Текст книги "Одинокие следы на заснеженном поле"

Полина вынула свою ладонь из-под тяжелой длани старика, встала с откликнувшегося утробным рассохшимся треском дивана, оправила платье, пригладив его от талии и оттянув позади вниз привычным движением.

– Если бы завтра… – Она вытянула далеко вперед губы в выражении непередаваемой досады. – Завтра мне проще, сегодня – завал, столько дел.

– Что, позвонить ему, вызвать, а ну как сможет? – размышлял вслух как бы сам с собой старик, но все же с Полиной.

– Конечно! – преувеличенно несколько поддержала та. – Планы-то можно поменять. Было бы желание.

– С аппаратом у меня чего-то, не пойму, иногда тренькает так как-то, а звонка нет…

– Мастера надо вызвать. Роняли же вы его. И когда упали.

– Действительно, телеграмму послать! – казалось, принял выстраданное решение старик. – Бумага – серьезный документ. Твердая копия, – улыбнулся он. – Вдруг и правда успеет… – Он еще раз тихо улыбнулся, рассчитывая скрыть вкладываемый смысл. – Зайдешь на почту?

– О чем разговор? Вы напишите текст, я передам. Тут же по пути.

Она показала куда-то за окно, потом покрутила головой, соображая в пространстве, и так же неуверенно махнула в противоположном направлении.

Электромагнитное поле – глобальная космическая информационная связь между организмами. Оно, не теряя своей самости, может совмещаться в одной и той же точке пространства с бесчисленным множеством других подобных полей, и там, где мы, находятся еще многие, коих мы чувствуем. И фотонное поле обеспечивает перенос информации, доминируя над атомом.

Но старик уже передумал, точнее, продолжал раздумывать:

– Нет, ладно, я ведь и по телефону могу заказать, это-то как раз не проблема… Дозвониться попробую сначала. Точно, будем вместе отмечать!

– Ну и ладно. Я-то по-любому завтра приду. Убираться, помните?

– Как забыть, ты у меня свет в окошке, жду всегда.

Со стороны входной двери донесся непонятный шорох, затем тихое металлическое звяканье, едва слышное клацанье, словно враскачку, механизма замка. Полина настороженно прислушалась, закрыла папку, поправила бумаги, пряча их от ненужного глаза, чтобы не выглядывали.

– Ты, пожалуйста, вдруг, мало ли, если сможешь, приди вечером, – скороговоркой пробормотал старик.

– Я бы с радостью, Павел Иосифович…

– Присмотришь за мной. Ну как буянить начну, праздновать…

– Была б моя воля. Побежала!..

Требовательно зазвенел дверной звонок.

– Кто это к вам? Гости?.. Я открою.

– Нет-нет, я сам, сядь. Кто в доме хозяин?.. Сейчас поглядим, кто там. Не уходи, побудь…

Поднялся старик, опираясь на Полину. Встав, он отстранил ее и медленно, не торопясь заглушить нервный трезвон, вышел. Сначала его, обращающийся с приглашением проходить, сиплый голос донесся из коридора. Затем вдвоем с Михаилом они вошли. Сын с задержкой шага ступал позади отца. Полина ждала и сразу запричитала от страха:

– Ой, здравствуйте, Михаил!.. Пойду, очень мне пора уже. Павел Иосифович… – И к Михаилу: – До свиданья. Ой! – Она натолкнулась на невозмутимого Михаила, протиснулась мимо него в узкий просвет. – Пошла я…

Проводив Полину до дверей, старик закрыл за ней. Попрощался, хотя она и настаивала, как всегда, на «до свиданья».

Пропустив отца в зал, Михаил опять привалился плечом к косяку, рассматривая переплетающийся узор старого паласа на полу. Старик не сел в кресло, остался у книжного шкафа, слегка опершись на деревянные створки распашных дверец спиной. Лицом к сыну.

– Держишься? – начал Михаил разговор первым и, посмотрев на бокалы на столе, приподнял, коротко вздернув, бровь, фиксируя увиденное.

