Текст книги "Падеспань"

О том, что от Гены и его русских приятелей, наших милых соотечественников, можно ожидать чего угодно, мы догадывались. Отправившись в Ретиро, мы с Шоссом стали раскидывать мозгами, как нам быть, но не придумали ничего кроме того, что газет у Гены в любом случае больше брать не будем, после чего за игрой в кости провели время до вечерней продажи газет.

Конец кабалы. Каково же было наше удивление, когда вечером в альберге Гена вдруг резко пошёл на попятную.

– Мужики, – сказал он, – ну вы меня извините, что так вышло! Я поставлю бутылку, выпьем, и всё будет нормально. Ну, не хотите брать сто газет, так возьмите хоть 60, потому что это всё равно последние – больше я вам газет доставать не смогу, так как пойду работать на стройку, а из «Фаролы» ухожу и в альберге больше жить не буду.

На такие условия мы согласились и 60 газет взяли, а остальные Гена сбагрил кому-то ещё. Бутылку Гена не поставил; долг мы постепенно выплатили полностью, и на этом наша кабала кончилась. Газеты по 50 песет нам стали поставлять Габриел и Унгар, причём, конечно, только в требуемом количестве и тогда, когда мы просили.

Что же вдруг случилось в тот день с Геной? Шосс высказал предположение, что Гену убедил оставить нас в покое Михалыч. Но Михалыча в тот день не было с нами в столовой, а в альберге он появился уже после гениной ретирады. Позже я вспомнил, что как-то два негра, которых я не вполне и знал, вдруг ни с того, ни с сего остановили меня на улице близ альберга и без предисловий спросили, не мешает ли кто мне жить? Я сказал, что всё нормально, и на этом мы с неграми простились. Может, тогда они были в столовой? Ну и что?.. Мы терялись в догадках; до истины мы так никогда и не докопались.

Вскоре Гена действительно исчез из альберга.

Затем на вольный воздух перебрались мы. Осенью нас на горке что-то чересчур часто стала тревожить полиция, как в форме, так и в штатском. Нас она не задерживала, но кого-то явно искала. Много полиции появилось, как нам сказали, и в альберге.

Потом мы узнали, что недалеко от альберга среди куч земли на пустыре нашли сожжённый труп. Труп опознали. Это он и был.

«Нодарбол». Что хорошего можно вспомнить о Гене? Не знаю. Его, вроде, вообще никто терпеть не мог, не только мы.

Упорно вспоминается игра «нодарбол», имеющая к Гене, впрочем, небольшое отношение. Однажды Михалыч, Гога, Нодар, Гена, Шосс, Тушкан и я, плотно пообедав в столовой на Палос де ла Фронтера и отдуваясь, неторопливо курили на улице.

– Вот, Гена, – молвил Михалыч, протягивая Гене рекламную листовку, которую где-то подобрал, – почитай. Может быть, узнаешь что-нибудь интересное и полезное для себя…

– Шо это?.. – брезгливо воскликнул Гена и, не рассматривая, смял и швырнул бумажку, которая попала в Нодара.

– Что ты на меня х… ня бросил! – возмутился Нодар.

Так у нас появилась игра «нодарбол» в которую мы стали играть втроём с Тушканом – точнее, не игра, а некое театрализованное представление. Мы распределяли роли: кто из нас троих – Михалыч, кто – Гена, а кто Нодар, после чего «Михалыч» со словами: «Вот, Гена, почитай…» совал «Гене» какую-нибудь бумажку, после чего «Гена», визгливо вскрикнув: «Шо это!» швырял скомканную бумажку в «Нодара», который, в свою очередь, немедленно бурно возмущался: «Что ты на меня х… ня бросил!» – синоним слова «ерунда» должен был быть в именительном падеже, потому что Нодар – грузин. («Михалычем» обычно становился тот из нас, кто от нечего делать подбирал что-нибудь с тротуара, ну, и так далее).

Когда мы, вновь оказавшись на Палос де ла Фронтера в той же компании, объяснили присутствующим, кто из нас кто, и «сыграли» в «нодарбол», Нодар, вспомнив тот случай, засмеялся, Михалыч, как всегда, произнёс что-то не относящееся к теме, а Гена с треском повертел пальцем у виска и мрачно молвил:

– Совсем мужики допились.

