Текст книги "Одинокие следы на заснеженном поле"

II

Ася рассказывала: в младшей группе, в яслях, Юру укладывала спать старенькая нянечка, а когда его перевели в группу постарше, в сад, он никак не обращал на нее внимания, вернее, отказывался замечать – нянечка осталась работать с малышами и несколько раз приходила к нему в надежде пообщаться. Но она его бросила, как он посчитал, и он не простил. Не отвечал ни на какие ее вопросы, отворачивался. Она плакала.

Печальная, казалось бы, неуслышанная за возникшим из глубины памяти прошлым, разбередившая душу музыка прощания – просьбы, прощения – медленно прошла перед глазами, вылилась вся, до последнего замирающего аккорда, оставив звучание со всеми мельчайшими оттенками в воздухе, словно и не заканчивалась. Прощание. Прощение.

Ты проснулся, и мама осталась с нами… Сколько ты ждал, сидя на стылом полу со своей книжкой?.. Слушал и понимал, что ты остаешься один. А она уйдет, уходит. Юра… Знаешь, я один раз оступился – и всю жизнь жалел…

Помогая старику в грезах, шеренга почти утративших теневые отпечатки тополей, надувая вытянутые кроны, как паруса, расправлялась круто под ветром вдоль дома, собираясь вырваться и отбыть к незнаемым пока берегам.

Земля ли это – terra firma incognita? – куда стремилось сознание?..

Солнце взобралось в зенит. За узкой подъездной дорогой, выбоины которой пару лет назад были в подготовке к ремонту засыпаны крупным пыльным серым гравием, за некрашеным дощатым забором старой, но свежебеленой приземистой частной мазанки, нависая над ее низкой односкатной крышей, перекрытой внахлест толем, скрепленным рядами деревянных реек, росла корявая зеленеющая вишня в цвету. Старик, приблизив лицо к стеклу, справился с термометром, висевшим на балконе: двадцать пять градусов.

Поздняя и жаркая, компенсирующая холода весна в этом году. Засушливая погода установилась. Суховей с юго-востока второй день метет пыль. А в самое начало цветения похолодание ударило, заморозки ночные. Мало нектара в цветках, пчела улетит на разнотравье, урожая вишни не будет. Он вздохнул ярким впечатлениям детства: пятерка отцовских ульев, клином, в вечном стремлении к перелету, на краю огорода. Дальше, за оврагом – только пестрая, но блеклых красок, лохматая степь за невысокой стенкой межи из дырчатых камней ракушечника, жужжание копошащихся насекомых, и тонкий поток сладкой тягучей патоки пахучего цветочного майского меда, стекающего из вырезанного ножом прямо из рамки куска сот на липкий язык, и с трудом расклеивающиеся зубы, увязшие в коричневой жвачке воска.

Он выпил очередные горькие таблетки, сразу две, разные – белую и желтоватую – по графику. И раздался звонок в дверь.

Отжав пружинистую черную кнопку, выключил безмолвно крутившийся диск проигрывателя, накрыл упокойной крышкой и вышел в коридор.

Полина пришла.

Конечно, он ее встретил. Красавица моя!.. Наконец-то, заждался. А Полина, как обычно: ой, вы скажете, мне уж знаете сколько, за и даже много больше!.. И не скажу сколько!.. А он: слушать не хочу!.. И зазывал ее в зал, приподымая одну бровь с демоническим намеком, а она, наклонив набок голову, лукаво улыбалась и грозила ему пальцем, так они и входили в комнату. Все как обычно.

Конечно, не ожидал такого сюрприза. Полина, естественно, не могла понять, какая же это неожиданность. И, безусловно, «ой да ой», при этом, «Павел Иосифович». Работать ведь прибыла, как полагается, ее законный день… А он, естественно, – что так просто она к нему, понятное дело, и не придет, не тот он уже мужчина, что уж тут говорить… Балагурили. (Бараборили, тараторили, тарабарили.)

Отметила его выходной костюм Полина сразу. Какой сегодня нарядный. А то, готовился к встрече, отшутился с ходу. Она тут же остроумно обратила внимание на расхождение в объяснениях. Ждал – не ждал. Запутался.