Он не ответил. Пережидал беспокоящую резкую опоясывающую боль, что сдавила грудь, как при стенокардии. Поговорили, перекидываясь дежурными фразами. Все хорошо… У вас как, а как у вас, как дети, ты-то как?.. Михаил спросил: по какому такому случаю выпивают?.. Напомнить, какой праздник? Кто его помнит, да и кому он нужен, кроме его самого. Если не помнишь… И не именины, нет. Ладно. Не в том дело… День рождения действительно осенью, не забыл, и на том спасибо… Да ничего…

Замолчал Михаил, по обыкновению, неожиданно и надолго и так же внезапно через некоторое время бросил:

– Привет тебе от женщин моих.

– Спасибо. Зашли бы. Приходите вечером, годовщина свадьбы у нас.

– Понятно… Ключ не подходит, вставляю – не вставляется. – Сообщение вкупе с поднятым на отца лицом прозвучало в устах Михаила и как требующий пояснения вопрос.

– Замок я поменял. Деньги-то пропали, ты же знаешь. Кто-то ведь взял их?..

Не слышать бы его ответов, всего этого лицемерия. Что он еще ответит? Нового – ничего. Будет повторять, что это твоя дура, что смотрит за тобой, и взяла. Как там ее?.. Как будто он не помнит ее имени. Или на врачей со «Скорой помощи» сваливать будет. Дверь пришлось выламывать, когда упал я и не мог встать. Забота…

Михаил еще не раздражался:

– Что ты закрываешься на все запоры? Предупреждали же тебя… Вдруг плохо станет – и что?..

– Полина не могла взять.

– Все же настежь было, сколько людей ходило, – монотонно настаивал Михаил, – может, они и не пропали? Может, ты сам отдал их ей, Полине своей? И забыл. Подозрительно часто она улыбается.

– Она не могла взять, – твердил старик, – у меня с головой все в порядке.

– Ты давно в своем мире живешь.

– Не тот она человек – так поступить. У нее есть сердце… И деньги хорошие плачу. Нет, Полина не могла бы…

– Тебе дай волю, все раздашь.

Михаил скривился, потянул губы на сторону, так что сместился и подвижный хрящевой кончик заостренного носа.

Начиная нервничать, он изредка дергал ртом, кривя губы, как если бы они прилипали у него к зубам и он отрывал их. Или пытался отделить кожу от лицевых мышц, словно хотел сдернуть маску. Или поправить.

– Зачем только ворам документы на квартиру?..

– Почем я знаю? Поищи получше.

– Копия есть у меня. Миша, отдай, пожалуйста, долю мою за машину, гараж.

– Опять… Зачем тебе деньги? На что ты их хочешь потратить?

– Нужны. На что хоронить меня будут?

Михаил повысил голос, выдав тираду:

– У тебя расходов – одни продукты, у тебя же все есть!.. Жениться собрался? Доверчивый ты наш, что ты только с ней делать собираешься? Неужели не ясно, что ей от тебя нужно?.. Мы же договорились: я буду отдавать понемногу. Как только смогу.

Старик вынужден был сместиться немного правее, чтобы держаться подальше, и облокотился о скрипнувшую под принятой тяжестью крышку проигрывателя.

Это мои сбережения, и я буду сам решать… Неужели тебе мало сделали, что я должен о своем просить?.. Если бы я знал, что ты так поступишь, ни за что бы доверенность не подписал. Продал машину, гараж и молчишь, разве так можно? Ведь это моя машина и мой гараж…

Бессмысленный разговор глухого с не… С кем? С покойником?.. Одной ногой… Нет… Двумя?.. Отчего же так?.. Когда началось, когда? С кошки, про которую он промолчал, слова ему не сказал, озорничают ребята, потому что сам к ним был равнодушен? Равнодушен…

Юру отпустил ненадолго погулять, до ужина. Сам собрался уходить, Ася все не возвращалась, задерживалась с работы, решил встретить ее – как от ворот раздались крики, и малышня побежала туда.

Оказалось, старшие мальчишки поймали кошку и утащили к внешне простому трехэтажному краснокирпичному зданию общежития института с решетчатыми узкими прямоугольными окнами, при внимательном рассмотрении – какого-то, по всему, немецкого псевдоготического стиля (чередование дуговых сводов ниш, укрывавших козырьками окна второго этажа, и арочных окон первого), возвышавшемуся сразу за забором. Там есть пожарная лестница на торце, и по ней можно залезать наверх – начинается, правда, высоко, – чем ребята, несмотря на запреты и сурового строгого сторожа, пользовались. Они хотели сбросить кошку с крыши. Говорят, кошки умеют падать и управлять хвостом, всегда приземляясь на лапы, с какой высоты ни летят.

