уехали от родителей… Тоже ушли. Ну, я тебя увез…

Старик вернулся в кресло – снова проскрипели при каждом тяжелом шаге половицы, – взял книгу, включил в помощь глазам торшер, но чтения не возобновил, ощупал рукой область сердца, ощущая не поддающиеся приведению к некоему знаменателю перебои и дрожь.

– Давно я тебя не видел, Асенька, четвертый год уже скоро… Нет тебя… Плохо одному. Даже страшно… Тебе там как?.. Я все-таки и не один совсем, вот вы со мной. Родные все…

Он осмотрел калейдоскоп пятен вокруг. Знал каждый снимок. Отсюда он не различал лиц, но из памяти они не стерлись.

– Видишь, как я устроил?.. И все равно, как я без тебя – умом и не понять. Все ведь на тебе держалось…

Вот и тогда они так же разместились… А как еще сказать?..

И старик на время прикрыл тяжелые веки…

Когда Павел Иосифович после некоторой задумчивости приподнял голову, комната неожиданно заново осветилась: в разрыве свинцово-темных осенних облаков, верхние клубы которых окрасились в плотно-серый цвет дыма садового костра, лишенного доступа воздуха наброшенными охапкой увядшими листьями, показалось багровое светило, окрашивая алым истончающуюся узкую горизонтальную оборку многослойных туч.

В тот ноябрьский день, второго числа, в первый год двадцать первого века от Рождества Христова, он сидел в своем привычном кресле у окна; жена, Агнесса Викторовна, как обычно напряженная, – на стуле у входа; Юрий – в другом кресле. Михаил как раз появился последним из коридора, ходил на кухню выпить воды – звякнул угольным носиком стеклянный графин о круглый край тонкостенного стакана. Он всегда пил только воду. Простую. Психолог, почему-то прикрывая глаза козырьком ладони и потирая указательным пальцем висок, говорила: индивидуалист, таким одиночество не в тягость, установить с ними контакт тяжело.

Качнувшись туловищем вперед, Павел Иосифович попытался увидеть старшего сына за выступом стены. Тот обычно здоровался кивком головы. Вздергивал подбородок, не глядя ни на кого.

«На работу пора. Заеду еще. На вокзал тебя отвезу». – Михаил и разговаривал, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но жена все равно согласно покивала сыну в ответ, хоть и не видела его.

«Такси уже вызвали», – отозвался Юрий.

«Ты бы поел, сынок».

Снизу вверх, улыбаясь глазами, чему помогали приподнимавшиеся за взглядом светлые брови, Агнесса Викторовна посмотрела на высокого Михаила.

«Ма!..»

Михаил молниеносной судорогой передернулся от лица до стоп, как мальчишка, утомленный неусыпным контролем взрослых. Еще раз Павел Иосифович заглянул на старшего сына.

«Рыбка очень вкусная!.. Ты бы попробовал, Миша. Мама сейчас себя плохо чувствует, но все равно приготовила. Юре понравилось. Да, Юра?..»

Павел Иосифович слабо улыбнулся сыну.

Ася обычно звала их есть, когда у нее все было готово и приборы располагались на своих местах. Небольшой стол на четверых одной из длинных сторон стоял вдоль стены. Они с Михаилом сидели напротив наполовину окрашенной салатной стены с отбивкой узкой полоски темно-зеленой филенки, выше которой простиралась известковая побелка, переливаясь по закругленному стыку на потолок.

На табурете маленькому Юре было низко, и он подкладывал, сгибая, под себя одну ногу. Ася выдала плоскую квадратную подушку, чтобы ему было удобнее и теплее на просторной, бедно обставленной кухне, глядевшей окном к призрачному свету на север, – где поднимался обрывистый склон высокой, гораздо выше крыши их одноэтажного дома, крутой насыпи автомобильного моста через железную дорогу, – прохладной оттого летом и скверно прогреваемой зимой короткой гармошкой чугунных радиаторов и газовой белой эмалированной печкой.

Иногда они с Юрой веселились и, смеясь, требовали поросячьей еды. В тарелку с молочной кашей они крошили хлеб. Так ели только они вдвоем.