Заветный пакетик. Однажды в альберге Нодар попросил у нас книгу Лема и стал её внимательно читать. Тут в спальне появился Гена и начал что-то Нодару втирать. Нодар, желая от него отвязаться, сказал:

– Слушай, Гена. Я вот тут прочитал рассказ про двух конструкторов. Их звали Трурль и Клапауций. Они были роботы…

Гена, раздражённый тем, что ему говорят что-то недоступное его пониманию, с треском плюнул и вышел вон.

Гену-то интересовали только деньги и ничего более. Он как-то показывал мне на досуге пластиковый прозрачный пакетик, в каких держат билеты на метро. Вместо билета, впрочем, в пакетике лежала очень аккуратно сложенная стодолларовая купюра. Гена перевернул пакетик, и стала видна столь же тщательно упакованная купюра в сто немецких марок. При этом Гена назидательно говорил мне, что, вот, он не пьёт, как мы, а копит деньги.

Разумеется, нет ничего плохого в том, чтобы копить деньги! Однако как Гена их добывал, мы были наслышаны. Вряд ли испанским наркожуликам могло понравиться, что какой-то иностранец мешает им заниматься любимым делом. Ну, да нет больше Гены, и неизвестно, кому достались его деньги, в том числе тот заветный пакетик. Не будем судить Гену – Бог ему судья!

Глава 7. Альберг «Эль Парке» – IV: «Фарола»; Тушкан; финал альберговской эры

Мадридское утро в альберге «Эль Парке» и в парке. Просыпаюсь я от треска звонков. Как оказывается, спал я в одежде поверх одеяла. В этот момент в спальне появляется Рафа. Рафа – испанец, работник альберга; ко мне он относится неважно. На днях он и ещё один работник альберга, Антонио, изъяли у меня две баночки пива, привели в офисину и выдали бумагу со строгим предупреждением: в бумаге говорилось, что я проносил в альберг алкогольные напитки, и что когда меня в этом заметят снова, то выгонят вон. Это, конечно, не подействовало.

Создали бы лучше нормальные условия в своём гадюшнике, а не отбирали бы баночки пива!

– Буэнос диас! – говорит Рафа.

– Муй буэнас3030
  Buenos días; muy buenas (исп.) – добрый день; очень добрый.


[Закрыть], – невозмутимо отвечаю я.

– А ты, парень, – оборачивается ко мне Рафа, – зайди в офисину, с тобой надо поговорить.

Разговор происходит по-испански; на последнее пожелание Рафы я отвечаю ему кое-что по-русски, чего он заведомо понять не может.

Вскоре я встаю. Большинство обитателей спальни, особенно Гога, несмотря на буэнос диас, стук по кроватям и ручную тряску оных, спят дальше.

Умывшись, я отправляюсь в спальню Шосса. Побудка уже прошла и там; Шосс лежит, с тупой тоской глядя в днище койки над собой. Накануне мы поругались; с тех пор, как стали водиться деньги, это вошло в традицию.

– Здравствуй, Шосс, – говорю я.

Шосс не отвечает. Я отправляюсь к Нодару, который тоже валяется в койке.

– Здравствуй, Кенгур, – говорю я Нодару и сажусь на его койку.

– Диплодок, сойди с моя нога, – улыбаясь, отвечает Нодар.

Мы так называли один другого: я был Диплодок, а Нодар – Кенгур.

Я пересаживаюсь с ноги Нодара на край койки.

– Расскажи мне что-нибудь, Диплодок! – говорит свою обычную фразу Нодар. Он любит, когда ему что-нибудь, всё равно что, рассказывают – тогда он слушает очень внимательно и не перебивает.

– Что тебе рассказать, Кенгур… – задумываюсь я.

Не придумав, что бы рассказать Нодару, – с утра не до того – я встаю и вновь подхожу к Шоссу. Тот уже сидит в кровати, взявшись за колени и тупо глядя перед собой.

– Шосс, газеты у тебя? – спрашиваю я.

Шосс что-то раздражённо бурчит. Этим ежеутренним вопросом я ему давно надоел. Я вижу лежащий у него под подушкой пакет с «Фаролами» и отправляюсь в салон.

В почти пустом и чисто вымытом салоне работает телевизор. За одним из столов сидят Михалыч и Саша-Молдаван.

Саша-Молдаван – тоже из экс-советских. Саше лет 45, он молдаванин, и его считают своим и русские, и румыны. Он тоже сначала продавал газеты, но потом устроился где-то слесарем.

Нас с Шоссом он слегка побаивается, так как считает нас сумасшедшими с тех пор, как я однажды, выпив, отловил его в коридоре и спросил:

– Саша! Можно, мы будем называть вас Ваше Величество?