Поднялась суматоха, девочки побежали со двора за мальчишками остановить их. Они сказали, кошка обязательно разобьется, потому что три этажа – это очень высоко. И потом, кошка еще маленькая, не котенок, но и не взрослая, худая, и у нее ноги слабые. Все разом кричали и махали руками, показывая, где поймали кошку, куда ее понесли и куда надо бежать. Кое-кто из взрослых тоже вышел, любопытствуя, присоединившись к старикам из крайней квартиры барака, сидевшим на лавочке.

С взбаламученными девчонками он столкнулся в воротах; они возвращались с улицы, не догнав ребят, и устремились, и Юра с ними, в глубь двора к забору у сараев, откуда видно верхние этажи общежития, чтобы посмотреть.

Как сбросили кошку, они не видали. Кошка, упав, убежала. Говорили, что она захромала.

Он тогда, не дожидаясь развязки, ушел за Асей, навстречу: надвигались вечерние сумерки, а трусиха Ася боялась одна ходить по темноте.

Михаил был среди ватаги мальчишек, он поймал кошку в кустах. Кошку прикармливали, и там стояла ее алюминиевая плошка.

Происшествие обсуждалось во дворе. Старики осуждающе качали головами…

Тогда? Или еще раньше?.. Проглядел…

Упрямый Михаил не унимался:

– А ты в суд сразу побежал! С собственным сыном судишься. Смешно. Что люди скажут? Вы же так с матерью всегда говорили?..

Завелся… Разговорился… Милицию ко мне присылал, запугать хотел…

– Я ремонтировал машину, сколько денег на нее потратил, а ты даже поделиться не хочешь… – приводил доводы Михаил.

Так я привык распоряжаться и самому решать за себя… Все ваше будет, и квартира… Только подождите немного… Всегда сам решал, никто не помогал…

В каком, пятьдесят четвертом… уезжали из этого Дзержинска: одни химические производства?.. Попал по распределению. Попал, действительно. Как кур в ощип. Или как кур во щи. У Мишеньки маленького, недавно грудничок еще, бутуз, язвы незаживающие прямо на щечках пошли: жили у самой проходной, дальше одни трубы, цеха. И дым желтый, едкий. Форточку не открыть. Разве только если ветер относит. А в безветрие заволакивало удушливым туманом.

Бедная Ася, как она мучилась, испереживалась вся: по докторам, и ничего не помогает, и отворачиваются они, недоговаривают, а все понятно. Пожилая врач отозвала ее, сказала, уезжать нужно. А и так ясно, что надо ехать, – но не отпустят. Ася, Асенька, маленькая, хрупкая, ключицы торчат, совсем тростинка, в ситцевом платье, в босоножках, молодая, девчонка совсем, работы ей не нашли, гуляла с сыном у многоэтажки малосемейной, катала коляску по высокой траве, росшей до самого входа, к которому вела узкая вытоптанная тропа, в неухоженный подъезд с единственной полуразрушенной ступенькой под железной, ржавой, подпертой толстенными трубами плоской крышей над отсутствующими дверями. Коляска смешная, широкая, с большими литыми колесами и ручкой дугой. В ней малыш сидит, наклонился вперед, в чепчике. На лавочке две женщины, жуют пирожки, завернутые в рыжую промасленную бумагу.

Отцу в село письмо написал, попросил: домой вернемся ненадолго, семью привезу, пока работу не найду, не получится доработать по распределению. Прислал в ответ телеграмму: «Ни шагу назад». Так и понял его: не отступаю в своем решении. Не война же уже на дворе, почему нужно погибать и не сдаваться? Ася ревет дни и ночи. Собрали вещи и уехали в Запорожье.

Пришлось снимать комнату. С хозяевами быстро и крепко подружились, часто сходились в большой, быстро ставшей совместно общей комнате. Зал, заставленный какими-то остро– и длиннолистыми растениями, которые в шутку прозывались фикусами (пальмы в дополнение к зеркальному шкафу: сбывшиеся мечты молодости), угнездившимися в огромных кадках на полу, и обязательно у кого-нибудь раскидистым букетом распускавшимися на голове на всех фотографиях.