Ну как он без нее?.. Приятная женщина. Треплешься ни о чем, а на сердце отлегает…

– Забыли, значит, Павел Иосифович, о моем приходе.

– Ты меня провалами памяти не пугай! Я здоров! – Старик сдвинул широкие и так почти сросшиеся брови, углубив суровую вертикальную резаную складку, выдержал паузу и улыбнулся: – Шучу, Полиночка. Во!.. – Он согнул руку в локте. – Пощупай мускул!

Смеясь, Полина потрогала бицепс пальцами.

– То-то… И так везде, запомни!.. Так-то… Дядька у меня так шутил, до восьмидесяти девяти лет прожил…

– Тот вы еще!.. – расхохоталась Полина. – Как вы тут?

– Так тебя же жду. Куда ты побежала? – придержал он, осаживая Полину.

– На кухню… Готовка у нас по плану, обед комплексный. – Она остановилась недоуменно: – А что?..

Есть – тем более основательно – ему не хотелось последнее время совсем: желудок плохо справлялся, да и не желал это делать – принимать пищу – при Полине. Ел он теперь неряшливо, тяжело было жевать, челюсти плохо смыкались, крошки валились изо рта, и приборы удерживал с трудом, неловко, так что куски соскальзывали – он приноровился низко наклоняться – обратно в тарелку.

– Брось, давай мы с тобой чаю попьем. Нет, вина!.. У меня вино красное отличное есть, домашнего приготовления. Григорьич приносил, из сада, с дачи своей, виноградное. Расщедрился, попробовать надо. Из изабеллы.

Из недр серванта старик извлек оплетенную тростником увесистую пузатую бутылку. Похлопал по бедру колоритной емкости.

– Нахваливал Григорьич продукт. Сам давил. Самтрест, так сказать…

– Ой, ну я же приготовить должна! Что вы завтра будете?

– Посидим, не все ж наедаться, – попросил старик и виновато косо улыбнулся одним уголком губ. Такая улыбка получалась теперь. – У меня полные закрома продуктов… Сегодня вообще в кафе пойду обедать.

– Праздник у вас?

– Годовщина свадьбы нашей с Асенькой.

– Тем более, подготовиться же надо.

– Не надо ничего, Полина. Вино есть, торт в кулинарии купим. Вечером приходи… Придешь? – Он не дожидался ответа, боясь отрицательного. – Ну, садись, перестань, захлопотала. Давай за стол.

Действительно, Полина засуетилась. Насчет закуски и приготовить надо, и ой… Она вообще была суетливой, всегда опасаясь куда-либо опоздать или быть не подготовленной, так что ее обычно, еще со школьных лет, отмечали как ответственную. Эта внутренняя нервность проявлялась у нее какой-то сухостью, или скорее костлявостью, в теле, при проявляющейся уже возрастной склонности к полноте, в первую голову – при взгляде в лицо: и скулы торчали, и бегающие глаза были глубоко посажены, придавая дополнительной тревоги общему выражению.

Старик потребовал сейчас же сесть, по-военному, так как мужчину женщине слушаться надо. Удивился, как такое поведение вообще возможно перед лицом высокого командования. Пообещал выговор объявить с занесением в личное дело и послужной список.

Поставив пузырь на стол, он удалился на кухню, даже за стену не держался до поворота. Полина проводила его взглядом, ойкнула нарочито напоследок, выражая независимость, не прекращала перечить. Но ухаживать старик за собой категорически не разрешил – запретил просто, и все.

Она присела на диван, осмотрелась, увидела папку, хотела поправить торчащие из нее поникшие листы бумаги, но не удержалась, из женского любопытства раскрыла, просмотрела несколько страниц, загнув большим пальцем из середины, – в глубине мелькнула рукописная запись характерным почерком Павла Иосифовича: нотариальная контора 1, дело № 425, – и, услышав приближающиеся, шаркающие через раз шаги, закрыла, положив на место. Старик возвратился с кухонным ножом с прозрачной наборной ручкой и принялся откупоривать бутылку, поддевая тонкий ободок пластмассовой пробки узким лезвием.

– Выговор объявите, говорите?..