– Можно, – потерянно молвил тогда Саша и поспешил уйти. С тех пор он старается по возможности держаться от нас в некотором отдалении.

Сейчас они с Михалычем собираются завтракать: на столе лежат хлеб, сыр и колбаса, в стаканах дымится чай.

– Буэнос диас, сеньорес! – приветствую я Михалыча и Сашу.

– Буэнос диас! Буэнос диас! – обрадованно сияя лысиной, отвечает приветливо Михалыч. Он любит говорить по-испански, хотя в этом деле еле в зуб ногой. – Буэнос диас! Ке таль сеньор?3131
  Добрый день! Как поживает господин? (искаж. исп.).


[Закрыть]

– Здравствуй, сынок, – с опаской глядя на меня, говорит по-русски Саша.

– Сеньор! – продолжает Михалыч. – Бамос бевер… э-э… бевер те кон носотрос! Тома…3232
  Господин! Давайте пить с нами чай. Возьми… (искаж. исп.).


[Закрыть] Капитон, как по-испански «стул»?

– Михалыч, может, как-нибудь по-русски? – в один голос спрашиваем Саша и я.

– Как по-испански «стул»?

– «Стул» по-испански силья, – говорю я и, налив себе чаю, беру стул.

– Тома ла силья, и…3333
  Возьми стул, и… (исп.).


[Закрыть] – гнёт своё Михалыч.

– Саша, – говорю я, садясь и стараясь отвлечь Михалыча от упражнений в испанском, – знаешь, что тебе скажу?

– Что? – поднося только что сделанный бутерброд ко рту и с опаской, но и с интересом глядя на меня, спрашивает Саша. Саша весьма любопытен. Вероятно, он надеется, что я раз в жизни скажу ему что-то занятное. Однако вместо информации, могущей быть в чём-то полезной, я декламирую:

 
…
…
 

Саша, вытянувшись лицом, роняет бутерброд на стол, так как аппетит я ему испортил.

– Вроде, взрослый человек… а такую ерунду несёт, – наконец говорит он, обращаясь к Михалычу. Михалыча же двустишие крайне развеселило – он любит грубые русские прибаутки.

Появившийся Шосс здоровается с Михалычем и Сашей, с отвращением выпивает полстакана альберговского чая, а то, что остаётся, выплёскивает в раковину.

– Ну что, пошли? – нетерпеливо говорю я. – Газеты взял?

– Пошли, – соглашается немного отошедший от вчерашней на меня злости Шосс.

Мы прощаемся с Михалычем и Сашей и выходим на улицу.

– Что, в бодегу? – нетерпеливо говорю я.

– Пожалуй, – отвечает Шосс, которому с утра тоже не очень сладко.

В России я смотрел как-то по телевидению выступление гитаристов Чета Эткинса и Марка Нофлера, которые исполняли инструментальную пьесу «Утро в Мадриде». Да, они знали толк в мадридском утре!

Мадридское утро незабываемо! Воздух свеж и прохладен – это ненадолго, сейчас солнце просто ещё не успело раскалить городской асфальт до температуры газовой духовки. В парках дождевальные установки, вращаясь, опрыскивают водой скамейки, траву, газоны, кусты и деревья; асфальт на дорогах уже вымыт поливальными машинами и ещё не замусорен; на улицах пока малолюдно и чисто; испанцы совершают утренний моцион со своими собаками в парке; обитатели альберга тянутся к метро; мы же идём в бодегу на улице Сумель.

Там мы покупаем две литровых бутылки пива «Агила»3434
  Águila (исп.) – орёл.


[Закрыть] по 210 песет. Это значительно дороже, чем в магазине, но в бодеге бутылки подают из холодильника – ледяные и запотевшие.

Возвращаясь с пивом в парк, мы встречаем идущего к метро Сашу-Молдавана.

– Мальчики, – осторожно говорит он, – вы куда-то не туда идёте! Все идут на метро…

– Нет, туда! – отвечаем мы, гордо размахивая бутылками пива «Агила».

В парковой аллее мы, найдя сухую скамейку, садимся, нетерпеливо откручиваем пробки и пьём пиво. АХ, КАК ХОРОШО. Мы уже помирились. Распивая пиво, мы наблюдаем за вереницей бредущих по улице мимо парка к метро обитателей альберга.

– Вот идёт негр и на нас смотрит, – говорю я.

