Текст книги "Одинокие следы на заснеженном поле"

«Ты меняй руку, опять не носишь варежек, – сказала Агнесса Викторовна, смотря под ноги, тут же исправив: – Рукавиц», – увидела по ботинкам, что сын подрос.

Из институтского палисадника к ним, трепеща зелеными листочками, свисая, тянулась поникшая, но неожиданно живая прядь – ветка с незавядшими зелеными листочками на обнаженном остове приготовившейся к долгому зимнему небытию березе. Льнувшая к очагу внешне бестрепетно холодного шарообразного светильника, она одна боролась за существование, или судьба, согревая в созданном микроклимате, дарила ей, в общем-то, ненужные и несвойственные сроку дни перед затмением.

Их глаза, наконец, встретились. Помнит ли она тот снег?

В лицо, посекая щеки, заставляя жмуриться, полетела мелкая крупа, мороз крючками цеплялся к щекам. Вдвоем, сзади похожие на кляксу, мать и сын, склонив головы, прячась от стихии, удалялись в темноту, оставляя воспоминания позади…

Выдохнув легким порывом, ветер затих, и хлопья западали откуда-то сверху, из невообразимой мрачной бездны.

Во тьме снег только ощущался, но он знал, что тот идет. Он чувствовал его: снежинки касались открытой части лица, прокатываясь колесиком по холодным щекам, зависая на бровях и ресницах. Еще их можно было поймать открытым ртом, прямо на ходу – на лету.

Он только что видел их на свету и знал: сейчас не разглядеть, но они тут. Как недалеко улетучившийся сон, когда ты уже проснулся, тебя разбудили, пора вставать, из-под двери в соседнюю комнату стелется на полу щель света, слышны голоса, – но мама отошла от кровати, спать хочется, за окном черно, и снова закрываешь глаза, и он опять продолжается, твой сон.

Когда они вдвоем – он поспешал чуть позади мамы, ей приходилось тянуть его за руку, потому что она торопилась на работу, – вступали в колокол желтого мутного света, стекающего с круглых эмалированных глубоких тарелок, висящих кверху донышком над грушами лампочек, крупные пушистые белые перышки застилали темноту раннего утра. Они вновь становились видимыми.

Их очень интересно разглядывать против нитей огня, смотря вверх на качающуюся лампочку, подвешенную на виселице столба. Их тогда можно выделять и рассматривать весь путь от появления из ничего за фонарем до земли. Но это когда есть время, когда тебя медленно везут на санках, и ты, разбросав руки в стороны, откинул голову на удобно изогнутую полукругом металлическую спинку, смягченную одеялом. Но и против черного задника ночи снег будоражит своей неведомой бесконечностью. Ведь валится ниоткуда.

Так рано, что если бы не уличное освещение, то утро – совсем как ночь. Снежинки оживленно кружатся, порхая и танцуя, в студеном, но густом воздухе. Они оседают на одежде, и рукава пальто первые, на шапке не видно, белеют на складках у локтей – где им легко задержаться.

Сегодня необычно тихо, ни дуновения. Обычно здесь всегда ветрено, на этой длинной и широкой улице. Они поворачивают на нее из своего короткого переулка, заканчивающегося на изгибе высокими воротами, за которыми двор. Здесь как в трубе, говорит папа. Мама знает об этом, поэтому повязывает ему шарф поперек лица, туго закручивая на затылке узлом, очень высоко, чтобы закрыть его слабое горло. И надвигает на нос. Дыша морозным воздухом, он может простудиться.

А гуляя во дворе без мамы, дышать надо стараться через нос – когда шарф сползает, конечно, – чтобы не заболеть.

Даже когда бегаешь? Лучше ходить, носиться как угорелый совсем не обязательно.

Приходится сдвигать противный шерстяной хомут, чтобы не дышать в его колючий ворс. С носа сдернуть легко, задрав голову, а дальше приходится незаметно работать из стороны в сторону подбородком и оттягивать книзу языком. Рукой помогать нельзя, хотя рукой, конечно, удобнее. Но мама заметит, и положение шарфа у егозы, непоседы и башибузука, шило у него в одном месте, будет восстановлено, зацепится за нос.

Ветра совсем нет, а комочки снега, падая, кувыркались словно через препятствия, но слегка. Под собственным весом. Наверное, они терлись о воздух своими зазубринками. Ведь все знают, как снежинки растопырены и сложно устроены. В такую погоду их очень легко ловить на варежку. Если успеешь – мама поторапливает. Поймал одну звездочку, она не тает – мохнатая, – пока ее не слизнешь незаметно.