Гораздо интереснее, чем откусывать хлеб от ломтя.

Голодное детство, говорила мама, улыбаясь папе. Но папа и арбуз ел с хлебом. Так ему вкуснее.

После еды мама всегда просила: не бегай, заворот кишок будет, нельзя, только поев, сразу скакать. Полежи, чтоб жирок завязался.

Непонятно, зачем ему жирок? Где? На животе? И как он завязывался, скорее всего, вокруг впадины пупка, где вкруговую сплеталась замятым узлом кожа?

С трудом сдерживая себя, он некоторое время, попадаясь маме на глаза, принимался неспешно расхаживать с серьезным видом озабоченного мыслителя, чтобы не огорчать ее…

И Юрий улыбнулся в ответ.

Исказив лицо гримасой отрицания, Михаил пробормотал:

«Не хочу я. Сколько говорить еще?.. Ладно, не прощаюсь. Во сколько поезд?»

И Михаил выдвинулся немного вперед, обозначая окончание процесса общения перед уходом.

«В шесть, – сухо сказал Юрий, – вечера».

Звонок в дверь прозвучал в повисшей паузе, потому неожиданно. Михаил вышел открыть.

Появился он с Инной, своей женой, возвышаясь позади нее, да так и остался в проеме у окрашенного белой краской косяка. Держа руки перед собой, принялся, скрывая за сосредоточенностью остальные чувства, колупать круглым ногтем большого пальца другой. В детстве он грыз ногти, буквально съедая до мяса. Тяжело отучался.

Инна же, зайдя в зал, сразу затараторила:

«Заскочила ненадолго, другого времени не будет. С работы ушла, товар сегодня получаем».

Работала она товароведом в галантерейном магазине. И сейчас, словно продолжала оценивать витринные полки, скользила быстрым и цепким дискретным взглядом по предметам, расположенным в комнате.

«Как вы, мама? Такая болезнь… Ужас… Вы ж там лечитесь… Правда, Миша? Я, мама, как узнала, прямо не сплю…»

«Пообедаете?» – вставил Павел Иосифович, зная всегдашнее нежелание жены обсуждать свои недуги.

«Ты поел, Миша?.. – Инна зыркнула на отстраненного мужа. – Дома нет ничего, ничего не успеваю… Покормили его?» – Она впервые оглянулась на свекровь.

И, не дожидаясь ответа, опять зашарила глазами. Присев, она в отражении стекол серванта мельком осмотрела свою фигуру, за которую боролась с неуступчивым возрастом, поправила аккуратно уложенную волнистую прическу, заведя виньетку тонкой, предусмотрительно выбившейся пряди за ухо с бриллиантовой сережкой: мелькнули пунцовые лепестки длинных выпуклых накладных ногтей с темными, витиевато выделенными гранями рельефного рисунка. Она поцокала ими по стеклу, отвела в сторону, полюбовалась, подвигав кистью со слегка распяленными пальцами, словно ловила освещение.

«Ехать надо, Миша. Мне еще на рынок, не успею… Вы, мама, звоните почаще из Москвы, держите нас в курсе. Не забывайте нас. Переживаем мы… Ты идешь?»

Она рассматривала сервиз и риторически обращалась к молчаливому отражению Михаила.

«Ну, до свиданья… Хорошей дороги вам, мама…»

«До свиданья, Инна, до свиданья», – быстро отозвался Павел Иосифович.

«Прощайте», – промолвила Агнесса Викторовна.

«Будем вас ждать, возвращайтесь скорее», – на ходу добавила Инна.

Сын с невесткой ушли, дверь хлопнула, щелкнув язычком замка. Агнесса Викторовна вздохнула.

«Болит?»

Павел Иосифович обратился к жене встревоженным взглядом.

«Ничего…»

«Голова?»

«Я привыкла».

«Ну что ты скажешь, Юра, медицина везде есть, а у нас помочь не могут. Как же так?»