Полина поднялась. Достала из-за отделенной снежно-зеленоватым на грани стеклом, сдвинув его пальцами по волнистому пазу, передней ниши серванта два хрустальных фужера, украшенных резьбой, превращавшей их в полураскрывшиеся тюльпаны с закруглениями лепестков, касающимися верхней кромки тулова.

– В фирму твою сообщу, они тебе выпишут… – Старик сопел над сопротивлявшейся склянкой.

Полина задорно рассмеялась.

Часто она смеется. Смешливая женщина, веселая, неунывающая какая-то. Молодец…

– Наряд… Без очереди? – продолжала она шутить.

– Вне очереди…

– Картошку чистить?.. Может, я?

Она приблизилась и порывалась помочь старику с бутылкой, но тот уже откупорил ее: пробка, чмокнув, выскочила из горлышка.

– Это мужское дело. Главное только, чтобы оно не единственным было.

– Это верно…

Старик разлил фиолетово-красное, прозрачное, с маслянистыми струйками на поверхности душистое молодое вино по фужерам, цветочной резьбой предвещавших питие нектара. Сели друг против друга.

– Ася – дед, отец мой, поддерживал ее – ребят наших в строгости воспитывала… Бери конфетки.

– Правильно, мальчишек обязательно, – согласилась Полина с готовностью, – а то мой вон… – Она мотнула кистью руки с досадой на невидимого отпрыска.

– Отец у нее выпивал крепко. На всю жизнь запомнила.

– Развелись родители? – спросила Полина и пригубила вино, посмаковав фиалковый привкус.

– Бросил он семью… Трое их осталось, три девчонки. Представь, после войны сразу. Из Германии вернулся с другой – медсестра, как водится… Война ранила не только физически, сколько судеб потом выживших сломила долгой разлукой… А Ася – младшая. Трудно им пришлось… Она говорила: мальчиков держать надо… Она занималась больше…

Подключился он, уж Юра взрослый был, в старших классах. Советовал, конечно, ездили с ним много, в командировки с собой брал на каникулах в десятом классе и когда уже студентом. С Мишей и надобности не было, как-то все само собой шло. Да с ним и в школе никогда проблем особенно не было, гладко все как-то… Общались только мало… Не достучишься до него, весь в себе, журналы читал – «Техника – молодежи», «Радио», «Наука и жизнь», – собирал чего-то, мастерил, дымил паяльником…

Стоят, как солдатики, руки опущены по швам, выровнялись под линеечку, серьезные, коротко подстриженные, рубашки с короткими рукавами, голенастые, младший, дошкольник еще, в шортах, – стоят рядом, но не вместе, старший скосил голову чуть набок, но глядит в объектив.

Уловив направление взгляда старика, Полина увидела его детей.

– Асин зять снимал на празднике дома – сестрин муж, военный, – по-армейски поставил ребят. Или они сами выровнялись?.. Любительский снимок: виден край стола, накрытый белой крахмальной скатертью, с бокалами и салатницей, чьи-то обрезанные размытые фигуры. Мы с женой рядом, где-то за кадром. Смеялись много тогда…

Он поднял бокал, улыбнулся молодой жене:

– Асенька, за детей наших… Мы немного, сама видишь.

– Поздравляю вас, Павел Иосифович, от всей души. Как ваша жена, наверное, счастлива с вами была… Позавидовать можно.

Чокнулись со звоном, выпили. Старик слегка качнул головой. Всякое бывало…

Как-то она сказала, хотела за непьющего выйти замуж. Главное это, говорила, для нее было. Он даже обиделся на нее. Молодые были. Будто у него и достоинств никаких больше. Ася с отцом, как он от них ушел, никогда больше не виделась – семья у него другая была – и ничего о нем не рассказывала. Словно не существовало его больше. Уехал он, правда, жил далеко…

Подержав бокал перед лицом за стоян, Полина покрутила тонкую ножку между пальцами и со стуком опустила на стол: круглое донышко клюнуло полировку. Ойкнула.

– Такая дружная семья у вас, оказывается… Я своим рассказываю, такая жизнь у вас интересная была, и трудная, конечно. Жалко, супруги я вашей близко не знала.

Старик потер пальцем глаз.