Впереди, когда покидаешь круг света под очередным фонарем выдерживающего мучение наказания стояния столбом столба, еще на мгновение бело. Завеса снега колыхнулась перед глазами, и опять нависает ночь.

Они шли по полосатому черно-белому асфальту. Расчищал тротуар, скребя широким фанерным совком лопаты и сбрасывая рыхлые отвалы еще белого снега под безжалостные черные шины машин, дворник в ушанке и тулупе, похожий на медведя с серым фартуком. Потом обычно размашисто дугами разметая тротуар, но всегда оставляя белую непрерывную снежную дорожку для санок. По ней передвигались те, кому повезло. Он тоже хотел, чтобы его везли, как тех ребят или девчонок. Трудно было понять кого: укутанных одеялами, в шапках с отвернутыми ушами и со стоймя поднятыми затянутыми шарфами воротниками пальто.

Он любил кататься, у него есть санки старшего брата, тот вырос и уже не ездит, как малышня. Папа умел разгонять санки особенно лихо, бежал впереди, оглядывался, смеясь, потом дергал веревку в сторону: завихрение, резкий поворот, пролет вперед, так что после смыканья веревки разворачивает лицом назад к смеющемуся папе, и белый пласт летит из-под полозьев. Бывало, санки переворачивались, но все равно здорово. Падать даже лучше. Папа рассчитывал круговерть – совсем не больно. Особенно если в сугроб. Притом папа за шарфом не следит, и можно в голос смеяться. Их ведь выпустили гулять вдвоем. Мама готовит, старший брат учит уроки.

От самого дома он сегодня канючит о санках. Конечно, ему в них лучше, соглашается мама, но только ему, а о ней он не подумал. Мама сказала, что она не может его везти. Ей тяжело, она задыхается. Она повторила, убеждая его, что он уже большой.

Мама вела его в новую – для постарше – группу.

Он не понимал: его уводят зачем-то из дома, где так хорошо, тепло и он всех знает и любит. Он не увидит маму. Долго? Совсем? Он сделал что-то не так? Она отказывается от него? Он несносный?

Страшно, когда впереди неизвестность и неизвестно, как к нему отнесутся. Замирает все внутри и сжимается что-то в теле, напрягая мышцы от коленей до тех мест, где ноги заканчиваются вверху, с внутренних сторон.

Там будет воспитатель, а не няня. Воспитывать его будет. Другая женщина. Там много других детей, они все его возраста, за ними тоже присматривает воспитатель. Так положено. Это коллектив.

Прыгают одни и те же привычные, но с которыми никак не обвыкнешься, мысли. Зачем туда собирать детей, когда у всех есть мамы? И у него есть своя. Разве у них нет дома?

Кто-то ведь должен и деньги зарабатывать. Чтобы покупать еду и одежду.

Его тянут на буксире. Так тянут отстающих. Маме тяжело так идти с ним. Она дергает его руку.

Слово «должен» так часто повторялось последние дни. Раньше его тоже говорили, но сейчас он совсем взрослый и должен чего-то больше. И понимать должен.

Он останавливается, опускает голову, зарывается лицом в щипучий, мокрый от дыхания шарф.

Опять он уткнулся носом в землю!

Он плачет, закусив шарф зубами, сопротивляется, не хочет идти, задерживает маму, тянет ладонь, так что ползет варежка, оставаясь у нее в руке.

Это капризы. Ведь они обо всем договорились дома, и он обещал. Не держат слово только слабаки. Там такие же дети, их много и всегда весело. Он там не один. Дома хорошо, но там ему будет интересно играть.

Упрямство. Ничего, кроме упрямства.

Он смотрит на маму снизу вверх, стараясь поймать ее взгляд, но она ступила в черную полосу между освещенными участками, и он не видит маминых глаз. Нет, она не глядит на него, смотрит вдаль.

Тогда оставайся, говорит ему мама. Она устала бороться и препираться с ним. Он ее довел.

И мама уходит. Она выпускает его руку, делает то, чего он добивался, отпускает, его варежка выскальзывает из ее черной лаковой перчатки, стянутой у запястья черной пуговкой кнопки. И мама уходит дальше, не оглядываясь.

Он остается один. Мимо так же продолжают проходить тени людей и их скошенные длинные ноги с туловищем, перебегающим по прутьям забора. Вперед – назад. Он стоит.