Вечеряли за круглым столом. Свет жесткий, контрастный – при съемке спереди поставил лампу, за спинами, кроме страшных разлапистых цветов, на белой стене надо всеми нависают огромные силуэты намного больше людей, как в театре теней двойники. Души.

Трое пожилых людей. Совсем старая, почти не поднимавшаяся с продавленного, так что приходилось подкладывать подушку, кресла, из которого беспрестанно просыпалась на чисто вымытый крашеный красноватой половой краской пол высохшая в порошок набивка, Дора Григорьевна вечно смеялась: песок с меня, – неизменно улыбаясь узкими, всегда полуприкрытыми, больными глазами; и ее дочь, степенная полная Зена, с балагуром, бурно жестикулирующим, постоянно окорачиваемым супругой, азартным до обсуждения любых мелочей мужем Миней.

Хотя поначалу бывало, притирались пока, на тесной кухоньке женщины не находили общий язык: то с плиты Асину кастрюлю отставят, то места за столом готовить не хватает, – мелочи всякие. Так Миша защищал маму, подсунул как-то Зене под обширный локоть вихоть – мокрую, кисло пахнущую тряпку-утирку для кухонного стола, мытья посуды; та хохотала взахлеб, так и подружились. Обычно ровный, без перепадов, в проявлениях чувств, скрывая или глубоко держа их в себе, или просто флегматичный, вернее, всегда спокойный, но вот за маму, значит, вступился…

Полюбили его старики. Детей у «молодых» не случилось в жизни, и Миша, в первую очередь для Доры Григорьевны, был желанный сорванец в недавно еще тихом доме за глухим высоким забором и воротами, забранными тяжелой перекладиной.

Долго мы с отцом потом не виделись. Неужели должны здоровье наше, ребенка, положить, работать, где родина поставила, и молчать, как вы? А кто должен?

Мишенька же быстро отошел, только вернулись сюда, воздуху глотнул – и все, сразу улучшение наступило, хоть и здесь заводов хватает, но район хороший, продувает… Документы мне выслали почтой… С отцом с год не разговаривали, не отвечал на письма, мать писала… Бежали, сказал…

– Склочник ты. Не ожидали мы с Инной. – Михаил полез в задний карман брюк. – Успокойся, я тебе расписку написал, вот.

Вытащил бумагу, расправил, показал. В своих руках. Не приближаясь.

Почерк у него красивый, по чистописанию одни пятерки были, буковка к буковке. Стальным пером – твердость номер три – они еще писали. Сильнее нажмешь, слабее, линии объемные выползают. Промокашкой аккуратно промокнешь: размножились зеркально прописи. Ася хранила тетрадки…

– Частями тебе выплачу. Можем мировое соглашение подписать, если угодно, не веришь? Мне деньги нужны, неужели ты не понимаешь! Дом в порядок привести надо. Ремонт на втором этаже никак не закончим. Внучка твоя в университет поступает. Или тебе это все равно?!..

Постарался он произнести все спокойно – получилось, тихо только:

– Карточку свою медицинскую я в поликлинике забрал, у меня она, не выйдет у вас ничего. Опоздали вы с ней, опоздали.

– Кто?.. Я ничего…

– Вы, с Инной твоей. Недееспособным меня хотели объявить…

Правильно, что карточку забрал, спрятал. На балконе под половиком лежит. Подсказали, в очереди в поликлинике наслушался. И врач поведал, что невестка интересовалась диагнозом – совесть есть у него, рассказал, что можно дописать… Никто и не проверит: критика снижена, эйфоричен, подкорковая деменция, интеллектуально-амнестическое расстройство, неадекватно оценивает тяжесть своего состояния, – и все, пиши пропало…

– Записать хотел ты… мол, деменция у меня, и вообще на голову я того…

– Я не понял, что ты городишь?! Кто тебе этого наговорил?!

Ага, замахал руками… На поруки меня взять хотели, чтоб не мог распоряжаться имуществом. Неужели я в твоих глазах уже ничто? Ты хоть что-нибудь чувствуешь ко мне?..