– Ну, негр – друг, товарищ и брат, – говорит Шосс. – Он на нас может смотреть, сколько угодно.

– А вон идут два араба.

– А на нас смотрят?

– Нет.

– Это хорошо.

На самом деле нам, конечно, совершенно всё равно – кто там идёт и смотрит на нас или нет; этот диалог – просто утренняя разминка.

Покуривая, мы неторопливо, за приятной беседой, допиваем пиво. Девять часов. Пора отправляться продавать газеты.

Если ехать на метро, то следует по 7 линии от Симанкас добраться до Авенида де Америка, а там перейти на 9 линию и проехать три остановки до Ивисы. Но зачем ехать на метро в такое ясное солнечное мадридское утро!

Путь на Ивису. Пеший путь от станции метро Симанкас до станции метро Ивиса занимает час.

Мы идём до конца улицы Кастильо де Уклес. Здесь она упирается в широкий проспект Эрманос Гарсия Ноблехас (Братьев Гарсия Ноблехас). Перейти его сложно, движение здесь большое: надо нажать кнопку на светофоре и долго ждать зелёного света.

Перейдя проспект, мы идём дальше. Слева по ходу нашего движения – асфальтированная футбольная площадка. По пятницам здесь бывает рынок; из провинции съезжается много автофургонов с овощами и фруктами. Апельсины, лимоны, яблоки, картошку и всё прочее на рынке можно купить в несколько раз дешевле, чем в магазине.

Пройдя по тихой зелёной улице Ганди мимо колледжа – за его забором виднеется ещё одна футбольная площадка, – мы выходим на улицу Арриага. Дома она имеет только по правой стороне, слева – парк, в котором мы после продажи газет иногда выпиваем и закусываем. За парком под горой – оживлённая улица Авенида де Дарока, за ней тянется высокая стена кладбища Альмудена, а за стеной виден очень красивый собор. А далеко впереди, в пелене смога, уже виднеется «Торре Эспанья» – мадридская телевизионная башня. К ней и ещё дальше лежит наш путь.

Пройдя по Арриаге мимо уже открытых магазинчиков и баров, откуда доносится весёлый звон стаканов, мы оказываемся у большой красной вывески, на которой изображены серп и молот и крупно написано:

Это комитет компартии районов Бильбао и Элипа. Он почти всегда наглухо заперт. Мы спускаемся под гору и выходим на большую улицу Маркéс де Корвéра. Мы минуем наш любимый бар «О’Пэйси», великое множество других баров и магазинов – чего тут только, на Корвере, нет!

Одно время мы даже торговали тут, на Корвере.

Место это открыл Шосс, когда однажды, поругавшись со мной, в одиночку отправился с Ивисы в альберг пешком. Увидев на Корвере множество людей, Шосс, не долго думая, вытащил газеты и стал их продавать. За вечер Шосс недурно наторговал и, будучи на меня зол, в одиночку сходил в бар «О’Пэйси».

Несколько дней мы вдвоём торговали газетами на Корвере, но потом всё-таки вернулись на Ивису, на те места, куда нас в своё время поставил Михалыч.

Сейчас, достигнув конца, то есть начала улицы Маркес де Корвера, мы останавливаемся у витрины зоомагазина.

Зоомагазины всегда интересовали Шосса, большого любителя всяких зверюшек. Здесь, на Корвере, за стеклом витрины в клетке сидит наш любимый попугай. Он большой, зелёный и на нас смотрит. Шосс говорит, что это амазон. Стоит попугай 75.000 песет3535
  Примерно $ 520.


[Закрыть]. Попугай смотрит на нас одним глазом.

– Скажи, попка, – говорит Шосс, – сколько мы сегодня газет продадим?

Попугай мигает раз, два, три… Мы считаем, потом прощаемся с попугаем и идём дальше3636
  В мае 1996 года, как раз в то время, когда Шосса депортировали, попугай из витрины тоже исчез: его продали.


[Закрыть].

По мосту мы переходим через многополосную автомагистраль М-30. Зрелище это величественное. Помню, я был очень поражён, когда впервые в жизни увидел такую автомагистраль и такое количество мчащихся машин.

Далее наш путь круто поднимается в гору. Справа за кирпичной стеной, по которой бегают маленькие ящерицы, находится один из наших любимых мадридских парков – Фуэнте дель Берро. Он очень красив и ухожен; в парке просто так гуляют павлины.

Слева от нас высится подножие загромождающей небо бетонной телебашни.