Мама удаляется.

Он не бежит за ней. От обиды?

Уходит.

Ее уже не видно, не разглядеть, как ни всматривайся, темное пальто слилось с другими одеждами, фигурами, темнотой… Ее нет, и ничего уже не сделаешь, он ее потерял.

Мысль о том, что делать, пришла без паники. Он осознает свое положение, не бежит. Ведь ему все равно придется что-то делать, куда-то идти от холода. Идти за мамой – тогда надо торопиться, чтобы догнать, – или назад, откуда они пришли, домой. Найдет он дорогу обратно, свой поворот? И если идти вперед, увидит, найдет в темноте маму? Оставаться и ждать? Или идти куда-нибудь, уходить? Рядом пронесся грузовик, брызгая грязной жижей из-под задних сдвоенных толстых колес, вдалеке – равномерный скрежет по асфальту, прохожие поспешают по своим делам. Подойти к кому-нибудь или остаться одному?.. Самому. Все идут мимо, не отвлекаясь от своих забот. Никто не подходит к нему. Видит его мама? Или она совсем ушла, потеряла, бросила его?

Потом всегда, когда мама уходила, или ее долго не было с ним, или перед сном, он пытался воспроизвести в уме ее образ, вспомнить лицо, родинку над правой бровью, голубые глаза – на случай, если она не вернется никогда или умрет. У него с трудом получалось представить ее зримо – плохая память на лица, – он тяжело запоминал даже знакомые черты. Вот светлые волосы с легким душистым, сладковатым запахом выплывали из памяти легко. Мама наклоняется поцеловать его в лоб перед сном, близко, лица не видно. Она уходила, пожелав покойной ночи, и если ему удавалось поймать ее овал, если тот оставался с ним, то он засыпал, мысленно удерживая его перед собой.

Плачет в голос – нет, молча – или уже не плачет; или слезы текут, но он молчит? Наверное, он плачет, хотя себя не слышит – он думает. Люди проходят, минуя его, значит, им он тоже не нужен. И надо выбираться самому. Надо идти одному. Куда-то. Куда? Но идти придется.

Он один. Он неожиданно вошел в новый, незнакомый, казавшийся ранее таким знакомым, мир. И он и мир разом стали другими.

Стоять зябко, сразу чувствуется, как стало кусаче-холодно.

Он вытер лицо тыльной стороной мягкой вязаной варежки, сделал несколько шагов в сторону ближайшего света. И пошел к дому.

Белый пух опускался на землю у ног, падая в полном безмолвии. Нет, раздаются скрипящие звуки шагов, уходящих ног, шелест полозьев санок. Столбы с фонарями жидкого света отмечают путь. С них струятся нити нескончаемого снега. В картину врезаются черные извивающиеся голые лапы деревьев, их укутывает белая одежда. А недавно по улице шелестела красная и желтая листва, пятипалая и трехпалая. Ее приятно подбрасывать ботинками, пока не убрали метлами. И совсем она не мешает, наоборот, упасть бы в кучу, зарыться.

Мама появилась из темноты неожиданно, так же как и пропала, когда тьма проглотила ее. Она опять взяла его за руку, развернула к себе, вытерла лицо платком; на нем вышит цветочек, и остро пахнет цветами.

И они вновь пошли – она повела его – в детский сад. Где должна оставить.

Действительно, он уже большой и должен справиться, должен дождаться ее. Или папа за ним придет. Это как они сами решат. Волноваться ему не нужно. Она придет обязательно, но вечером. Да, честно-пречестно.

Это будет, когда опять наступит темнота. А зимой это значит, что опять ночью, потому что вечером снова ночь…

Агнесса Викторовна остановилась, приподняв голову в платке к давно взрослому сыну. Юрий виновато огляделся, молча признав ошибку, и они свернули направо, через мрачный сквер к вокзалу, который они уже почти миновали, после института механически пройдя вперед по Железнодорожной, названной, естественно, из-за близости к соответствующим путям сообщения, улице.

Голые тонкие стволы акаций в осеннем пустом парке, густо посаженные и оттого отчаянно тянувшиеся в рост в теплые времена, выпускали ветви только высоко от земли и оттого выглядели вздыбленными волосами на голове великана, по которой они вдвоем, карликами, пробирались усыпанной жухлой буро-черной листвой дорожкой: пробор меж двумя массивами деревьев.