В первый класс – первый раз – повели его вдвоем с Асей – она уж беременна была – с огромным букетом белых хризантем. Фотоаппарат у сослуживца попросил, запечатлеть. Миша шел первым в паре, мальчик – девочка (они все с бантами), высокий, его и взяла за руку старшеклассница, и он дилинькал латунным, бликующим жаром колокольчиком на первый звонок в классы. А портфель какой огромный волочил: книжки, тетрадки, пенал…

Михаил надвинулся на старика, изменив своему обычному месторасположению:

– Идиот ты, вот ты кто, если так думаешь… Раздаешь все, что нажил, кому попало, кто ни попросит, а сам побираться скоро будешь! Неужели ты не понимаешь, что у тебя с головой не все в порядке?!

Старик инстинктивно приподнял руку, отклонился туловищем назад, крышка проигрывателя застонала от давления.

– К тебе не приду, так и Инне своей передай, пусть не волнуется, и на ночлег не попрошусь, люди приютят, а нет – под забором сдохну, а к вам не приду!

– Скатертью дорога, сумасшедший. Вот ты тогда получишь!..

Рвал расписку Михаил, закатив глаза, одни белки видно, с остервенением, на мелкие клочки, потом в исступлении топтал, топая, ногами.

– Вот твои деньги!.. Вот расписка!..

И ударить может…

Господи, он всегда втягивает в себя грудь, поднимая и выставляя вперед плечи, будто стараясь спрятаться в раковине, когда на него кричат. С детства… Продольные глубокие морщины прорезают лоб, он чувствует, как они сжимают затягивающимся ремнем голову. Он так испуган? И вспыхивающее внутри опухающее горло перехватывает спазм. От невысказанности? Или это страх душит? Или просто боязнь боли?..

Всей семьей – без отца, который сопровождал колхозное имущество и стадо в эвакуацию, – и еще пол-улицы – дети, женщины, – сидели они в их глубоком погребе, вырытом под амбаром. Немецкие самолеты с воем заходили несколько раз и бомбили передовую, проходившую через село, но оставленную нашими. Если бы хоть одна бомба попала в свод погреба, они все бы погибли. В один их огород, выкорчевав все посадки, выворотив тонны земли, упало шестнадцать, от дома остались одни обугленные разбитые стены. По нему целили с расчетом: единственный в селе, крытый оцинкованным железом. Блестел на солнце мишенью. А они остались живы – чудо, хотя стены погреба сотрясались, раскачивались, и на их головы сыпались крошки цемента, и земля двигалась, дрожала…

Сжавшись в комок, он сидел рядом со старшей сестрой и молчал, молчал, стиснув зубы. Сестру убило позже – самолет расстрелял из пулемета убегавших в посадку, – через несколько дней в кукурузном поле, где они прятались еще со многими односельчанами и где, как он узнал много позже, с ним рядом была и маленькая Ася, совсем маленькая.

Они выжили, и потому жизнь продолжилась в детях…

Вскинув седую главу, старик остановил бесновавшегося безумной дерганой марионеткой сына.

– Ты шизофреник… – совсем тихо произнес с хрипом он.

– Наследственность такая! Наследственность! Не замечал?!..

– Ты мне не сын… – еще тише, почти шепотом, сказал старик.

– Спасибо!

– Тебе спасибо, знать буду…

Губы сами растягивались в улыбке. Так всегда перед плачем, пытаясь бороться с уже неизбежным.

Ася заметила ему, что он стал сентиментален в старости. Глаза на мокром месте. Частенько мутная слеза выкатывалась. Внучку старшую на свадьбе поздравлял и разревелся, говорил, моргал глазами и плакал, от счастья, что видит ее такой красивой в белом платье, и что у нее все еще будет, все впереди, и хотелось, чтобы у них судьба сложилась по-другому, без потрясений, и всегда были цветы, и радость, и малыши…

– Зачем вы так торопитесь? – спросил почти беззвучно старик.

Он прикрыл глаза – задержать слезы. И так легче вытереть их ладонью.

– Не боишься, что твои дети поступят с тобой так же или жена выгонит, если заболеешь. Не боишься?..

– Пошел ты… – пробормотал Михаил.

Старик ничего не отвечал. Они оба молчали, тяжело дыша.