Вскарабкавшись в гору, мы оказываемся возле транспортной развязки: путь нам преграждает широкий проспект Доктор Эскердо, перейдя через который, мы вступаем на улицу О’Доннелл. Это улица не особо длинная – пешком она проходится за десять минут, – но довольно помпезная. Здесь находится, в частности, известный четырёхзвёздочный отель «Ла Конвенсьон». Также здесь имеются разные медицинские институты и клиники.

Дойдя до конца – то есть, опять-таки, до начала – улицы О’Доннелл, мы оказываемся у подножия серого бетонного здания «Торре де Валенсия». Далее слева выказывается решётка парка Ретиро.

Поворачиваем налево, на улицу Менендес Пелайо, проходим метров сто – и вот мы на моём торговом месте. Сумка с газетами остаётся у меня, Шосс берёт себе для начала несколько газет и идёт на своё место – к обувному магазину.

Газетные законы. Начало одиннадцатого утра, и прохожих на моей улице ещё почти нет. У Шосса их нет вовсе.

Однако это не повод для огорчения! Мы уже давно вывели закономерность, состоящую в том, что

БОЛЬШОЕ КОЛИЧЕСТВО ЛЮДЕЙ НА УЛИЦЕ

НЕ ЕСТЬ ЗАЛОГ БОЛЬШОЙ ВЫРУЧКИ.

Другими словами, если встать на какую-то всегда оживлённую улицу, к примеру, на Алькалу, то это вовсе не будет означать, что наторгуешь много. (Я, помнится, встал там и за час не продал ничего). Шосс говорил:

– Вроде, стою я на своей улице один, как сыч… а уже две газеты продал, и милостыни набросали!

Тут всё дело в том, чтобы фарольщик всегда стоял на одном, своём месте. В нашем районе нас скоро все стали узнавать; многие с нами здоровались; появилось такое понятие, как «добрые сеньоры».

Добрые сеньоры – это такие сеньоры, которые регулярно покупают газеты (иногда по нескольку газет одного номера), а также, что особенно важно, дают деньги просто так.

Со временем мы изобрели ещё один постулат:

САМЫЙ ПРИСКОРБНЫЙ МОМЕНТ ПРИ ПРОДАЖЕ ГАЗЕТ —

ЭТО КОГДА У ТЕБЯ ПОКУПАЮТ ГАЗЕТУ.

Тут нет парадокса!

Во-первых, я уже писал, что с приобретением газет для продажи мы испытывали постоянные трудности.

Одна газета. А во-вторых, как вы думаете, сколько денег можно получить, стоя с газетой, которая у тебя всего одна? 200 песет? Дадут ещё милостыни, наберётся 300, 400? Так вот, с одной газеты как я, так и Шосс умудрялись наломать по 1.200 – 1.300 песет!

Как-то раз, продав одну газету, я получил 2.400 песет: купили газету, надавали 200 песет так, а потом знакомый добрый сеньор подарил мне бумажку в 2.000 песет.

Этот добрый сеньор никогда не покупал газет, а «на чай» давал редко, но метко: в другие разы он дарил мне 500 и 1.000, ничего при этом не говоря и только дружелюбно мне улыбаясь.

И наконец, приехав как-то на своё место с одной-единственной газетой, я «заработал» 5.200 песет, и можете верить или нет. Причём дело было в июле, а газета была апрельской. Знакомая добрая сеньора купила у меня газету (я объяснил, что газета, мягко говоря, не первой свежести), а потом, побеседовав со мной (я ничего не просил и на жизнь особо не жаловался), подарила мне пятитысячную бумажку.

Этот рекорд не абсолютный. В самой «Фароле» мы вычитали, что одной продавщице газет одномоментно подарили 10.000 песет.

Добрые сеньоры. Выше я говорил, что одно время мы торговали газетами на улице Корвера. Тот район – не слишком богатый, «на чай» там почти не давали.

Местность же к востоку от парка Ретиро – этот район тоже называется Ретиро – богатый буржуазный район. И наши добрые сеньоры в основном были люди явно небедные.

Тысячи, конечно, дарили редко.

Стоя с газетами и завидев приближающуюся ко мне добрую сеньору (или приближающегося доброго сеньора), я уже примерно (или точно) знал, сколько она (он) сейчас вытащит из кошелька (из кармана) и даст мне. Одна сеньора всегда давала сто песет, газету же никогда не покупала. Другая – 200, но не каждый раз. Третья – 200, и всегда, как только меня увидит; кто-то давал по 25 песет.