Соринка. А в глазах мельтешит…

– Царство небесное, пусть земля ей пухом будет. Подождет меня еще немного. Юра помог ей очень, к себе забрал, когда плохо ей стало, в больницу. Что говорить, сыновья хорошие… дай бог каждому.

– Вам здоровья.

– Мне незачем уже, Полиночка. Свадьбу отметим, давай.

Снова разлил вино по бокалам.

И правда хорошее. Кардамону и мускатного ореха немного добавил, что ли… Винодел Григорьич…

Согласиться Полина не могла, потребовала перестать с такими высказываниями, жить еще и жить ему. Еще детям помогать. Старик возражал: в таком возрасте они должны помогать. Полина не унималась и уточнила, что тогда внуков на ноги поднимать. Тут уж согласился. Вот за это – да, за их здоровье…

За них, за внуков, и выпили. Чокнулись церемонно и выпили. Он еще раз мягко поинтересовался, зайдет ли она вечером. Хотел гостей созвать, праздник настоящий устроить. Полина, ой, не знала, как дома там у нее. Обормоты, одно слово, ой…

– Боюсь, не получится. Хорошее вино, сладкое. Люблю такое.

– Сладкое все женщины любят. Еще немножко.

И он подлил Полине.

– Ой, я много не могу… А запах, м-м-м… – Полина втянула букет расширенными ноздрями.

Зацепился за ее слово. Напомнило свое, что болит, то…

– Юра, маленький был, до школы еще, таким вот, – старик показал от пола, – мы с ним по выходным ходили на железную дорогу, рядом со станцией жили тогда. Я преподавать как раз устроился в университет. Там мост был за домом у нас недалеко, в квартале всего, перейдем пешком над путями, отойдем чуть от дороги к краю оврага и смотрим, он любил…

Не оторвешь, как завороженный, часами мог стоять и наблюдать. Даже зимой. Ждал этой субботы, когда пойдем. Через одну неделю – на следующую. После завтрака. Это обязательно. Так договорились. В календаре просил показывать, отмечал дни. И если не получалось по работе или лень было идти, огорчался Юра заметно. И что его так влекло?..

Объяснял ему, где какой локомотив, и почему они разные, и какие бывают вагоны и для чего они предназначены, что транспортируют. И составы какие: для перевозки людей, электрички, пассажирские, простые, скорые, литерные и грузовые, почтово-багажные.

Маленький щуплый Юра, замерев, недвижим, сверху глазел…

Внизу – множество путей, струны рельс сходятся, расходятся, стрелки, огни, поезда, огромная перевалочная станция, караван-сарай вокзала вдалеке видать…

В мечтах он приближал лето, когда тепло. И не только потому, что не любил холод. Просто летом мама разрешала подольше гулять.

По выходным, не каждый выходной, конечно, что было огорчительно, они с папой собирались надолго, идти смотреть на железную дорогу. Мама выдавала, как смеялся папа, тормозок на перекус – термос с чаем, бутерброды – и напоминала, чтоб не опоздали к обеду. Он ждал этого похода. Самое томительное и волнующее ощущение из всех, будоражащих радостным ожиданием. Занимательнее даже парка и купания в реке.

Стоять и не двигаться, смотреть и вслушиваться можно долго-долго, пока папа не напомнит, что пора домой. И тогда еще пять минуток, несколько раз.

С нетерпением ждал субботы, когда папа мог повести его, и они вдвоем – это было только их общим развлечением, делом – переходили на другую сторону от их дома, выйдя из ворот, шли налево до конца по дороге, проходящей мимо их двора, и там опять – теперь резко – поворачивали налево и поднимались в гору на мост.

Папа, рассмеявшись, как-то назвал этот кривой изгиб дороги – такой, что она при подходе к нему дальше не просматривалась, – тещин язык.

Мама нахмурилась.

Папина теща, бабушка, была молчаливой седой сгорбленной женщиной, которую муж после войны оставил с тремя детьми. Однажды он случайно услышал об этом. Мама говорила очень резко.

Деда – маминого отца – он никогда не видел. Он часто после думал, как так могло произойти, что даже собственные дети не знались с отцом, с тех пор как семья распалась. Хотелось увидеть, как тот выглядит, и понять, почему этого деда никогда не поминают. Он знал, что дед еще жив.