Наконец старик сглотнул слюну, но она застряла в пересохшем, будто вычерпанном колодце, от которого ушел, уклонился водоносный слой. Больно глотать.

После этого порошка совсем невозможно дышать, схватывает гортань, сжимает, во рту дерет сухость, и слюна текущая, однако, неостанавливающейся струей, задерживается, с трудом просачиваясь. А без него нельзя. Просил врача еще прописать что-нибудь, сгладить эффект. Ни в какую, сказал: и так много, перекрывает лекарство одно другое… Плохо дышать как, трудно…

Задыхаясь, схватился рукой за шею и пошевелил ствол горла. Шаткие позвонки цеплялись за что-то острое задней стенкой. Прохрипел:

– Часто вспоминаю… – Cип перешел в свист, и старик откашлялся и продолжил, не в силах держать в себе: – Миша, как ты пацаном на реке сусликов выливал из норок, пока мы рыбу с дедом ловили…

Степь за невысоким глинистым гребнем яра пойменного берега неширокой речки, до самого заросшего кустарником оврага, гладкая как стол… Только бугорки да норки. Осторожные они, суслики, но любопытные. Сначала вдалеке в сухой траве прячутся, стреляют черными глазенками в белых очках оттуда. Не терпится посмотреть на нас, чужестранцев непонятных. На свою беду интересуются. Освоятся, столбиками стоят, серо-бурые в крапинку беловатую, хвостик длинный, распушенный, выглядывают… а чуть что, в дырки, в катакомбы свои прячутся.

Как Миша вычислял, где у него вход, где выход? Воду бегом наберет в пакет целлофановый и льет в ямки. Торопился, чтоб суслик не убежал. Заливал, пока не захлебнется и не всплывет… Ругал дед его… за сусликов этих, тварь божью… когда увидел… за бессмысленное истребление…

Скрывая боль, старик распрямился, шаркнув, передвинул одну ногу в сторону, не отрывая ступню от поверхности паласа, медленно перетащил вторую, сделав приставной шаг. В груди похолодело, закололо между ребрами под мышкой, где шумы всегда прослушивались. Он прислонился к боковой стенке книжного шкафа, ослабил, дернув двумя пальцами, узел галстука, поводил шеей, вздыхая часто.

– Нравоучения начинаешь твои вечные, – буркнул притихший Михаил. – Пустые разговоры.

К рождению младшего уже защитил кандидатскую, доцент, стали обзаводиться мебелью, купили телевизор. И все вместе – считалось, что Юра, трепыхающимся лягушонком извлеченный из люльки, тоже уже понимает – смотрели лежа, прижавшись друг к другу, на Мишином диване, нежась зимой под толстым верблюжьим домашним одеялом, на голубой экран. Часто переживали за фигуристов. Ася любила смотреть фигурное катание…

Если мама задерживалась по хозяйству или родители разговаривали на кухне, он, дожидавшийся начала трансляции передачи в зале, вскакивал на диване и прыгал – за что его ругали, – и кричал, будя маленького брата, призывая поторопиться: «Мама, Габи! Габи!..»

На льду катается, прыгает, кружится Габи Зейферт. Маме нравилась эта белокурая немецкая спортсменка.

Хотя ее воспоминания о немецкой оккупации не могли быть радостными. Она помнила бомбежки, знала о расстрелах. Они с семьей тоже не успели уехать, эвакуироваться в глубь страны и остались в селе. Да и кто верил, что немцы придут, да еще так быстро? Она никогда не могла забыть, как немецкий офицер застрелил во дворе их дома щенка, который захлебывался в лае, охраняя ее, десятилетнюю девчонку. Мама ждала следующего выстрела в себя.

Но этого она не произносила. Просто, когда она рассказывала о пережитом, сжималась и теребила что-нибудь руками – поясок, воротник платья.

Маме повезло, она тоже была белокурой. Все всегда удивлялись ее редкому цвету волос. Красивые длинные светлые-светлые волосы. Офицер даже спросил ее: «Ты эстонка?» Почему именно эстонка? Мама промолчала от страха, не в силах говорить.

А папу бабушка прятала, чтобы не попадался на глаза: черноглазый, горбоносый, жгучий брюнет с вьющимися волосами. Его стригли наголо, словно он был после болезни. Говорили все два года: тиф.

