Текст книги "Падеспань"

Первый визит
Парк Эль Параисо: 24 апреля 1995 года

Неоконченная партия в «тысячу». 24 апреля 1995 года я, Шосс и Тушкан играли в «тысячу» за столиком в парке Эль Параисо.

Утро было пасмурное, с неба время от времени падал то ли дождь, то ли мокрый снег. Соответственно, в парке никого не было. Ясное дело, что наша группа издали бросалась в глаза. Шосс, в частности, был в «попоне» – одеяле, которое у него сохранилось ещё со времён путешествия на самолёте компании «Эр Франс». Шосс его накинул на себя, так как было холодно.

Когда ко мне на руки пришёл крестовый марьяж с длинной крестовой же мастью, и я прикидывал, заказывать ли 150 очков или же рискнуть на 155, в парковой аллее медленно материализовалась машина марки «рено» с гербом на синем капоте и крупной надписью «POLICIA» на синем боку. Машина подъехала к нашему столику и остановилась.

– Готово, – сказали мы и положили карты.

Из машины неторопливо вышли два полицейских. Мы с неприятными чувствами смотрели на их тёмно-синюю форму, дубины, пистолеты в кобурах, наручники и яркие нарукавные шевроны, на которых был изображён красно-жёлто-красный испанский флаг и имелась надпись «Cuerpo Nacional de Policía» – «Национальный Корпус Полиции». Первый полицейский был строен, высок и подтянут, настоящий кастилец; второй, в расстёгнутом кителе, имел отвисшее брюхо, а также бороду несколько неопрятного вида. Оба они были крайне добродушны.

– Буэнос диас, – сказали полицейские. – Как игра, ребята?

– Буэнос диас, — тусклыми голосами отвечали мы. – Хорошо.

– Вам не холодно?

– Нет, спасибо.

– Документасьон.

Personas indocumentadas. С таким предметом, как документасьон, у нас было напряжённо. Тушкан предъявил бумагу от адвоката, паспорт и альберговскую тархету; Шосс – только тархету (что касается шоссовского паспорта, то его в альберге кто-то спёр); ну, а я предъявил полицейским ажно картилью из столовой на Палос де ла Фронтера (паспорта же у меня не было, так как он до сих пор валялся в российском консульстве, и валяться ему там предстояло ещё год).

Просмотрев всю эту чепуху, первый полицейский достал музыкальную шкатулку.

– ¡Polar, Polar! San Blas, – произнёс он позывные. – Tres personas indocumentadas (три человека без документов), – после чего принялся по буквам передавать наши имена; бородач тем временем помочился в кусты.

– Сейчас поедем на Мадрасос, – весело сообщил нам с Шоссом Тушкан, который в комиссариате уже бывал, – там на входе стоит солдат с автоматом.

Дело оказалось не столь ясным и простым, как выглядело на первый взгляд. Ожидание затягивалось. Очевидно, в далёком комиссариате искали в базах данных террористов, воров и прочих не слишком хороших людей, которых зовут так же, как и нас.

Полицейские велели вывалить на стол содержимое наших сумок. Чего там только не было: начиная с «Фарол» и кончая кусками недоеденных бокадильос – однако ни наркотиков, ни оружия.

Когда прошёл час, полицейские уже сами были откровенно не рады, что не проехали мимо, а связались с нами. Один из них шёл греться в машину, а второй приплясывал на холоде рядом с нами, беседуя о том, о сём; потом они менялись.

В то утро у нас не было сигарет (так как денег еле хватило на вино), и мы попросили у них закурить. Оказалось, что бородач не курит вовсе, а тот, который истый кастилец, курит одну сигару раз в неделю.

Чем так долго занимались в комиссариате, неизвестно; наших новых друзей наконец начал побирать чёрт. Они вновь и вновь запрашивали комиссариат насчёт того, что же с нами делать; им велели ждать.

Полицейские начали уже ругаться нехорошими словами в пустоту и оглушительно вздыхать. Они, конечно, были бы теперь рады просто так отпустить нас и уехать, но нашу судьбу теперь решало их начальство.

Начальство же не шевелилось; судя по всему, испанская канцелярская волокита не уступает российской. Куда там: я уверен, что российская милиция за это время десять раз бы уже всё выяснила и решила.

Наконец музыкальная шкатулка мелодически зажурчала, и обрадовавшиеся полицейские услышали долгожданный вердикт.

Со вздохом облегчения они вернули «документы» Шоссу и Тушкану, а передо мной гостеприимно распахнули дверцу машины.