Натужно дымя сладковатым черным дымом, их обгоняли грохочущие громадные грузовики, тоже перебираясь через железную дорогу. Точнее, дороги.

Они становились на краю крутого склона, вдоль которого в траве вилась протоптанная, полускрытая разросшимся бурьяном, тропинка. В одном месте тропа делала зигзаг, на этом мысу они и останавливались. Здесь по краю редко ходили люди, и они никому не мешали. Однажды, правда, их место уже занял мужчина с настоящим армейским биноклем.

Что он высматривал внизу?

Вдалеке желтое строение – станция Запорожье-2 – перроны, пассажиры, пакгаузы, тележки, склады, депо.

Железнодорожных путей, переплетающихся и ветвящихся, изгибающихся и длящихся, сходящихся и расходящихся, в котловине очень много.

По ним проезжают, ползают гусеницами поезда: скорый или пассажирский, дизель рабочий, два товарных. Их чаще всего таскают зеленые локомотивы с красными полосами под кабиной машиниста и пятиконечной звездой спереди на видном месте. Тепловозы тяжело проползают с гулом и дрожащим рокотом, электровозы движутся со звенящим машинным звоном. Нашего производства, серии ВЛ, «Владимир Ленин», ВЛ-80 самый мощный – на них на каждом есть папино изобретение, что-то с сердечником в электродвигателе, – иностранные ЧС, чешские, послабее. Есть рудовозы, особой формы, с кабиной машиниста посредине, но здесь они не используются. Иногда длинный состав тянут несколько локомотивов. За таким еще любопытнее наблюдать, как он извивается и переламывается на стрелках и перегибах рельс.

Ползают веселые, угловатые – синие и даже красные – с поручнями работяги, маневровые тепловозы: соединяют вагоны, растаскивают составы по различным колеям, минуя стрелки, перецепляют, отгоняют в тупики. В основном они возятся с товарными поездами.

Электрички с пантографами, скользящими по проводам, проносятся с гудением, притормаживая со свистом.

Одинокий, черномазый и чумазый, паровоз с красной полосой на боку над сцепленными штангой воедино колесами, не желая уходить на покой, долго под парами дымил, набираясь сил, чтобы утащить электровоз за приземистое здание депо (где и пропал), нещадно кочегаря при перевозке, так что над станцией повис медленно рассеивающийся в безветренном небе сизый туман.

Вагоны: понятно, пассажирские – спальные, купейные, плацкартные, общие; почтово-багажные, похожие на пассажирские, но с меньшим числом окон, иногда и с решетками; товарные. Тех каких только нет: дощатые коричневые для различных грузов, железные для угля, других сыпучих материалов, черные цистерны для нефти, бензина, солярки, кислоты, серые морозильники цельнометаллические с буквой «М» на боку, открытые платформы.

Между путями возвышались огромные краны. Гидроколонки, наполнять паровозы паром.

Паровозов нет. Стоят на запасном пути. На консервации в солидоле.

Сортировочная горка – пущенные оттуда вагоны, сами ища назначенного пристанища, выверенными маршрутами разъезжаются по вееру путей к себе подобным, или формируя особые сборные составы или отправляясь в тупики со шпалами, заросшими травой, где головки рельсов, коричневые от ржавчины, заканчивались отсыпанными на пути горами гравия и барьерами.

Нарастающий гул сцепки проносится мимо – и выстрелом лязг спрессованного удара вдалеке!

Голос диспетчера разносится эхом внизу. Раскатистый звук непонятных от многоголосья отражений, перебрасывающихся из конца в конец огромной впадины, подаваемых стрелочникам и путевым рабочим команд и объявлений.

Кто-то невидимый управляет всем сложным механизмом из-за светоотражающих стекол наверху кирпичной высокой башни. Там пульт. Стрелки передвигаются, сигналы семафоров – красный, зеленый, желтый – меняются. Огромная машина работает слаженно и завораживающе четко, подчиняясь приказам.