На выходе из простуженного сквера глубокая тень скрывала выводящие наверх ступеньки: просвет аллеи окунался в черную яму, недосягаемую для уличного освещения, вознесенного над противоположной стороной широкой привокзальной площади. Юрий еще раз пожалел, что мать не решилась удержать его раньше, сообщив, что они прошли нужный поворот.

Косой, мерцающий сквозь сеть сухих ветвей свет на неровностях дорожки серебрил слюдяные слузы – замерзшие лужи, блиставшие тонкой наледью на темной воде.

Взойдя по невысокой лестнице, Агнесса Викторовна долго отдыхала, шумно, с присвистом дыша, прикрывая концами платка рот, не давая пару образовывать клубы.

Арьергардный караул чахлых елей выпустил их на вылитые под ноги полосы освещенной фонарями пустынной площади, к расчерченным под линейку клавишам пешеходного перехода, влажно и жирно блестящие белые ленты которого у краев дороги соскальзывали в укатанную, грязную, кое-где скрытую сором корку из грязи и палых листьев.

Эклектичный одноэтажный вокзал дореволюционной постройки на окраине старого города Александровска в своих чертогах сочетал и как-то примирял разноголосицу стилей, словно в оправдание вневременности прогонного характера. Приземистое строение одновременно походило и на невысокую маленькую крепость старорусского поселения с плоскими выступами бойниц чердачных окошек, усиленную остроконечными четырехугольными башенками с высокими шпилями, с очельем, опоясанным неразрывным белым рушником, обегающим полукруглыми кокошниками по верху фрамуг словно взявшихся за руки окон; и на амбар немецкой слободы с прорубленными под торговый ряд проемами, облагороженный флигелями, торчавшими вперед пристроями, отдаленно напоминающими небольшие католические соборы девятнадцатого века итальянских деревушек. Облупившаяся охряная окраска, коей, видимо, добавляло насыщенности оранжевое свечение ламп, местами выявляла лоскуты более древних вкраплений темно-красного кирпича. Лебединая пара деревьев, опушенных мелкими, замершими на зиму побегами веточек, угрожая корнями фундаменту, росла прямо из центра здания.

Стрелки квадратных часов надо входом показывали точное время дважды в сутки.

«Они стоят», – ответил Юрий, перехватив обеспокоенный взгляд матери.

Здание приютило неизменный характерный симбиоз станционного неуюта полосы отчуждения: пивная типа «Стоп-сигнал», с хануриками-клиентами тут же неподалеку расположенного отделения милиции и медпункта. Холодными вечерами в кафе, с витриной, утыканной разнообразными привлекательными, но ранее опорожненными, бутылками, собиралась разношерстная, привычная к неустроенности гугнивая публика. За стандартными зелеными пластмассовыми столами у стены, оклеенной постерами, живописующими сладкую жизнь на заграничных курортах дивных, подретушированных, длинноногих, длинноресничных, длинноноготных красавиц (в руках на отлете – старинные широкие формы женской груди, бокалы-чаши, утихомиривающие пузырящееся шампанское) и, встречно, бочковую зрелость пива «Оболонь», принимались более крепкие напитки из пластиковых стаканчиков. На газетке в масляных разводах лоснилась непритязательная закуска. В углу, у трехстворчатого окна под желтыми грязными следами от потопа на потолке, вдоль фисташково-серой стены у неприкасаемых сапфирово-синих штор несколько нахохлившихся мрачных лохматых грачей в потертой рванине отогревали чресла на ребрах батарей.