– Ты поедешь с нами, – сказал бородач. – Ты не арестован, а задержан. Нам нужно только заполнить бумаги – это займёт часа два, не больше.

– Или год, – мрачно пошутил я, садясь в «рено».

– О, нет-нет! – засмеялись полицейские моей шутке. – Часа два-три, ну, четыре.

Помахав рукой на прощанье оставшимся в парке друзьям, я покатил – в неведомое. В машине было очень тепло, однако полицейские, оборачиваясь ко мне с переднего сиденья, советовали укрыться одеялом (Шосс дал мне свою «попону»). На это я отвечал, что мне и так хорошо, а вот сигарета бы не помешала. Увидев своих коллег на лошадях, полицейские остановили машину и обратились насчёт сигареты к ним. Конный полицейский спешился и с интересом посмотрел на нахальную гадину. Сигарету не дали.

Мадрасос. Улица, названная в честь испанских художников Мадрасо, – узкая и забитая припаркованными машинами. Полицейские с трудом воткнули куда-то свой «рено» и повели меня в комиссариат. У входа там действительно стоял полицейский в бронежилете и с израильским автоматом «узи».

Дежурная часть эстранхерии, иностранного отдела, находилась на втором этаже. Туда вела узкая мраморная лестница.

Комнату дежурной части разделял барьер. За барьером находилось видимо-невидимо полицейских в белых рубашках; меня встретил целый оркестр поющих музыкальных шкатулок. У стены стояла деревянная скамейка, над которой висел большой стенд с цветными фотографиями баскских террористов.

Обилие полицейских, фиолетовые хари террористов на стенде – эти последние почему-то напомнили мне иллюстрации из медицинской энциклопедии – и оглушительная разноголосица музыкальных шкатулок произвели на меня впечатление крайне угнетающее. Взгляды белорубашечных полицейских, обращённые на меня, тоже были недобрыми. В ответ на моё «Буэнос диас» национальщики что-то пробурчали.

«Мои» полицейские провели меня в соседнюю комнату. Кастилец уселся за пишущую машинку и, вставив в неё несколько проложенных копирками бланков, принялся задавать мне вопросы и печатать ответы.

– Господин полицейский, дайте закурить, – возобновил я своё.

– Да не курю я! – воскликнул он. В комнату заглянул один из белорубашечников, и я обратился со своей просьбой к нему.

– Парень, – хмуро сказал он, – тебе здесь курить нельзя!

Бумаги. Полицейские вопросы были нехитрыми: имя, фамилия, дата и место рождения, имя отца, имя матери, время прибытия в Испанию и адрес местожительства. Адреса и местожительства, если не считать скамейки в парке Эль Параисо, у меня не было, и я назвал адрес альберга.

Печатал полицейский одним пальцем и ковырялся долго; у меня уже чесался язык предложить ему свои услуги в напечатании; всё-таки я счёл за лучшее промолчать. Наконец он управился и протянул мне бумаги, чтобы я расписался. В протоколе говорилось, что я задержан в связи с нелегальным нахождением на испанской территории и отсутствием законных источников средств существования на основании таких-то параграфов «Закона об иностранцах». В конце протокола было сказано, что я в течение 48 часов подлежу изгнанию с испанской территории. Копия протокола была вручена мне.

Далее полицейский спросил: 1) нужен ли мне адвокат – я сказал, что нет, потому что я не преступник; на это полицейский сказал, что бесплатный адвокат мне всё равно здесь положен; 2) желаю ли я связаться с консульством Российской Федерации – «Ещё чего не хватало», – подумал я и отказался; 3) желаю ли я сообщить кому-нибудь о том, где нахожусь – «Какой смысл, – подумал я, – Тушкан и так это знает».

Отмучившись с бумагами, кастилец и бородач попрощались со мной и отправились на поимку новых гадин.

Белорубашечники меж тем множество раз ксерокопировали мою засаленную столовскую картилью и завели на меня целое дело. У меня сняли отпечатки пальцев и забрали бывшие при мне вещи, а также ремень от штанов.

Не все полицейские были в форме. В штатской одежде был переводчик (русского языка, впрочем, не знавший) и ещё какой-то мэн крайне важного вида, наверно, сам шеф. Эти двое говорили со мной вполне добродушно. В отличие от них, старший дежурный офицер разговаривал со мной резко и с явным оттенком брезгливости.

– Хочешь вернуться в свою страну? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – Мне здесь нравится.

– Ты, наверно, дурачок, парень, – проворчал национальщик.