Был у меня «Кофейный сеньор» – пожилой крепкий лысый улыбчивый сеньор с умным и пристальным взором: он регулярно дарил мне 100 песет со словами: «Это тебе на кофе». При этом сеньор подмигивал: дескать, знаю, какой «кофе» ты пить будешь. Сеньор в беседе со мной как-то сообщил, что он – не испанец, а баск, а по политическим взглядам – франкист. Вот какой интересный был у меня добрый сеньор. Имя его было Хавьер. Несколько раз он также приглашал меня (один раз вместе с Шоссом) в бар, где угощал кофе, а как-то, в холодный и сырой зимний день, он угостил меня коньяком.

У Шосса была своя обойма добрых сеньор и сеньоров. Некоторые добрые сеньоры у нас были общие: они покупали газеты и дарили деньги как одному, так и другому. Среди прочих у Шосса была такая добрая сеньора, как «Пятипесетная бабка». Каждый раз, проходя мимо Шосса, она давала ему 5 песет. Бабка, наверно, была небогатая. Один раз она сказала Шоссу, что сегодня у неё 5 песет нет. Назавтра она дала ему 10 песет и объяснила, что это – за вчера и за сегодня. Также у Шосса была весёлая «Булочная сеньора», которая регулярно угощала его булочками (меня тоже). Нам нередко дарили разные продукты и одежду. Как-то раз мне подарили новую сумку фирмы «Адидас».

Бармены из таверны «Де Буэн Провечо» тоже хорошо нас знали. Бармены были ребята подвижные и весёлые, особенно один из них – молодой парень по имени Фернандо. Иногда они приглашали меня в таверну бесплатно выпить кофе или пива и закусить. На Рождество 1995 года бармены подарили Шоссу, который в тот день торговал на моём месте, бутылку шампанского, бутылку дорогого вина и пакет деликатесов.

Чем дальше, тем больше обнаруживали мы доказательств правоты Михалыча в том, что он говорил насчёт торговли «Фаролой». В частности, как ни странно, действительно существовали люди, которые «Фаролу» читали. Таковые постоянно допытывались, когда выйдет следующий номер.

Ну, а по большому счёту, «Фаролу», конечно, покупали только для того, чтобы помочь человеку, её продающему, и торговля «Фаролой» была ничем иным, как сбором милостыни.

«Фарола» и полиция. Подвиг Шосса. По большому счёту Михалыч и тут был прав: полицию продавцы газет не интересовали. Ну зачем ей сдались какие-то жалкие фарольщики и их тархеты, у них есть дела поважнее!

Однако пару раз у Шосса полиция тархету спросила.

У Шосса, кстати, тархета была, но поддельная. Нодар подарил ему ксерокопию с бланка фарольной тархеты, Шосс прилепил туда свою фотографию, написал в графе имени – «JORDAN», в графе номера – какое-то число и так и стоял со своей «липой» у обувного магазина. Обычно он, впрочем, не вешал «липу» на грудь, а держал её на всякий случай в кармане.

Как-то раз в пяти метрах от Шосса остановились, громко журча рациями, патрульные мотоциклисты. То была «Полисия Мунисипаль», она часто ездила мимо нас, но ведь всё равно неприятно! Один полицейский зачем-то пошёл, не глядя на подрагивающего Шосса, в магазин, второй остался сидеть на своём мотоцикле.

Полицейский долго ждал своего напарника и заскучал. Уже успокоившийся и забывший было про мотоциклистов Шосс, к своему ужасу, услышал, что полицейский его настойчиво подзывает. Трясясь от страха, Шосс приблизился.

– Что продаёшь? – лениво спросил полицейский. Рация его громко и мелодично журчала.

Шосс, забыв напрочь испанский язык, сунул ему под нос пачку «Фарол» и свою липовую тархету. Полицейский… купил «Фаролу».

Повертев её так и сяк, он сунул её в бардачок. Тут вернулся его напарник, полицейские взревели моторами и, журча рациями, умчались. Это был единственный у нас случай продажи «Фаролы» полицейскому. Шосс был потом очень горд.

Случай с добрым сеньором. В другой раз пеший патруль «Полисии Мунисипаль» застукал Шосса в момент получения милостыни. Добрый сеньор купил у Шосса газету, отошёл на несколько шагов, вернулся, дал Шоссу ещё сто песет «на чай» и пошёл дальше.

– Эй! – услышал Шосс. – Ты что там продаёшь?..