Когда-то могли вместе (не в поисках сладкой, просто другой жизни) добираться на собаках – электричками – до Москвы. Запорожье-2, Синельниково, Лозовая, Харьков, Белгород, Курск, Орел, Тула, Москва Курская. Все расстояние между этими точками преодолевается на электричках. А если из Москвы мотануть в Крым, по обратному маршруту, то Запорожье – единственный пункт, где придется перебираться с вокзала на вокзал: прибываешь на Запорожье-2 (вот он, дом, за этой зеленью), а убываешь с Запорожья-1 (между ними, опять же, электричкой, троллейбусом или пешком), а дальше Мелитополь, Джанкой, Симферополь – а там и море. Примерное время в пути – трое суток (от Москвы). На любом перегоне покупаешь один из дешевых билетов в сторону следующего места назначения и гнездишься в середине состава, только поглядываешь в сторону хвоста. Контролеры начинают, как правило, оттуда. Заметил проверяющих – и двигаешься к голове, добрался, остаешься там. Если что, сам я не местный, деньги украли, и называешь ближайшую станцию в нужном направлении. Иногда успеваешь пробежаться по перрону во время остановки обратно в конец поезда. И так по всему пути. Доехал до промежуточного пункта, и все заново. Но уши востро, глаза наготове, соблюдаешь правила, выведенные бывалыми: никогда до отправки следующей электрички не кантуешься на вокзале (менты не любят «зайцев» и по-любому постараются отсрочить дальнейшее передвижение: разнарядку по задержанным им никто не отменял), сразу смотришь расписание – платформа, время отправки, если позволяет время, заботишься о заработке. Собираешь пустую тару, сдаешь в приемку – самый надежный способ, на сигареты и продукты хватит. От Белгорода – граница между Россией и Украиной, электричку досматривает таможня и контролеры, можно пройти по путям до следующей платформы: корейцы ищут работников на поля с помидорами и прочим, оплата в гривнах раз в день (это лучше) или в две недели, проживание в кутане – сарайчик из досок – с кормежкой, вечером сто грамм спирта или деньги непьющим. Подкормился и дальше в путь. Знакомиться в дороге можно: красть у тебя нечего, скорее найдется попутчик. Вдвоем легче, третий уже лишний.

Юрий с Агнессой Викторовной прошли к скромному залу ожидания из нескольких рядов вытертых, цвета влажной соломы с ржаным отливом лавок. Агнесса Викторовна провела платочком по сиденью, спрятала его за отворот рукава пальто и присела на краешек призывно выгнутой скамьи. Юрий поместился рядом.

Похлопывая резиновой палкой по давно отбитой и нечувствительной к боли лопатообразной ладони, приблизился милиционер с брюшком, выпирающим из-под куртки, выявив наметанным глазом диссонанс в околотке.

«На Москву? – лениво поинтересовался он, страдая, видимо, от отсутствия разговорной практики с обывателями. – Прибытие до Запорожья – восемнадцать четырнадцать. Поспешает». И страж порядка продолжил обход владений.

«Обережно!..» – гулко разнеслась под сводами исковерканная эхом и неизлечимо больным динамиком речь бесполого информатора. Предупредили, что по четвертому пути проходит товарный поезд.

Согласно новому сообщению невидимого надзирателя за происходящим, пригородный поезд должен был осаживаться на втором пути.

Следом пассажирский поезд номер семьдесят четыре, Кривой Рог – Москва, прибывал к первой платформе с нумерацией вагонов с хвоста поезда. Стоянка поезда – четыре минуты.

Несколько невесть откуда взявшихся семей, загалдев, с баулами и узлами лихорадочно заметалось по вокзалу (приноравливаясь, видимо, к неожиданному и вновь открывшемуся позиционированию предполагаемых мест посадки) и устремилось в распашные двери, ведущие наружу.

Юрий подхватил чемодан, и они с матерью не спеша вышли на припорошенный снегом перрон. Вихрем провило, заставив отвернуться, поземку, поднятую быстро крепнущим бореем, уносившимся в аспидное небытие – неведомое бытие – за туманной и зыбкой дрожащей искусственной далью, разливаемой прожекторами над извивающимся множеством взаимно переплетающихся стальных колей. Одинокий, смирившийся с отсутствием платежеспособных заказчиков сгорбленный пожилой носильщик в синем бушлате и фуражке с черным лаковым околышем с грохотом катил от грузового двора железную тележку с почтовыми ящиками, синхронно подпрыгивавшими на буграх и рытвинах. Тихонько посвистывая тесной связью с проводами, осторожная голубая электричка, издалека ослепив прожекторами, медленно приближалась. Опаздывающие к посадке люди, не обращая внимания на взрев сирены, перебегали по мосткам из деревянных шпал на другую площадку перед самым щитком, оберегающим передние колесные пары. Эмалированная белая табличка в боковом окне над кабиной машиниста объявляла выписанный с завитками-потугами на славянскую вязь черными литерами конечный пункт назначения – Пологи (отчего-то сразу вылезло: от Гуляй-Поля до Полог).

Соседнее новое конструктивистское здание вокзала – бетон, стекло над галереей с колоннами и с четвертью стены в виде бязи фольклорного плетеного орнамента – зияло бельмом в размазанных чернилах ночи через три окоченелых торговых павильона от старого, – вытянутого в длину, с этой плоскостной стороны усыпанного шеренгой византийских вытянутых полуциркульных арочных окон с архивольтом как основным декоративным мотивом обработки, выделяющим дуги верхних частей прозоров, на бесконечном фоне которых потерялись двери. Ржавчатая крыша его, белея пока только на складках кровельных листов, у выдающихся наружу балками ребер поперечных несущих стен и в укромных архитектурных закутках, где снег, заметаемый усилившимися порывами, оседал застругами в ветровых тенях, купалась в ледяном огне мачт освещения.