В камере. Затем один из полицейских взял со стола связку ключей и велел мне идти впереди него. Мы оказались в коридоре, по одну сторону которого располагалось несколько камер. За выкрашенными тёмно-зелёной краской решётками в полумраке смутно виднелись башки гадин.

Разрешив мне посетить туалет, полицейский велел мне взять со склада кожаный матрас и шерстяное одеяло, после чего запер в одну из камер.

В камере, облицованной белой плиткой, имелось возвышение, на которое я положил матрас и одеяло. Передняя стена камеры представляла собой решётку из железных брусьев, идущих от пола до потолка. Брусья эти отстояли один от другого сантиметра на три; таким образом, из камеры можно было видеть в каждый проём между брусьями только то, что находится прямо напротив, а то, что немного сбоку – нет; цельной картины того, что снаружи, не было видно. В просветы между брусьями, впрочем, можно было наблюдать только белую стену. Окон в камере не было. Издалека, из дежурной части, доносилось разноголосое пение музыкальных шкатулок.

Артур. Кроме меня, в камере сидело ещё двое. Один из них был марроканец. Второй был армянин по имени Артур, который отлично говорил по-русски. И он, и я очень обрадовались, встретив в столь мрачной обстановке собеседника и бывшего соотечественника. Я, впрочем, поговорил по-испански с марроканцем и выяснил, что сидит он не из-за отсутствия документов, а в связи с «другими проблемами». И точно: вскоре по ту сторону решётки возникли двое полицейских; дверь загремела и открылась. Марроканцу велели выходить. Один из полицейских держал наготове раскрытые наручники, которые и защёлкнул на запястьях марроканца. Марроканца увели, и дверь снова с грохотом заперли на замок.

Ясно, что беднягу повели не на свободу. Сцена эта произвела на нас с Артуром крайне неприятное впечатление.

Артур прибыл в Испанию из Франции. В Ируне4444
  Ирун – город в провинции Гипускоа автономии Страна Басков, на границе с Францией.


[Закрыть] он перешёл границу, сел на поезд и сразу уснул, ибо до того, пробираясь по Франции, не спал двое суток. На вокзале Чамартин в Мадриде Артура разбудила полиция.

– Всю жизнь, б…, – уныло возмущался Артур, – мечтал побывать в Испании. «Дон Кихот» была моя любимая книга! И вот, б…, приехал!..

За решёткой. Время от времени в коридоре появлялся полицейский. Завидев его, Артур немедленно бросался к решётке и начинал требовать сигарет, еды и выхода на свободу. По-испански Артур не знал вообще ни единого слова и требования свои выражал по-русски. С таким же успехом он мог обращаться к национальщику по-армянски.

– Что он хочет? – спрашивал меня из-за решётки полицейский, и я охотно переводил.

– Курить здесь нельзя, – отвечал полицейский.

Он выдал нам по 200-граммовому пакетику холодного кола-као и по маленькой пачечке сладкого печенья.

В туалет на Мадрасос выводят по первому требованию, и это далеко не пустяк, в чём я убедился, побывав в тюрьме Мораталас.

А тот факт, что покурить мы всё же допросились, свидетельствует только о невероятном везении! Это редкий, очень редкий случай. Может быть, нам разрешили покурить потому, что кроме нас двоих во всех камерах больше никого уже и не было. Меня вывели из камеры и препроводили в комнату с пишущими машинками. На столе лежали две сигареты «Фортуна», очевидно, приготовленные для нас заранее. Полицейский пододвинул пепельницу и чиркнул зажигалкой. Когда я покурил, он отвёл меня обратно, запер и сводил покурить Артура. Потом мы снова оказались в камере вдвоём.

Теперь Артур стал требовать рандеву с шефом. Но вместо шефа опять появился дежурный офицер.

– Когда нас отсюда выпустят?! – воскликнул Артур; я перевёл.

– Не знаю, – пожал плечами национальщик. – Скоро придёт адвокат. На ночь вы тут в любом случае не останетесь.

Я перевёл ответ. Артур подумал.

– А потом куда? – мрачно сказал он. – В тюрьму?.. Ты, старое уёбище, – сказал он ещё не ушедшему полицейскому, – дай нам закурить! Выпусти нас отсюда!

…Время шло. Часов у нас не было, но мы догадывались, что уже вечер. Нас никто никуда не вызывал. Издалека временами наплывало пение музыкальных шкатулок. Судя по тому, что журчали они редко, полицейских в дежурной части осталось уже немного.

Мало-помалу Артур угомонился.