К вечеру огромное поле железной дороги, всего хозяйства, выглядит еще привлекательнее: зажигаются огромные фонари в поднебесье, направленные пучками лучи локомотивов, синие огоньки стрелок распускаются невысоко над щебенкой, блестят сталью рельсы. И кажется, множество путей приглашает в дорогу, обещая разнообразные, неожиданные, захватывающие встречи впереди, где – это он уже знал – они, к сожалению, все же сливаются в одну-единственную колею до следующей остановки. Но все же стук колес на стыках, красные огни последних вагонов (у грузовых поездов один, у пассажирских – три, чтобы их не перепутали: два вверху, один внизу, буквой «Г» наоборот), уезжающих со станции в ночь, звали в призрачную даль, в другие города, в иные манящие места.

И над всем – запах долгой дороги, пропитанных колод шпал, особенный запах пути, мечты, странствий. В предвкушении которых нет ничего вкуснее теплого сладкого чая, хлеба с колбасой и сыром, съеденного на пропитанном таким близким будущим воздухе, тем более здесь, не отрываясь от созерцания картины мира, который, казалось, всецело принадлежит и подчиняется одному тебе.

Еще постоим, пожалуйста.

Опоздаем.

Сосед, который жил за стеной в их двухквартирном домике – фамилия у него звучала непонятно, Ошур, – жаловался папе, что ночью, если поезд не пускают на станцию, из-за опоздания, что ли, – Киевский скорый, слышали сегодня, – то поезд гудит, просто даже трубит, требуя зажечь зеленый сигнал. Так Ошур даже в подвал спускался спать, обкладывал голову подушками. Жаловался на расстроенные нервы. Вообще странный – даже часы носил на правой руке.

Папа смеялся: спал крепко и ничего не слышал. Хоть из пушки пали.

Ошуры даже переехали раньше всех, когда их двор расселяли, еще никто не собирался, а им дали квартиру: писали они какие-то письма по инстанциям. Все из их двора потом жили в одном большом доме в центре у реки, а соседи получили квартиру в другом месте, в новом отдаленном микрорайоне на выселках, с таким же странным, как их фамилия, названием для приземленного города – «Космос»…

Малой совсем, голова вровень с низкими железными перилами – через прутья ему удобнее было смотреть – упрашивал еще на обратном пути домой на мосту задержаться на минуточку…

– Запах ему нравился! Знаешь, такой особенный запах железной дороги…

– Как мазутом и углем вместе? – уточнила Полина.

– Шпалы пропитывают. Дегтем или креозотом… Смолистый какой-то… Дух странствий… Влекло его. Так и пошел в геологи. Отговаривали мы его: с детства болезненный был.

– Интересная работа, наверное.

Кашлянув, старик посетовал:

– Все время в экспедициях… Ни дня в покое… Озорной был, в школу мне одно ходить приходилось, разбираться…

Все учителя в дневник ему писали красными чернилами, вызывали родителей в школу… Даже на педсовет как-то пришлось… Где-то стекло оконное мячом выбили, или в двери толкались, и опять тоже со стеклом, или еще что произошло, поломали что-нибудь – так все одно, если не он, то рядом стоял. Спрашивают: кто нашкодил – молчит. Не выдавал товарищей. Ася переживала…

– А старший как учился?

– Отличником. С Михаилом всегда все хорошо было…

Пропустил Мишу как-то… На Асю все свалилось. Работа, пока молодой, ездил много, технику внедряли новую, мотался с поездными бригадами. Пробивался сам, никого не было, кто бы поддержал поначалу, помог… Разные они получились, характеры, да и разница у них большая по возрасту. А может, и мы с Асей другие стали. Изменились за восемь лет. Даже не знаю… Тихий он, Михаил, вдумчивый, лишнего слова не скажет, учился, конечно, всегда хорошо, поведение отличное, грамоты похвальные…

И на фотографиях всегда опрятный, чубчик приглажен. И постарше когда стал… Не в меня он…

– Молчун он у вас, – отметила Полина. – Как ни придет…

– Чтобы что-нибудь в школе когда – так никогда… Учителя нарадоваться не могли. Похвальные грамоты каждый год, примерное поведение. Окончил с золотой медалью.

Средним пальцем старик показал на школьный альбом в книжном шкафу на полке. Разворот: на одной стороне – портрет, на другой – маленькие овальные глазки снимков глазастых одноклассников с суровыми учителями.