Увидев перед собой полицию, Шосс почернел от страха. Незаконное проживание в стране, незаконная торговля, подделка тархеты… Однако полицейские, увидев перед собой всего лишь фарольщика, не стали всматриваться в тархету и, раздражённо махнув рукой, ушли.

Добрый сеньор, видевший всё это, вернулся и извиняющимся голосом спросил Шосса:

– Я не создал тебе проблем?

– Нет, всё хорошо, – улыбнулся Шосс.

Великое падение Шосса. В третий раз мимо Шосса также шёл пеший патруль «Полисии Мунисипаль»: полицейский-мужчина и очень толстая полицейская-женщина; оба, как положено, с рациями, пистолетами, наручниками и дубинами.

Тут Шосс от страха так затрясся, что вообще уронил все газеты, нагнулся их подбирать, упал сам и угодил толстой полицейской аккурат головой в задницу!

Та обернулась… какой-то идиот ползает в пыли по тротуару, собирает рассыпанные газеты, бормочет извинения… Ничего не сказала, и вместе со своим напарником ушла.

Любитель орешков. Со мной таких интересных случаев не происходило, хотя полиция мимо меня тоже постоянно проходила и проезжала.

В один прекрасный день, стоя с газетами, я увидел машину «Полисии Насьональ». Она медленно ехала вдоль тротуара Стекло в машине было опущено. Когда машина поравнялась со мной, сидевший в ней полицейский указал пальцем прямо мне в лоб. «Рено» остановилось; раздался скрип ручного тормоза.

«Всё, готово!» – решил я. Газеты затряслись в руках… но стою. Ведь если буду поспешно прятать газеты у них на глазах и уходить, то будет ещё хуже; бегать же от полиции – всё равно, что бегать от борзых собак!

Трясясь от страха, я продолжал стоять и держать перед собой трясущиеся газеты, словно бы торговал ими совершенно законно, – деваться-то всё равно было некуда.

Полицейский торжественно вышел из машины, хлопнул дверцей и, широко шагая, направился прямо ко мне.

В глазах у меня почернело, челюсть отвисла…

Не дойдя до меня трёх шагов, полицейский… свернул к магазинчику «Ла Пекенита – Аперитивос», неторопливо купил там пакетик орешков и, не глядя на меня, вернулся к машине. Хлопнула дверца, и они уехали…

Со временем полиция, патрулировавшая наши улицы, к нам совершенно привыкла. Полицейские иногда даже здоровались с нами! Короче, бояться полицию в этом районе мы совершенно перестали.

Это ещё один, и очень важный, довод в пользу торговли на одних и тех же местах.

Разумеется, торговли «Фаролой», а не чем другим.

Утренняя торговля. На свои места мы становились не раньше десяти утра. До десяти на моём месте было вовсе пустынно, как и у Шосса, и газеты можно было попробовать продать разве что припаркованным машинам и голубям.

Ближе к одиннадцати наши проснувшиеся и позавтракавшие буржуа вели своих собак гулять в парк Ретиро, затем отводили их домой, а сами шли в магазины.

Пика количество людей достигало к полудню. А после двух часов, когда закрывается на обед большинство магазинов3737
  Обеденный перерыв в больших магазинах в Испании длится, как правило, с двух до пяти. В маленьких частных магазинах может быть с трёх до пяти. Без обеда работают только большие супермаркеты «Корте Инглес», «Симаго» и некоторые другие, а также довольно дорогие магазины «Севен-илевен» (то есть «7 – 11»).


[Закрыть], улицы вновь совершенно пустели. У испанцев наступало время послеобеденной сиесты. Чтобы не опоздать на обед в нашу столовую, примерно в полвторого мы сворачивались.

Попутно мы подсчитывали выручку, ибо утренняя продажа – основная. Вечером много не наторгуешь. Испанцы, потратив днём деньги, к вечеру становятся более прижимистыми.

Тогда, весной 1995 года, я считал утреннюю торговлю хорошей, если продал 8 газет, и бывал совершенно доволен, если продал 10.

После обеда мы обычно шли в парк Ретиро.

Ретиро. Испанцы очень любят этот большой парк близ центра Мадрида. Летом в хорошую погоду там не найдёшь на траве места, чтобы лечь или сесть. Ретиро действительно очень красив.

В центральном пруду там водятся карпы, о чём нам поведали Гога и Нодар, которые проводили много времени возле этого пруда на ступенях у подножия высокой статуи Альфонсо ХII. Поблизости там, как известно, арабы и негры приторговывали наркотиками (это было хорошо известно, впрочем, и полиции).