– Когда нас выпустят, – мечтал Артур, – мы пойдём кушать. В ресторан. У меня есть деньги. Нет, сначала мы купим сигарет и будем курить! А потом пойдём кушать.

– Должны же выпустить в конце концов! – соглашался я.

Адвокат. Часов в восемь вечера нам наконец велели выходить и относить матрасы и одеяла на склад. Затем нас отвели в дежурную комнату. Действительно, полицейских там осталось всего двое или трое.

Меня пригласили в небольшой кабинет. Адвокатом оказалась женщина. Она спросила, есть ли у меня жалобы и вопросы.

– У меня есть только один вопрос, – хмуро сказал я, – когда меня и моего товарища отсюда выпустят?

– Сейчас, – устало ответила адвокат.

Уфф!! Воистину, давно не испытывал я такого – без преувеличения скажу – счастья, настоящего, солнечного СЧАСТЬЯ!

Быстро разобравшись с моим «делом», меня отвели обратно в дежурную часть. Полицейский высыпал на барьерную стойку моё жалкое барахло, отдал сумку, и я, расписавшись в журнале, стал вдевать шнурки в ботинки.

Вдеть шнурки не дали: для беседы с Артуром понадобился переводчик.

В «Макдональдсе». Дежурный полицейский дал нам маленькие бумажки с печатями и объяснил, что их надо будет отдать часовому на входе.

Мы спустились вниз по мраморной лестнице, пересекли двор, отдали бумажки подозрительно посмотревшему на нас автоматчику и оказались на свободе.

Ах, какое же это счастье – выйти на свободу! Шёл девятый час вечера; улицы были ярко освещены. Артур немедленно купил в ближайшем баре пачку «Мальборо».

– Пошли ужинать! – сказал наконец пришедший в хорошее настроение Артур. – Куда пойдём? Веди!

– Артур, – сказал я, – сейчас вечер, и в ресторанах всё дорого…

– Э-э! – махнул рукой Артур. – Я же тебе сказал: я тебя угощаю. Деньги у меня есть. В какой ресторан? Веди! В какой хочешь!

Не желая слишком обременять артуров бюджет, я отвёл его в «Макдональдс» близ Пуэрта дель Соль. Вообще-то я люблю есть в «Макдональдсах», сам не знаю, почему. В самом отличном настроении, блаженно расслабленные после выхода на свободу, мы уставили весь столик сандвичами, салатами и бокалами пива.

После холодного кола-као с печеньем эта еда действительно показалась райской. Блаженно попивая пиво и куря сигареты, мы неторопливо беседовали на разные темы.

Подарок с Аточи. Затем по просьбе Артура я проводил его на вокзал Аточа, откуда он собирался ехать в Барселону к своим друзьям. Было десять вечера, когда мы пришли туда. На пустынной в этот час Аточе я нашёл бумажку в тысячу песет. Артур порадовался моей удаче. На память я подарил Артуру свой маленький словарик – с тем, чтобы Артур изучал испанский язык. Артуру мой подарок понравился. Он сразу открыл словарь и начал его изучать с первой же страницы. Мы душевно распрощались с Артуром, и я отправился к себе на Сан Блас.

…Где-то через год я вновь встретил Артура. К тому времени он действительно научился хорошо говорить по-испански. За год он объездил по своим неведомым мне делам всю Испанию, а в Барселоне как-то даже отсидел в тюрьме 40 суток.

– А за что? – спросил я. Артур хитро улыбнулся.

– Значит – было за что! – сказал он.

…А тогда, явившись на Сан Блас, я выпил в последнем ещё открытом баре копу пива с маслинками и купил картон вина. Достав из кроны пинии свои одеяла, я удобно устроился на ночлег на своей скамейке в парке. Мне было воистину замечательно: ночь, звёзды, свежий воздух, в парке никого. Я достал из сумки книгу Станислава Лема и при свете фонаря принялся, попивая вино, её читать.

Так хорошо, как в ту ночь, я никогда не чувствовал себя в жизни – ни до того, ни после.

А наутро я отправился пить кофе в альберг, где и встретил Тушкана и Шосса.

Второй визит
Парк Эль Параисо, 13 октября 1995 года

Солнечным утром в парке. Был жаркий и солнечный октябрьский день. Я, Шосс и Стив шли по аллее парка Эль Параисо. Народу в парке было много. Как испанцы, так и обитатели альберга в больших количествах отдыхали на травке.

За полгода, прошедшие после знакомства с камерой комиссариата, полиция меня ни разу больше не забирала (Шосс и Стив на Мадрасос вовсе ещё не были), и мрачные апрельские воспоминания успели выветриться из моей головы.