От семейной группки заполошных потенциальных попутчиков и неразделимых с ними по степени ажитации провожающих, пересчитывающих по кругу, беспрестанно перемещаемый от нервозности, разнокалиберный багаж и на одной ноте переругивающихся от неуверенности в правильности занятого места для погрузки в нужный вагон, готовых к быстрой смене плацдарма, Юрий вернулся по платформе к одинокой сгорбленной матери, не отходившей от чемодана.

Тоже квадратные, но работающие для вящего удобства проезжающих и прибывающих (как часто мы думаем о других больше, чем о себе) часы показывали почти половину седьмого: на глазах сдвинулась падающая длинная стрелка и, подрожав, замерла до поры. Поезд опаздывал, не выдерживал график.

Издав из своей глубины трубный густой басовой гудок, издалека приближалось белое, встревоженное, клокочущее, одушевленное лихое облако с отлетающими вовне бесовскими росчерками искровых разрядов от переднего пантографа, приподнимаемого созданным самим электровозом сжимаемым, спрессованным воздухом, истекавшим в стороны и вверх, из-за чего между контактным проводом и полозом токоприемника возникал пробой электрической дуги.

Поднялся, спровоцированный бешеной скоростью поезда, ветер. Закрывая собой освещенный пейзаж промышленной картины станции, из белых, разрастающихся кручеными бакенбардами и улетающих клиньями шлейфов седой бороды, расчесанной на стороны, клубов снега била труба света. Стали различимы внутри тормозного свиста и скользкого шелеста металла разрежающиеся звуки стука колес о стыки рельс.

Едва заметно подрагивая, появился лобастый локомотив, покрытый коркой белого нароста, налипшего коростой в дороге, заметаемый снежным вихрем, кружащимся завесой и оседающим на заиндевелые скулы, залепляя мокрый от напряжения окольцованный прожектор. Боковые габаритные красные глазки фонариков, укрытые веками, моргнули, и укрощенная махина пролетела мимо. Реборды не позволили ей броситься на немногочисленных жалких, ссутулившихся от титанического напора человечков.

Крупные снежинки, не опадая, словно в стоячих волнах, полоскались слоями вокруг замедляющегося со скрежетом темного состава. Щелкнул открывающийся на ходу люк зеленой двери.

«Позвони отцу», – примирительно-упрашивающе попросила Агнесса Викторовна.

«В Москве будем к обеду следующего дня», – сказал Юрий, отворачиваясь от пыхнувшей в лицо пригоршни пороши, влекомой над землей составом, застывающим с надсадным скрипом тормозов.

Он подсадил мать на заиндевелую решетку высокой подножки, придержал под локоть и в спину, следом отправил подачей ладони чемодан, скользнувший на площадку, и взялся рукой за обмерзший поручень. Кровавые капли семафоров пока не открывали пути.

Автомобильный мост, около которого он в детстве с отцом всегда стоял и глазел на перемещающиеся поезда, коромыслом висел вдалеке: и внизу под паутиной контактной сети проводов, меж высоченных, внутренне изломанных угольниками усиления конструкции металлических мачт освещения пульсировала такая завораживающе организованная многообразная жизнь.

Бледная Агнесса Викторовна с тревогой выглянула из тамбура, прикрывая ладошкой горло.

А он все еще смотрел снизу вверх на далекий черный мост за желтыми огнями, висевший над бездной впадины. Снегопад скрывал огромный объем ее лона, вместившего дышащую проходящими поездами станцию и исторгающего из недр раскатистые невнятные крики далекого диспетчера… Кристальные звездочки липли к ресницам, отчего те быстро намокали и слипались стрелками, как от слез…

Осознание себя, своего одиночества в мире пришло неожиданно рано. И неожиданно…

Разве осознание чего-либо может прийти ожидаемо? Но все же неожиданно; он не ожидал. Оно не должно, наверное, было прийти так рано. Рано…

Сколько ему было лет тогда – когда мама вела его в детсад ночным, непроснувшимся утром?.. Сколько лет?.. Зим…

Зима? Декабрь. Или январь, февраль. Значит, три года…