Тогда это он с пацанами, в пятом классе, кошку сбросил с крыши институтского общежития. Посмотреть, что она не разобьется… Про них говорят, могут они планировать, хвостом там что-то…

– Серьезный он у вас… А мой оболтус, – Полина развела руками. – Как учился, так и работает. Ну ни к чему интереса нет! Ну ни грамма! Весь в отца. Девочку я ждала…

– Ася тоже дочку еще хотела. Врачи не разрешили… Юра тяжело ей достался. Болела она часто… Мы Михаила на лето в деревню к родителям моим отправляли. Работали с Асей…

А вот по деду скучал он, с радостью ехал, даже обидно. Неразлучные были. И тот с него пылинки сдувал, души в нем не чаял. Декретный отпуск короткий был, несколько месяцев, яслей нет, да и не хотели отдавать, жалели, кроха совсем, вот и отвезли родителям, уж они за ним ходили с детства… Как они с бабушкой всегда ждали его на лето…

Приехали с Асей – отгулы брал за свой счет – проведать, он мне неожиданно сказал: чего, говорит, дедушка меня учит? Голову нагнул, исподлобья смотрит, видно, и деда так слушал. Думали, самостоятельный растет…

– С дедом они на речку, на рыбалку… Когда мы приезжали – втроем ходили. Снасти возьмем, поесть, без женщин. Я-то не рыбак, за компанию, дед больше, тот заядлый…

Подышать ходил, отдохнуть, вспомнить детство…

Степь приазовская летом… Не передать… Звенит, жужжит, стрекочет, разговаривает с тобой и все равно – тишина в ушах… Зной, пекло, марево струится, воздух дрожит, как жидкость, над пожухлым выгоревшим разнотравьем, будто пылью присыпанным, на белесо-голубом, выпаренном солнцем небе ни облачка, а вода в речке прохладная, быстрая, струмкая. С плоского камня под вербой удочки закинем, сидим. Сухой стебелек во рту, сока в нем уже нет…

Михаил голову набок по привычке склонит и глядит на перо поплавка, не мигая. Часами мог ждать. Над омутом садился, места знал дедовы…

– Рыбу пойманную он всегда считал…

– Хозяйственный.

Или за сусликами гонялся… Ради развлечения.

Все думали, вся родня, далеко пойдет. Дед верил… ждал чего-то от него… успехов… Глаза умные, говорил, мы такими не были, некогда головы поднять было за работой…

Старик взялся за сердце, приложил ладонь, помял грудь – вздохнул не сразу, перехватило дыхание.

– Что, неважно чувствуете себя?

– Кольнуло. Ерунда. Спазм.

– Все, больше пить не будем, – распорядилась, отодвигая бокалы, Полина. – Надо вам соседке вашей показаться, Варваре Яковлевне. Пусть посмотрит. Нельзя так, и побледнели вон, испарина… Жар?.. Нехорошо выглядите. Позову я ее, пусть давление померяет и все такое, посмотрит?.. Может, «Скорую помощь»?

– Да ты что, Полина, запричитала, а? Сядь, кому говорю.

Полина помогла старику добраться до дивана, поддержала под плечо. Сел он, сполз чуть, откинулся и запрокинул голову на низкую спинку.

– Сейчас капелек вам накапаю. – Она выскочила на кухню.

Старик посмотрел на младшего сына: стоит, сощурился. Весной с товарищами на Черном море, студенческий лагерь ремонтировали к сезону. Стоят в пелене брызг, по щиколотку в гальке, на шторм смотрят, куда-то вдаль, сквозь стихию, словно ждут чего-то, открывающегося за волнами, набегающими по голышам до самых ног. Все у них еще впереди.

Как в степи, все открыто, иди… Встретиться бы нам с тобой, Юра. Скорее только…

Вернулась Полина с граненым стаканом, присела рядом, поднесла к его потрескавшимся губам. Старик положил попавшуюся под руку картонку фотографии обратно на диван, выпил горькую подкрашенную жидкость, закрыл ненадолго лицо рукой.

– Папка у вас, статьи ваши научные? – легонько прикоснулась к торчащим бумагам Полина, отвлекая его.

Заслонив рот кулаком, старик глухо откашлялся.