«Специализированный центр, папа. Новый век, новая эра. Клиника, лучшие профессора. По медицине, не по твоей физике…»

«Все равно все их приборы на наших открытиях основаны…»

Павел Иосифович вскинул горделиво седую главу и расправил плечи; не вступая в спор, Юрий поднялся из кресла, подошел к расцветшей навстречу матери, немного помедлил, подбирая слова, и тихо произнес:

«Мама, ты не волнуйся, я все сделаю. Мы вылечим…»

«Жаль, ты в медицинский не пошел, ты бы вылечил. В каждом деле сердце необходимо, если оно не камень».

Юрий помнил давнишнюю мечту матери, вступившую в противоречие с его увлечением. Он отвел глаза.

Привезенная им равносторонняя пирамидка из пористого цеолита высотой сантиметров в пять, отблескивая перламутром, стояла на телевизоре.

Если проникнуть в камень, он раскрывает тайны.

Цеолиты – группа близких по составу и свойствам минералов, водные алюмосиликаты кальция и натрия из подкласса каркасных силикатов, вулканогенно-осадочного происхождения; известны способностью поглощать и вновь отдавать воду, выделять и вновь впитывать вещества; способны к ионному обмену, обмену катионов; встречаются в миндалинах вулканических пород, в песчаниках, аркозах и граувакках, в трещинах и пустотах гнейсов и кристаллических сланцев. Минерал-сорбент с порами молекулярного размера губкой впитывает и удерживает различные вредные примеси: тяжелые металлы, радионуклиды, нитраты, хлориды, аммиак и иные химикаты, – очищая, например, питьевую воду от загрязнений, воздух. А электропроводность тканей здорового человеческого тела равна электропроводности цеолитового камня. Это свойство легло в основу применения контактных методов лечения.

Что-то он может задержать, какое-то количество, но как обезопаситься от дурного влияния и худых мыслей?.. Зачастую своих.

Агнесса Викторовна провела сухой ладонью по предплечью сына, разглаживая свитер; Юрий поймал ее руку и задержал. Непривычный к открытому выражению чувств, вернее отвыкший, скорее, подростком отучивший себя от этого, Юрий опустил голову и боком прислонился к матери. Она тут же склонила голову ему на бедро, прижалась виском. Так они и замерли, перекрестив руки – все четыре нашли друг друга, – словно собирались танцевать замысловатый бальный танец, в прологе которого партнерша присела в поклоне.

«Мы с тобой по парку гулять будем. Дворцовый парк там у нас огромный недалеко, лес почти. Пешком пять минут… Пруды…»

«Ты с женой договорился, что мама у вас жить будет?» – осторожно спросил Павел Иосифович.

«О чем ты говоришь?» – неожиданно резко отреагировал Юрий.

Он, по обыкновению, боялся входившего неизменно в спираль (для него – в штопор) разговора о гражданской жене, с которой он обязательно должен расписаться, маленькой квартирке, отсутствующих своих детях, воспитании чужих, вечных командировках, мизерной зарплате, несбыточных мечтах, витании в облаках, неустроенности и неоформленности проживаемой начерно жизни, которая уходит безвозвратно.

От кого он бежал в экспедиции? От ответственности, от неспособности устроить свою жизнь и жизнь близких, от того, как требовалось, следуя досужему мнению, существовать? Бежал к романтике походов и мужского братства, взаимовыручке и грубоватых шуток, песен под гитару, где каждый ощущает локоть в трудную минуту и верит в друга, с которым у костра нечего делить, кроме самого необходимого для выживания, – бежал, понимая, что уже седеет до хруста в суставах, и только там, оставаясь в компании в одиночестве, тоскуя по прошлому и страшась настоящего, видел что-то еще впереди для себя… Оставляя все позади?..

«Ни о чем, Юра, ты в голову не бери… – И Павел Иосифович закрыл глаза и внезапно всхлипнул, вытянув лицо, в спазме пытаясь задержать звук. – А как же я? Я же останусь один».

Расстроенный Юрий отделился от матери, не расплетая рук.

«Ну что ты… Нам ведь надо ехать… Михаил будет тебе помогать. Если что, к нему переедешь, дом у них большой».