– У тебя есть хлеб? – спросил как-то у меня Гога и, взяв кусок хлеба, бросил его в воду.

Вода сразу забурлила. Из мутных глубин немедленно всплыло целое полчище здоровенных карпов, и хлеба как не бывало. Мы перебросали карпам весь хлеб – они сожрали всё; карпов всплывало всё больше, и всё более и более крупных; под конец стали выказываться рыбьи башки совсем чудовищных размеров. Хлеба больше не было – Гога бросил фильтр от сигареты; карпы сожрали и его. Это явление Гога прокомментировал в своём духе:

– Я дурею с этих карпов! Им… кинь – они и… сожрут!

Фильтр карпы, впрочем, выплюнули. Когда хлеба не стало, они опять попрятались в мутные глубины, и поверхность воды сразу абсолютно успокоилась.

По деревьям и траве в Ретиро бегает множество белок. Людей белки не боятся. Как-то раз белка взбежала мне на руку и ела орешки, которыми я её угощал; процесс кормления белки с умилением наблюдали сразу собравшиеся испанцы с детьми; проезжавшие мимо на машине полицейские на секунду притормозили, но, увидев, что я не обижаю белку и не ловлю её, поехали дальше; однажды мы с Шоссом видели, как какая-то испанская девица, изображая белку, сама залезла на дерево.

В Ретиро водится много птиц. В парке есть стенды, на которых нарисованы обитающие в нём птицы; под каждой птицей написано, как она по научному называется; что же касается голубей, то этого добра в Мадриде везде видимо-невидимо.

Есть в Ретиро также пруды с утками и лебедями.

Что творится в Ретиро летом! Народу страшная тьма; в аллеях расставлены бесконечные вереницы уличных столиков баров3838
  Бары в Ретиро невероятно дорогие. Баночка холодного пива, к примеру, стоила там 180 – 200 песет; баночка такого же пива в магазине близ станции метро Ивиса – 100 песет; баночка тёплого пива в магазине «Диа» – 38 песет; такой вот расклад.


[Закрыть]; уличные торговцы продают всё, что угодно, начиная от воздушных шариков и кончая орешками и семечками (иногда среди этого праздника жизни можно увидеть и унылого идиота-фарольщика); тут же художники, фокусники и гадалки; играют гитаристы, флейтисты, саксофонисты и целые ансамбли – особенно нам нравился один перуанский ансамбль; а возле статуи Альфонсо XII накурившиеся гашиша негры с завитыми в косички волосами с утра до позднего вечера, усевшись в кружок на траве, молотят в барабаны; грохот барабанов слышен за пределами парка.

Нашим местом отдыха была зелёная лужайка недалеко от выхода из парка к улице Ивиса. Там мы лежали на траве, играли в карты, а также пили пиво и вино, после чего дремали.

Ужин на траве с пивом и полицейскими. Полиции в Ретиро очень много. Полицейские, как «Мунисипаль», так и «Насьональ», патрулируют парк пешком, ездят на мотоциклах и машинах, гарцуют на конях. Летом, когда парк забит отдыхающими, полиции, впрочем, там можно не опасаться. Ну, а в более прохладное время года каждый человек на виду. Пару раз нарвавшись в Ретиро на полицию, мы старались туда без нужды не заходить.

Будучи ещё в этом смысле непугаными, мы с Шоссом как-то после продажи газет купили множество баночек пива, а продукты питания у нас были с Палос де ла Фронтера, – да и пошли перекусить в Ретиро.

Усевшись возле магистральной аллеи Дýке де Фернáн Нýньес, мы принялись пить пиво, закусывать маслинами и громко орать. Продажа газет прошла неважно, и таким образом мы выражали своё недовольство. Шосс, конечно, скажет, что вопил я один, и будет прав.

Конная полиция была тут как тут. Обозрев огромное количество пустых и полных пивных баночек, купленных в магазине «Диа» по 38 песет, полицейские поинтересовались насчёт такого предмета, как наш документасьон. И, хотя тогда у нас ещё были тархеты из альберга, всё равно, пока полицейские их хмуро разглядывали и беседовали по рации с комиссариатом, мы успели, фигурально выражаясь, навалить в штаны. Когда тархеты нам наконец вернули, то первое, что сказал Шосс, было:

– Это всё, Капитон, по твоей вине!

Ну, это обычное дело! Поспорив на тему, кто виноват, мы сошлись в одном: