Текст книги "Падеспань"

С большим интересом выслушав мой рассказ о перипетиях на Мадрасос и узнав, что мне завтра предстоит суд, Збигнев решил, что его повезут туда тоже.

– Значит, надо хорошо подготовиться к суду! – сказал Збигнев. – Я им покажу, этим пастухам!

Испанию он ни в грош не ставил, а испанцев называл не иначе, как пастухами.

Перспектива возможной депортации его нимало не волновала:

– Через три дня опять буду в Мадриде. А в Кракове куплю у русских бандитов гранату и взорву автобус с испанскими туристами.

– А что, в Кракове есть русские бандиты?

– Сколько угодно. Я этим пастухам устрою!! А вообще, моя мечта – увидеть русские танки на Пуэрта дель Соль!

Странные речи для поляка, скажет читатель, хотя в тюрьме ещё не то в голову взбредёт. Ну да – Збигнев был единственным из всех известных мне панов, который, мало того, что относился к Российскому государству с симпатией, но и считал, что в Польше при «коммуне» жилось лучше, нежели после неё.

У меня в кармане обнаружилась незамеченная полицейскими маленькая алюминиевая однопесетная монетка, и Збигнев тщательно записал ей на полицейских бумагах мой российский адрес, а я – его польский: город Сталёва Воля, улица Скопенки…

– Скопенко – это был советский разведчик, – пояснил мне Збигнев.

– А что, разве улицу не переименовали?

– Конечно, переименовали, – сказал Збигнев. – Сейчас она называется улица Кароля Войтылы. Но для меня она всегда останется улицей Скопенки!

– А если я так напишу на конверте, письмо дойдёт?

– Дойдёт, – сказал Збигнев.

Вещи Збигнева. Збигнев рассказал, что уже ездил с полицией за своими вещами на квартиру, где он снимал комнату, причём по дороге полицейские всё время на него орали.

– Ну да, не ругались, а именно орали!

Конечно: ездить за вещами какой-то гадины и грузить в фургон её стиральную машину, холодильник и прочее добро, нажитое в Испании – по закону депортировать гадину положено со всем ей принадлежащим имуществом, – вместо того, чтобы смотреть в своей каптёрке телевизор или сходить в бар, – ничего, кроме злобы и крайней досады, это мероприятие у национальщиков вызвать не могло.

Дверь полицейским открыл квартиросъёмщик-поляк. Увидев ещё одного поляка, причём ещё не посаженного, национальщики, окончательно придя в ярость, заорали:

– ДОКУМЕНТАСЬОН!!!

Поляк предъявил им испанскую резиденцию. Рыча и матерясь, национальщики отступили. Збигневские вещи отвезли на склад, а Збигнева снова запихали за решётку.

Збигнев о Стиве и планах на будущее. Я рассказал Збигневу о жизни на горке, наших занятиях и знакомых поляках. Кроме Стива, с которым Збигнев познакомился на Мадрасос, он никого из них не знал (и знать не особо хотел).

– Стив – это бездельник, – сказал Збигнев. – Если поляк в Испании не работает, значит, не хочет.

– Ну, так и мы с Шоссом, выходит, тоже бездельники, – сказал я.

– Нет, – сказал Збигнев. – Это другое дело. Русскому здесь найти работу очень сложно. Русских здесь мало, и если нет опыта, то ничего не найдёшь. А поляков в Мадриде много, и у них на этот счёт много возможностей и связей.

– Если после суда нас с тобой выпустят на свободу, – сказал Збигнев затем, – то на работу я тебя сразу устрою, а жить будешь у меня на квартире.

– Как это у тебя получится? – спросил я. – Что-то мои знакомые поляки…

Збигнев махнул рукой:

– Твои знакомые поляки тебе работу никогда искать не будут – ты это запомни, а я для тебя это сделаю, раз мы с тобой друзья по несчастью. Для меня это не будет проблемой. Жить будешь у меня, заработаешь – расплатишься, вот и всё.

– Ну, конечно!

– Ты же можешь работать маляром?

– Могу. Эх, выпустили бы нас!

– Будем надеяться, – строго сказал Збигнев.

В мораталасской тиши. Полностью оторванные от времени и окружающего мира, мы продолжали лежать на матрасах. Мало-помалу начал скисать и Збигнев. Тюремный подвал подействовал и на него. Раз за разом он просил у меня дать ему почитать мою бумагу из комиссариата. В итоге я просто положил её меж наших матрасов, а Збигнев положил свою. Кроме имён и фамилий, в наших бумагах было всё одно и то же.

– Значит, меня завтра тоже повезут на суд, – говорил Збигнев.

Народ в нашей камере начал тем временем мало-помалу прибывать. Румыну всё чаще приходилось подниматься, чтобы новоприбывшие могли взять матрас из кучи; в итоге под румыном остался только один матрас.

То, что наступило восемь вечера, мы поняли по раздаче ужина. Подали, естественно, то же самое кушанье, и на этот раз Збигнев уже не бросал свою коробочку в угол, а съел кушанье с аппетитом.

На Мораталасе кормят трижды: в 7 утра сервируют лёгкий завтрак из кола-као и печенья, а в 14 и 20 часов дают горячую дрянь. Дрянь вызывает сильную жажду, но пить много не рекомендуется, так как в туалет выводят только после кормёжек и перед отбоем в 23 часа, после чего свет гасят и включают очень тусклые ночные плафоны.

Днём на Мораталасе ничего не происходит, тихо, как в гробу.

Кабинет идентификации. Зато ночью тут начинается бурная деятельность.

Наверно, около одиннадцати меня и румына вызвали в коридор. Разрешив посетить туалет, где я всё-таки напился вдоволь воды из-под крана – национальщик нетерпеливо стучал ключом в дверь, – нас отвели в кабинет идентификации.

Там мы увидели множество людей как в синей форме, так и в белых халатах. Они проделывали с гадинами множество интересных манипуляций: фотографировали в трёх ракурсах, измеряли рост, записывали цвет глаз и волос и много раз снимали отпечатки пальцев обеих рук. Всё это было проделано и со мной, после чего национальщик, куривший сигарету «Уинстон», помахивая ключом, сделал мне жест идти обратно.

– Господин полицейский, дайте, пожалуйста, закурить, – взмолился я. – Я быстро покурю в туалете – всего одна минута!

– Ты не можешь здесь курить, – сказал национальщик.

– А в туалет можно сходить?

– Ты только что там был! Ну, быстро, давай!

Я сходил в туалет, где слил в унитаз только что выпитую воду, после чего вернулся в камеру. Полицейский с грохотом запер за мной дверь, погасил верхний свет и включил ночные коптилки. Я лёг на матрас. Збигнев, мерцая глазами, смотрел на меня.

– Куда тебя водили? – спросил он. Я рассказал.

– А меня почему-то нет, – сказал он. – Очень странно.

– Попросил ведь закурить, – сказал я, заворачиваясь в грязное одеяло, – так ведь, собаки, не дали!

Этот факт Збигнев прокомментировал синонимом слова курва.

– Ничего, – сказал Збигнев, – не огорчайся. Завтра будем курить. Когда повезут на суд, отдадут вещи, а у меня там лежит полпачки сигарет.

Утро перед судом. Збигнев готовился к суду зря.

Рано утром меня, румына и ещё нескольких гадин перевели в другую камеру, около вахты. Збигнев остался там, где был, и больше я его никогда не видел.

Мне и остальным велели сдать одеяла на склад. «Господи, хоть бы их отсюда больше никогда не брать!» – подумал я. В новой камере мы валялись на матрасах уже без них. Почему так – неизвестно. Было холодно. Из парка полиция забрала меня в одной рубашке. «Интересно, что я буду делать в России», – подумал я. Была середина октября.

В семь был подан завтрак, после чего нам велели относить на склад и матрасы. Затем нам выдали вещи. «Ну хоть бы никогда больше сюда не возвращаться», – думал я, вдевая шнурки в ботинки.

Утро было солнечное. Гадин набили полную фургонетку. Некоторым пришлось стоять. Подвывая сиреной и мерцая мигалкой, нас повезли на суд.

Судья №38. Большое облицованное мрамором современное здание суда находилось близ Пласа Кастилья на севере Мадрида. Фургонетка въехала в подвальный этаж, и нас, штук двадцать гадин, снова посадили в камеру. Однако эта новая камера была не чета той, мораталасской. Кроме железных нар, здесь имелись кран с водой и унитаз.

Всех по очереди сводили к врачу: мило улыбающаяся женщина спрашивала о состоянии здоровья, ну, а потом надо было расписаться в том, что жалоб на оное нет.

Кроме часовых при входе, весь персонал здесь был в штатском. Каждой гадине либо сволочи (а здесь, несомненно, и таковые были) сообщили номер судьи, который будет её судить. Номер моего судьи был 38.

– Тебе повезло, – сказали арабы, мои товарищи по несчастью. – №38 – добрый судья.

На суд меня вызвали одним из первых. Позже из выданных мне бумаг я узнал имя моего судьи. Судил меня сеньор Сайнс Рамон Валькáрсель.

Суд. В небольшой уютной комнате за столами сидели: судья, женщина-адвокат, женщина-машинистка и ещё кто-то. Полицейских в форме здесь не было.

Сеньор Сайнс Рамон Валькарсель был толст и добродушен. Ознакомившись с моим «делом», он поднял на меня глаза и спросил, говорю ли я по-испански.

В этот крайне ответственный момент я заговорил лучше, чем умел.

Когда я первым же делом заявил, что я – писатель и собираюсь написать книгу об Испании, сеньор Валькарсель не сдержал улыбки и сказал машинистке:

– LIBERTAD.

Чувства, ударившие мне в этот момент в голову, я описать не в состоянии.

СВОБОДА! Сладкая, блаженная, прекрасная СВОБОДА, лучше которой вообще ничего нет! Конец проклятому Мораталасу! Не брать мне там больше матрас и одеяло со склада, не питаться полицейскими деликатесами!

…Произнеся заветное и главное слово, судья расспросил-таки меня о том, где я живу (я, конечно, назвал адрес давным-давно покинутого мной альберга), и на что живу. Машинистка печатала мои ответы на машинке.

Я ответил, что собираю картон, бумагу, металлолом и сдаю на фабрику, как и было в действительности4747
  См. главу 12.


[Закрыть].

– Мне же много не надо! – сказал я. – Хлеб, вино и сигареты – вот и всё! Я не беру ни единой песеты у испанского государства.

Это тоже была сущая правда – бесплатные столовые и роперос принадлежат церкви (которая от государства отделена). Машинистка замешкалась.

– Что же вы? – спросил судья. – Так и пишите: «Сдаёт картон, бумагу и металлолом на фабрику».

– Плохо в России? – участливо, с жалостью спросила меня женщина-адвокат. Постановление суда в это время отпечатывали на компьютере, а судья молча просматривал «дела» дальнейших гадин.

Я изложил свою точку зрения на современную политическую обстановку в России и в мире; меня слушали с улыбкой. Через пару минут постановление на трёх листах было готово. Адвокат вручила мне его копию со словами:

– Ты идёшь на свободу. Но, поскольку ты находишься в Испании нелегально, то полиция имеет право тебя задержать. Однако только с целью депортации, а арестовывать и сажать тебя в тюрьму она права не имеет. Обжаловать действия полиции ты можешь в трёхдневный срок вот по этому адресу.

– А когда меня отпустят? – спросил я, забирая бумаги.

– Скоро. Немного подожди, – сказал судья. Меня увели обратно в камеру.

Дон Ростислав Хоуков выходит на свободу. – Что, Мораталас? – с надеждой спросили меня арабы. То есть, что, парень, тебе присудили – снова, конечно, в тюрягу?

– Либертад, – гордо отвечал я.

– Врёшь! – не поверили арабы. Моя бумага ходила по рукам, и все мне завидовали.

В выданной мне копии постановления суда, после длительного перечисления параграфов испанских законов и различных аспектов моего «дела» имелось резюме: «НЕТ ПРИЧИНЫ ИНТЕРНИРОВАТЬ ДОНА РОСТИСЛАВА ХОУКОВА».

«Мой» румын попросил у меня мою бумагу, сел в уголок и с грустью стал её читать. Очевидно, он слабо верил в возможность такого же исхода для себя.

Далее начались вообще чудеса. Дверь камеры открылась, и я услышал, что выкликают «Ростилава Хоукова»4848
  В испанском языке нет звука «ж», а моё имя – Ростислав – испанцам всегда было трудно произнести или написать правильно.


[Закрыть]. Я вышел в коридор. Там я увидел женщину-адвоката и ещё одного человека в штатском. Они улыбались. Адвокат держала в руках большую новую папку с бумагой и штук двадцать новых разноцветных шариковых ручек и фломастеров, а также карандаш и резинку.

– Это тебе от нас, от суда, – сказала адвокат. – Пиши хорошо!

Взяв подарки, я вернулся в камеру. Увидев, что мне подарили, арабы крайне удивились; я же растрогался. Ей-Богу, я чуть тогда не заплакал.

Затем дверь снова открылась, и кто-то подарил всем находившимся в камере целую пачку «Мальборо». Мне тоже досталась сигарета из неё. Все мгновенно закурили, и камера наполнилась дымом; сигарете я был рад не меньше, чем папке и фломастерам.

С суда вернулся и араб, которого судили параллельно со мной.

– Что, Мораталас?.. – с интересом подступили все к нему.

– Либертад!

Затем меня и этого араба вызвали из камеры окончательно.

Я и араб попрощались и прошли мимо часового на свободу. Когда я уже дошёл до двери, меня окликнули. Я обернулся и увидел улыбающуюся женщину-адвоката и ещё двух человек в штатском, которые смотрели мне вслед.

– ¡Escriba bién! (Пиши хорошо!) – крикнула мне напоследок адвокат и помахала рукой.

…Вот и стараюсь сейчас, насколько могу…

На улице было тепло и солнечно. Араб, простившись со мной, ушёл на метро, а я, глядя то в голубое небо, то на сверкающие вокруг витрины магазинов и баров и прижимая к груди папку с бумагой, зашагал по широкому проспекту Браво Мурильо. Пройдя пешком порядочное расстояние, я наконец влез на «бесплатный» вход станции Гусман Эль Буэно (6 линия) и приехал на Сан Блас.

На горке у палатки я встретил Шосса и Тушкана. Они меня уже «похоронили». Я немедленно съел абсолютно все имевшиеся у них припасы, так как полицейская еда, хотя и отбивала голод, но потом вызывала зверский аппетит, а потом мы отправились пить вино.

Третий визит
Парк Ретиро: 29 января 1996 года

Как мы с Тушканом попёрли на рожон. В ту пору Тушкан, Шосс и я жили на квартире, а газеты по-прежнему продавали на Ивисе.

В тот ясный, солнечный день мы после «работы», как всегда, приговорили пару картонов вина в аллее улицы Сайнс де Баранда, в связи с чем пришли в прекрасное настроение.

– Вот мне, например, – заявил я, – полиция ДО УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДЫ! Вот я, например, сейчас пойду домой ЧЕРЕЗ РЕТИРО!

– Ты, наверно, совсем уже сошёл с ума, – сказал Шосс. – Давно, что ли, не был на Мадрасос?

– Давно! – упрямо сказал я. – И по ним соскучился. Как-то они там без меня? Бедные!

– Я с тобой! – воскликнул Тушкан. Тушкан вообще молодец парень: он всегда поддерживал все мои начинания, даже абсолютно бессмысленные и такие откровенно авантюрные и опасные, как поход через Ретиро.

– Раз ты пойдёшь через Ретиро, – сказал Тушкан, – то я составлю тебе компанию и не поеду на автобусе, а тоже пойду пешком. Но только если через Ретиро!

– Конечно, через Ретиро, – сказал я. – А как же иначе?

– Да вы, мужики, с ума спятили, – слетела весёлость с Шосса. – Ну, с этим давно всё ясно, – он имел в виду меня, – но ты-то, Тушкан, должен своей головой соображать! Там же полно полиции, и вас сразу загребут.

– А мы не боимся! – воинственно воскликнули мы с Тушканом. – Урря!

– Ну, если у людей ум отшибло… – махнул рукой Шосс и пошёл в обход Ретиро один.

– Шосс – жалкий трус!! – крикнул ему вслед Тушкан, и мы отважно вступили в Ретиро.

Не дойдя и до середины парка, мы увидели неторопливо едущих нам в лоб двух мотоциклистов «Полисии Насьональ». Без всяких раздумий полицейские подрулили к нам. Они заглушили двигатели, потребовали у нас документасьон и вызвали машину.

Куда рвались, туда и попали. На Мадрасос мы ехали с почётным эскортом: впереди – полицейский на мотоцикле с включёнными синими мигалками, далее – мы, комфортно устроившиеся на заднем сиденье синебокого «рено», а завершал процессию второй мотоциклист, и тоже с мигалкой. Четыре агента «Полисии Насьональ», машина и два мотоцикла были задействованы из-за двух гадин! Да ради такой шикарной поездки стоило прогуляться в Ретиро!

Число фотографий баскских террористов на стенде в комиссариате за то время, что я там отсутствовал, не убавилось. Новшество было другое: дежурный полицейский спрашивал теперь не о том, были ли мы с Тушканом раньше на Мадрасос, а о том, когда мы там были последний раз.

Мотоциклисты уселись за пишущие машинки, и вновь завертелась старая песня. По трафарету всё шло и далее. Мы сдали все наши вещи. Увидев набитый стопесетными монетами и тысячными купюрами бумажник Тушкана (там были все наши деньги – дневная газетная выручка), национальщик аж присвистнул. Столько денег при себе испанцы, как правило, не носят – да ещё чтоб стопесетными монетами!

Затем нам было велено взять себе по матрасу и по одеялу, после чего нас с Тушканом заперли в камере. Там находилось также несколько безмолвных негров и арабов. Поскольку с нас ещё не сошёл хмель, мы на удивление им громко пели русские песни. Удивило ли это также национальщиков, я не знаю.

«Что, Мораталас?». Затем Тушкана вызвали, и в камеру он не вернулся.

– А где мой друг? – спросил я подошедшего затем к решётке полицейского.

– Он вышел на свободу, – сказал национальщик.

– А я?

– У него документы в порядке, у тебя – нет.

«Это что-то новое», – подумал я. Бумага от адвоката, которая была у Тушкана, теперь называется «документами в порядке». Весёлость постепенно прошла. Улёгшись на матрас, я приготовился к вечному сну. (Шутка).

Как ни странно, я на самом деле задремал; очевидно, не впасть в лишающее сна уныние мне помогло гулявшее по крови вино.

Поспать, однако, не дали. Едва я начал видеть какой-то достаточно идиотский в данной ситуации сон, дверь загремела.

– Ро-сти-лав! – возвестил, то глядя в бумажку, то озирая гадин, полицейский.

Ну вот, опять: всё время коверкали они моё имя, то «Ростисав», то «Ротилав», теперь вот «Ростилав», а фамилию всегда произносили «Хоуков» – помнится, только один раз Жирняк на Пасео дель Рей произнёс правильно; вдобавок постоянно приходилось им объяснять, что – имя, а что – фамилия. Я вышел.

– Матрас, одеяло – туда, – указал полицейский.

«Так, так, так. Что, Мораталас?» – подумал я, отнёс добро и, вернувшись, вопросительно посмотрел на полицейского.

– Ты идёшь на свободу, – внимательно глядя мне в глаза, почему-то тихо сказал полицейский.

Вот, собственно, было и всё! И хотя я провёл в камере не более часа, выход на свободу был не менее радостен, как и после двух мораталасских суток!

Полицейские вернули мне вещи, дали бумажку со штампом и вновь объяснили, что её надо отдать солдату на выходе.

– Знаю, знаю, – сказал я. – До свиданья!

– До свиданья… – пробормотали они, с интересом на меня посмотрев.

Прекрасная национальщица. Спустившись по мраморной лестнице, я пересёк двор и отдал заветную бумажку стоявшей на часах полицейской девице в бронежилете и с короткоствольным автоматом, который она держала наперевес. Девица была весьма симпатична, даром что так угрожающе экипирована, и мне, поскольку я пребывал в блаженном по случаю освобождения состоянии, захотелось с ней поговорить.

– А скажите, как пройти на Пасео дель Прадо? – спросил я, хотя прекрасно это знал.

– Пойдёте налево и всё время вниз, – махнула рукой бронированная девица.

Национальщица смотрела на меня с загадочной полицейской улыбкой. Полицейские вообще существа загадочные, и всё в них, в том числе и улыбка, не такое, как у остальных. Я хотел спросить у полицейской ещё что-нибудь, вовсе уже не относящееся к повседневной реальности, но что-то меня остановило. Я поблагодарил её за столь ценную для меня информацию и сказал:

– До свидания!

– До свидания, – охотно ответила полицейская. Пройдя метров двадцать, я оглянулся: она смотрела мне вслед, но интерес её был сугубо полицейский. Да ещё и автомат в руках! Лучше уж унести ноги с глаз долой!

Так я и сделал и примерно через час был дома, где в наличии имелись Тушкан, Шосс и семь картонов вина.

Четвёртый визит
Сан Блас, февраль 1996 года

Утренняя дискуссия. Четвёртый раз меня задержали близ альберга на улице Вальдеканильяс.

Я и паны Кшиштоф и Хенрик, только что попив в альберге утреннего кофе и посмотрев телевизор, направлялись в бесплатную столовую на Метрополитано.

Мы бурно обсуждали вопрос: идти ли пешком, что займёт более двух часов, либо всё-таки прыгнуть в метро на Гарсия Ноблехас. Разговор шёл по-польски.

– Прыгнем, курва, и поедем! – убеждал пан Кшиштоф.

– Сейчас в метро много полиции, – возражал я. Было время накануне выборов, полиции везде было много, и я вдобавок был одержим метрофобией. – Вы – как хотите, я – пешком.

– Курва, да чего ты боишься! – возмущался пан Кшиштоф.

– Рости знает, что говорит, – вступился за меня рассудительный пан Хенрик. – Пешком, так пешком.

– Ну, тогда и я с вами пешком, – согласился пан Кшиштоф.

Солнечные национальщики. В этот момент сзади, с улицы Кастильо де Уклес, выехала машина хорошо знакомой нам всем расцветки. То была не наша местная «Мунисипаль» – эти катались вокруг нас постоянно, мы на них и внимания не обращали. Нет, это было ТО, ЧТО НАДО! Обогнав нас, «Насьональ» внезапно остановилась и задним ходом очень аккуратно подрулила к нам.

– Буэнос диас! – воскликнули вышедшие из машины национальщики. Они были в отличном настроении, ясные и солнечные, как само мадридское утро.

– Буэнос диас, – несколько более сдержанно отвечали мы. На втором году жизни в Испании при виде приближающихся ко мне полицейских я уже абсолютно автоматически и бездумно лез в нагрудный карман за документасьоном. Тогда у меня уже был паспорт.

– А, так вы все нелегальные! – радостно воскликнул один из полицейских, забирая два зелёных паспорта с надписью «Жечьпосполита Польска» и один красный с надписью «Союз Советских Социалистических Республик».

– Давайте, ребята, в машину! – весело распахивая перед нами дверцу, сказал полицейский. – Поедем к нам, а?..

– А… Почему? – посерел лицом пан Кшиштоф. Будто непонятно; впрочем, он переживал такое приключение впервые.

– Напишем бумаги, это недолго, и вас отпустим! – делая любезные жесты в сторону раскрытой дверцы, сказал полицейский.

Такая перспектива нам понравилась. Так оно будет или нет, но, в конце концов, сколько можно трястись при виде полиции!

Спокойствие и культура речи. В пути я и пан Хенрик сохраняли полнейшее спокойствие. Пану Хенрику, как и мне, такие приключения уже не были в новинку. Поездив по Европе, пан Хенрик ознакомился с комиссариатами разных стран. Пан Кшиштоф ехал впервые и активно нервничал, а мы его успокаивали.

Особо мы указали ему на то, чтобы он не произносил во время поездки, равно как и потом на Мадрасос, слова курва. Нам был известен случай, когда полиция повинтила каких-то поляков и повезла на Мадрасос. В пути один из них стал громко ругаться данным образом. Один из полицейских уже имел дело с поляками, и что такое курва – знал. Он обернулся к тому поляку:

– Эй, парень! Ты, наверно, хочешь в наручники, да и дубины отведать?..

Услышав о том, что полицейские могут знать слово курва, Кшиштоф умолк.

Полицейский сказал нам правду. На Мадрасос нас не только не сажали в камеру, но даже и не обыскивали. Не были почему-то выданы даже требования покинуть Испанию в 48 часов. Полицейские заполнили свои бумаги и отпустили нас восвояси уже минут через двадцать.

– Вот, курва, – сказал сразу оживший и развеселившийся пан Кшиштоф. – А мы-то думали, идти пешком или ехать!

Действительно, полицейские нам неплохо помогли: на машине мы проделали две трети нашего пути до Метрополитано. Выходит, и от «Полисии Насьональ» иногда бывает польза!