– Хорошо, напомнила, Полиночка. Сказать хотел… Я все документы важные храню в ней, на квартиру, авторские свидетельства на изобретения, дипломы, бумаги важные…

Он открыл папку, крышка безвольно повисла с подлокотника дивана.

– Завещание? – полюбопытствовала Полина.

– Архив весь мой. Так что… если что, тут все.

– Даже не думайте. Ишь!.. – прикрикнула строго Полина. – Сейчас же прекратите. Вы мне…

Не удержавшись, она полистала бумаги.

– Рукопись какая-то… Неужели все же решили о жизни писать? Павел Иосифович, это правильно, такой путь у вас, столько прошли, столько сделано, заслуженный человек, такие достижения, весь город вас знает. Обязательно надо, чтобы память осталась.

– Да нет, Полиночка, бог таланта к сочинительству не дал, это не дневник вести. Читаю я, пересматриваю. Младшего, Юры, папка, еще со школы… Я в нее и свои бумаги сложил.

– Пишет он у вас? – не отрывалась от содержимого папки Полина.

– Да, было, давно, стихи в основном…

Все так же заинтересованно изучая переворачиваемые страницы, Полина не вслушивалась в речь старика, который, по обыкновению, часто погружался в размышления и держал долгие паузы и сейчас, проверяя себя, повторял строфы про себя.

 
Среди листьев зеленых неожиданно я увидал
желтизну…
Много, мало? Не знаю. Но мир стал другим.
Я заметил их только сегодня.
Что же делать, уже ждать весну?
Лист осенний со смертью обретает рожденье,
Чтоб проделать свой путь и упасть, закружившись,
под ноги ко мне,
Чтоб открыть мне глаза
И напомнить о вознесенье…
 

Многие стихи сына он помнил наизусть…

– Вот смотри, что я прочитал у него… Сейчас найду…

Приняв папку, старик приподнялся на локте, прилаживаясь поудобнее, и в молчании просмотрел первый лист. Шикнул в ответ на Полинину попытку не дать ему углубиться в бумаги, предлагая помощь, взял нижележащий лист, удовлетворенно кивнул, отвел подальше, хоть так и заметнее дрожь пальцев.

Видно как плохо, расползаются буквы…

– Выписывал он… Из Откровения это. Нашел я. Вот… «Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни… Побеждающий не потерпит вреда от второй смерти… Дам ему звезду утреннюю…»

– Утреннюю?..

– Ночью они светят всем, их много, россыпь, и каждый их видит, а утром звезда – путеводная… Это, наверное, самое большое, что можно дать. Смысл. Куда идти. Как ты думаешь?

Выводит звезда, указует путь в пустыне…

Вложив лист обратно в папку, он посмотрел на Полину кротким ищущим взглядом:

– Вы человек умный, вам дано это понимать…

– Мудрость – не в уме. Имеющий ухо да услышит… – раздумчиво произнес старик. – Понимаешь, он школьником об этом думал. Почему второй смерти?..

Боковым зрением Полина зацепилась за недремлющее око настенных часов, она их и раньше не упускала из поля обзора. Время бежит… Засуетилась, хоть и сидеть продолжала, а засуетилась, заквохтала:

– Ой, торопиться мне надо, время как летит. Как вы?.. Легче? Отпустило?..

– В космос запускать можно. – Старик похлопал ладонью по ее запястью.

– Шутите все. Поберечься вам надо.

– Может, задержишься?.. – Он постарался произнести фразу максимально бодро и в то же время буднично; получилось?.. – Ну, хоть вечером приходи? Посидим немного.

– Сыновей ждете, придут? Я младшего вашего ни разу и не видала. Столько рассказывали о нем…

– Он не может сейчас, – сказал старик.

– Что ж так? – удивилась Полина. – Работа? Сколько ему ехать?.. В отъезде он?..

– Ему-то?.. И далеко, и близко. Недалеко все же так, наверное… Поездом часов пятнадцать, не знаю, как по-нынешнему расписанию…

– Я же говорю: завтра! – обрадованно урезонивая, выкликнула Полина и сама смутилась своей громкоголосой реакции.

– А самолетом вообще пару часов, не больше, правда, еще от аэропорта добираться около часа, не меньше…