«У Инны дорого». – Голос Павла Иосифовича не дрогнул, но лишь благодаря приложенному старанию.

«Я не понял?» – раздельно и откуда-то из глубины с трудом выговорил сын.

Павел Иосифович не открывал лицо, спрятанное под ладонью, и речь его звучала глухо из-под нее:

«Платить надо… Если ей деньги давать, то, может, и можно у них жить».

«Не может же Юра нас обоих потащить к себе, Павел, – сжимая уголки губ, жестко проговорила Агнесса Викторовна, – ведь семья у него, дети. – Она тяжело вздохнула: – С невестками как-то у нас не складывается…»

Павел Иосифович мелко закивал головой, скорее даже затряс ею, сдерживая плач, в подтверждение своих слов:

«Михаил все равно ничего не решает у них. Все она, Инна. Сколько раз я с ним разговаривал: будь мужчиной, говорил… Он мне как-то сказал: видно, судьба у меня такая… Мне же лекарства нужны!..» – опять перескочил в мыслях Павел Иосифович и заплакал уже в голос, всхлипывая, как несправедливо обиженный ребенок.

«Я оставлю денег, буду присылать…»

Фразу Юрий произносил, быстро подходя к отцу, он положил ему руку на плечо, но обернулся назад – к матери. Она с готовностью успокаивающе улыбнулась своей обыкновенной, необыкновенно лучистой улыбкой. Только посеченные мелкими морщинами веки вокруг глаз были черны, да в уголках у переносицы просвечивали сквозь тонкую кожу желтоватые пятнышки. Но серые с черными искорками глаза все равно засветились.

«Ну, видишь, все у тебя будет нормально. Перестань», – произнесла Агнесса Викторовна мягче. Она глядела не на мужа – на сына.

Он же стремился за пределы возможного – там, за окном, на верхней части обширных облаков сформировалась кучевая глыба, в косых лучах солнца похожая на вылепленную в профиль из гипса белоснежную голову курчавого римского героя с крупными чертами лица и выпуклым глазным яблоком, запахнувшегося в длинную ниспадающую тогу и возлежащего на пене, покрывающей океан голубой пустоты, в безмятежном покое.

Юрий закрыл глаза в полном ощущении парения.

Зашмыгав так, что задвигались широкие ноздри, Павел Иосифович вытер под носом большим скомканным клетчатым платком, который достал из глубокого кармана домашних штанов, высморкался.

«Юра, я никогда не слышал, чтобы мама так ругалась. Она когда заболела… Диагноз поставили, какая стадия… Так она ему, Михаилу, звонила и с ней, с Инной, разговаривала, просила их… Помочь, взять ее к себе. Квартиру обещала оставить, она на маму записана у нас. Завещание хотела написать… Что она тебе сказала?.. – спросил он жену, наверное, не в первый раз, так как ответа не дожидался. – Обругала ее мама. Такими словами… Я даже не знал… что она знает…»

Слегка раскачиваясь на стуле взад-вперед, Агнесса Викторовна смотрела прямо перед собой. Что-то она видела там, она одна, где-то в дали своего прошлого – будущее было слишком близко, чтобы на нем можно было сфокусироваться.

«Она напомнила, как брат мой умирал. Тяжело ему было, он кричал постоянно. В больницу ни за что не хотел. Отказ подписали… – Агнесса Викторовна остановилась, сильно сжав зубы, так что по бокам губ образовались желваки, и закрыла глаза, пережидая вспышку боли. – Дети у нас, она мне говорит, как я вас возьму?..»

Начав отходить от отца к матери, Юрий, услышав позади сдавленный всхлип и шмыганье, остановился между ними, посередине, перед пустым длинным диваном, потому что, дав отповедь: «Взрослые уже», Павел Иосифович хотел еще что-то сказать жене, но снова всхлипнул в голос, не сразу справившись с собой:

«Давно нам было пора и что-то получать, а не только отдавать. Ни в чем старались не отказывать… Дедов любимчик».

Видимо, их разговор никогда не прекращался, ни к чему, правда, не приводя.