Папа рассказывал разное про войну.

Как они маленькие купались на речке, на окраине села и пытались догнать фонтанчики, рядами появляющиеся на воде. Первый появившийся немецкий самолет-разведчик, снижаясь, строчил по ним из пулемета. Улыбающийся летчик не мог не видеть, что это дети. Они и спаслись, потому что все время перемещались, не понимая, что это не игра и что в них летят настоящие пули.

Как бомбили село, а они всей улицей прятались в их подвале – стоя, прижавшись один к другому, двинуться некуда. Мужики на ступеньках держали дверь за веревку, привязанную к ручке, которая все равно после каждого взрыва распахивалась наружу, как соломенная, и ее притягивали обратно. И ни одна бомба не упала прямо в погреб, только сотрясала стены. А на их участок свалилось шестнадцать бомб, и дом разрушился. Угол с частью стен обвалился, и все было видно, что внутри. А с крыши цинковой тек струями огонь расплавленного металла, пока дом не выгорел.

Как ранило осколком на Кавказе, в горах под Туапсе, деда – глубокая рваная отметина навсегда осталась на бедре, – которого опять призвали в армию, хотя ему уже исполнилось пятьдесят.

И еще много чего.

Когда он болел, перед сном папа обязательно приходил из кабинета, заглядывал в кроватку младшего брата, а потом подсаживался к нему на край застеленного дивана – поговорить.

А потом они веселились. Он заранее ложился на живот, предвкушая забаву.

Папа осторожно отгибал край одеяла и дул ему в затылок, шею и между лопатками, плотно прижимая рот к пижаме: становилось тепло, горячо, жарко, но папа не останавливался, дул длинным выдохом, стараясь чтобы было долго-долго. У него получалось. Приятные волны растекались кругами, согревали тело и успокаивали.

Еще папа смешно фыркал губами ему в пижаму. А еще шептал и клацал, щелкал языком и присвистывал, крякал и шипел в ухо. Словно что-то говорил неразборчивое. Очень здорово.

Наконец папа накрывал его опять с головой толстым, теплым, колючим – даже через пододеяльник, – зеленым с крупными белесыми разводами – наверное, рисунок, орнамент – одеялом. И заворачивал на ночь, подоткнув одеяло со всех сторон, так что ты как в снежной берлоге, где тепло и уютно.

Болеть и приятно даже. Всегда так считал. Когда начинаешь выздоравливать – особенно…

Миша любил их эти вечерние посиделки, заканчивавшиеся возней, рассказами, слушал, замирая, боясь проявить себя, тихо-тихо, чтоб не прервать лишним движением или звуком и не напомнить, что уже поздно, – пока их Ася не разгоняла, призывая к порядку и режиму. А Юра, подрастая, любил ночевать на диване старшего брата, когда того отвозили к деду или в лагерь, хотел как большой, как взрослый.

– Ничего ты не желаешь слышать… и слушать… Яблоки я тебе принес. В коридоре пакет. – Отвернувшись, Михаил махнул на отца рукой.

Старик опустил голову. Списал меня…

Они замолчали, каждый переживая произошедшее с ними.

И тут вновь звонок в дверь заново прорезал звенящую в их немоте разноголосицу окружающего мира. Михаил посмотрел (невозможно было сказать, что скрывалось за внешне никак не изменившимися радужкой и зрачком, через который лучи электромагнитных волн в световом диапазоне проникали в хрусталик – линзу глаза, попадая на сетчатку в перевернутом виде, и, будучи посланными посредством электрических сигналов в затылочный отдел мозга, где царит полнейшая тьма и куда не проникает свет, формировали изображение, превращаясь в то, что мы видим, – что нам показывают, что мы хотим видеть или что нам дано увидеть?) на жадно глотавшего, как воду после долгого бега под палящим солнцем, воздух старика и вышел открыть. Возвратился с Инной.

Надолго не отпускает мужа. На коротком поводке…

Инна заходила по залу.

Меряет она его шагами, квадратуру, что ли, считает?..

Не видеть мелких обрывков бумаги она не могла, тем более, как казалось, что старательно избегала ступать на них. Решила не замечать, чтоб не убирать. Значит, не могла не догадываться о происхождении сора.

– Папа, что-то вы плохо выглядите, устали? – Озабоченный в меру взгляд. – Лекарства принимаете?

Старик утвердительно кивнул: принимаю.

– Не забывайте… – продолжала назидательно Инна. – Мы прошлый месяц не смогли вам достать, вот это, главное… Как его?.. Пропало, нигде не нашли, ни в одной аптеке… Вы где взяли?

– Григорьич принес.

– Я почитала, столько побочных действий у него.

Невестка хотела было взять какую-нибудь аннотацию со стола, подтвердить сказанное, но, занеся уже руку, сочла все же это излишним.

– Я как прочитала, так ахнула. Это же пить невозможно, как вы выдерживаете… Пошли, Миша, я за тобой, с рабочими расплатиться надо, закончили красить они… Лучше ты. Мужчина все-таки…

Отодвинув широкую стеклянную посудину для фруктов, Инна достала из серванта хрустальную вазу для цветов и, не оборачиваясь, проговорила для старика, нарочито не придавая большого значения словам:

– Можно, я вазу возьму? Там женщина у нас убиралась в комнатах после этих мастеров, дам ей, молодец такая, все чисто, не к чему придраться…

Такая же ваза стояла у них на столе, в их комнате в коммунальной квартире на двух хозяев, где они поселились сразу после свадьбы.

Инна провела кончиком указательного пальца по кругу широкой закраины, растерла в щепотке пыль, собравшуюся на подушечке, и с лица ее пропало появившееся было радостное выражение, светлые лучики в глазах опять угасли. Совсем недавно по ее лицу текли слезы, текли и срывались вниз, беззвучно падая на байковый цветастый халатик, – и собрались было опять.

Она замерла, вздернув подбородок, и в ее глазах мелькнуло что-то решительное, бросающее вызов, задорное. (Может быть, за это Миша и полюбил ее.) Но нет, показалось, ключ в далеком замке не повернулся. Миша все не возвращался.

По-мальчишески вытерла носик тыльной стороной ладони и отошла от черного безжизненного окна. Медленно, неверными шагами прошлась по комнате, словно осматривая ее заново и проверяя, не появилось ли чего-нибудь нового в их скромной обстановке, остановилась перед диваном, приблизилась вплотную и упала на постель, зарылась лицом в подушку и беззвучно заревела, скрываясь от любопытных соседей.

Из-за двери донеслось невнятное шипение и спертый голос соседки, распекавшей на кухне сына, шаболду-бестолочь. Потом все опять стихло, оставив ее наедине с болью.

Подняв голову, она перевернулась на спину и села на постели, поджав ноги. Не двигаясь с места, дотянулась до тумбочки и взяла лежащий на ней свернутый вчетверо платок, вытерла носик, сминая гулю на стороны. Посидев немного, встала, достала из выдвижного ящика тумбочки черный конверт из-под фотобумаги и вытащила толстую пачку снимков.

Поначалу были Мишины фотографии – на пляже, в лесу, у памятников, с гитарой, с друзьями – все были с друзьями. Последними лежали свадебные фотографии – цветные, но их было немного. Инна долго рассматривала снимок, где они вдвоем стояли под елочками, щурились от яркого солнца, смеялись и в руках у нее был букет.

И вновь встала, безотчетно покружила по комнате, но вернулась к столу, вновь тронула вазу – цветов в ней не было, и не было давно. Зато рядом высилась горка измятых денег, не тронутых со вчерашней ночи. Еще раз, проверяя ощущения, взяла верхнюю купюру, глубже втянув воздух, понюхала ее: пахло духами. Пожав плечиками, бросила рубль на покоробленную стопку, засунула руки в карманы и присела на пол перед диваном, снова разглядывая фотографии.

Украдчиво, насколько мог, Михаил открыл дверь, проник в коридор и, не включая свет, разулся. В квартире замерла тишина, лишь на кухне капала вода из крана, мерно разбиваясь о жестяную раковину. Пригладив волосы, он вошел в комнату, быстро прикрыв за собой дверь. Инна, казалось, уже спала, свернувшись калачиком у самой стенки. Он посмотрел на часы, залез в карман брюк, достал пачку денег, расправил и положил на стол, присоединив к предыдущей; немного посмотрел на них, подбил щелчком – деньги рассыпались.