«Поздно… получать», – вымолвила Агнесса Викторовна.

«Я о внуках, о них думаю», – добавил Павел Иосифович, наконец посмотрев на жену.

«Надо тебе женщину какую-нибудь найти, нанять, чтоб помогала тебе», – перевела она разговор.

«Да, папа, – поддержал Юрий, – временно, пока мамы не будет… Им только не плати, слышишь! Если ты будешь Инне деньги платить, я… Может, хоть теперь ты поймешь!..»

«Полине можно предложить», – продолжала свою мысль Агнесса Викторовна, упреждая сына.

«Ну при чем тут Полина?! – вскинулся Павел Иосифович. – Что ты сразу?.. Не знаю я ее совсем. Здрасьте – до свиданья, и все…»

Опять коротко вспыхнув счастьем, Агнесса Викторовна залюбовалась на сына и лишь потом пояснила:

«Рядом живет она, папа знает. – И сразу, без перехода попросила, торопясь сказать, как если бы кто-то собирался ее прервать и не дать произнести, давно в одиночестве выстраданное, но до поры до времени таимое, заветное: – Юра, я хочу, чтобы меня похоронили здесь, рядом с мамой. Ты сделаешь это для меня? Тебе придется перевезти меня, – в глазах у нее собрались слезы, она думала о нем, – столько хлопот…»

«Мама…» – выдохнул Юрий и быстро подошел к матери.

«А мне все равно, можете хоть сжечь меня!.. – Павел Иосифович заплакал, рывками дергая, пытаясь сдержаться, острым подбородком, к краям которого сходились две глубокие морщины, прорезавшие впалые щеки. – Раз я никому не нужен…»

«Папа…»

Сделав несколько шагов к отцу, Юрий так и остановился между родителями в растерянности, не предполагая, что все так закончится.

«Да что вы?.. Ну перестаньте… Что же вы…» – повторял он.

Как себя вести, Юрий не знал, душа его металась, – так обычно мечется тот, кто желает, но не может уладить сложные, как принято говорить, взаимоотношения, принимая близко к сердцу происходящее и не умея унять тоску от невозможности помочь, примирить разлад и примириться с несовершенством мира.

«Да, я всегда любила маму и Юру!» – с оттенком металла в голосе сказала Агнесса Викторовна, впервые делая такое признание и не боясь его высказать.

«Как мы не вовремя оба с тобой заболели, Асенька…»

Павел Иосифович привычно примирительно взглянул на жену, встал и двинулся своей семенящей, с наклоном туловища на правый бок, походкой к ней.

«Это ты превратил меня в старуху!» – остановил его резкий, вырвавшийся с присвистом из глубины груди, выкрик…

Или взгляд потемневших, глубоко запавших глаз.

Постаревшее ее лицо опало от усталости, но черты выражали стремление вверх: начинаясь от давно безнадежно опущенных уголков бледных губ – основания треугольника, – глубокие складки, приходя к ноздрям, продолжались абрисом носа и взлетали двумя параллельными резкими морщинами в межбровье, – так что даже поникшие по бокам, но выглядевшие крыльями брови, прибавляя грусти, тем не менее утверждали эту неожиданно цельную попытку оторваться от действительности.

Направленный в вязкое пространство впереди себя пронзительный взгляд матери смягчился, когда она увидела его: Юрий перегнулся через спинку переднего сиденья оглянуться назад: мать со сцепленными на коленях пальцами крупных, увеличившихся с возрастом кистей рук с шишковатыми суставами сидела одна, подавшись плечами вперед и слегка опустив голову в толстом сером платке из ворсистой шерсти.

Грузный водитель такси, поскрипывая при малейшем движении курткой из грубой, толстой свиной кожи, местами потертой до полного отсутствия черной краски, излучая красной полнокровной физиономией волны сдерживаемого недовольства, хмуро молчал, исподлобья вперившись в ненавистный багажник впередистоящего автомобиля, также бесполезно извергавшего в выстуженный, съежившийся от нахлынувшего холода воздух струю сизо-белых выхлопных газов.