Поэтому, увидев надвигающуюся на нас, как танк, машину «Полисии Насьональ» с большим гербом на синем капоте, я не сразу воспринял это дыхание того света всерьёз.

Я, Шосс и Стив ещё попытались надеяться, что этот Страх пронесёт мимо. Мы даже попытались уступить полиции дорогу.

Из этого ничего не вышло. Машина остановилась. Два неприветливых полицейских забрали наши документы и велели нам садиться. Всё началось сначала!

Судороги начинаются. В тот день была облава. Камеры ломились от задержанных гадин. То есть, это был не комиссариат, а настоящий серпентарий. Многих привезли именно из того же парка Эль Параисо. Камеры, в общем, были все до единой заняты. Впрочем, сначала нас не обыскивали и даже не запирали, и мы со всем бывшим при нас барахлом сидели в компании арабов и негров. Можно было ходить в туалет и даже курить в камере.

Веселья нам это не прибавило, так как всех негров и арабов, имевших альберговские тархеты, постепенно отпустили на свободу со стандартными предписаниями покинуть Испанию в 48 часов, нас же – отнюдь. А когда у нас забрали ремни-шнурки, сняли отпечатки пальцев, после чего заперли, – мы упали духом.

На Шосса в процессе дактилоскопии вовсе напал столбняк. Молодой полицейский никак не мог отпечатать шоссовские пальцы на бланке и принялся на Шосса орать.

– Эй, – сказал своему коллеге старший офицер, – если сам ничего не умеешь, так зачем на него-то орёшь?

«Дактилоскопические судороги» мне хорошо известны. Полицейский, беря тебя за кисть руки, чтобы снять отпечатки пальцев, обычно говорит: «Сделай руку, как мёртвую». Но расслабить кисть почему-то никак не удаётся.

Больше всех был деморализован Стив. Вдобавок у него отобрали очки, без которых он почти ничего не видел. От волнения Стив разучился говорить не только по-русски, но и по-польски. Его не успокаивали ни мои уверения, что нас скоро должны отпустить на свободу (на что я, кстати сказать, надеялся совершенно искренне), ни шутки-прибаутки нашего нового знакомого поляка Збигнева, который сидел тут же, и которому, единственному из всех, вроде бы было на всё наплевать.

Кроме меня, Шосса, Стива и Збигнева в нашей камере сидел ещё один румын. В соседней расслаблялись ещё несколько гадин, а в маленькой камере близ туалета в одиночестве рыдала негритянка.

Загремела дверь: вызвали Збигнева. В камеру он не вернулся.

– Ну, вот, – удовлетворённо сказал я. – Что я вам и говорил. Его отпустили, скоро и нас тоже.

С поджатым хвостом. Тоскливо сидя в камере, мы прислушивались к тому, что делалось в дежурной части, отделённой от нас, кроме решётки, двумя дверьми и коридором. Мало-помалу мы с Шоссом выделили 4 стадии: 1) дальняя разноголосица – журчание шкатулок и отзвуки голосов национальщиков; 2) бурление – журчание нарастает, и голоса становятся громче – полицейских прибыло; 3) клубок – полицейские, журча шкатулками, идут по коридору в нашу сторону; 4) отпирание двери камеры.

Нас покормили кола-као и печеньем. Мы услышали, как национальщик успокаивает всхлипывающую негритянку, – и вновь могли наслаждаться дальней разноголосицей. Шкатулки пели вдалеке, как комары на болоте.

Время шло. Хотя у Стива полицейские забрали очки, наручные часы они снять почему-то забыли, и благодаря этому мы не чувствовали себя оторванными от мира.

В восьмом часу вечера пение шкатулок начало резко усиливаться. Железная дверь загремела, и полицейские велели выходить всем. «Наконец-то!» – облегчённо вздохнули мы. Относя матрасы и одеяла на склад, мы договорились, что тот, кого выпустят раньше, будет ждать остальных у метро.

В комнате дежурных мы среди прочих сразу увидели полицейского, который держал в руках с полдюжины гостеприимно раскрытых наручников. Национальщик смотрел на гадин с высокомерным презрением. Ноги у нас подкосились, а в глазах потемнело. Меня сковали с Шоссом одними наручниками; Стива скрепили с кем-то ещё; всего нас, включая заплаканную негритянку, вроде, как раз дюжина и оказалась. Нас повели на улицу – мы спотыкались на мраморной лестнице – и погрузили в полицейский фургончик марки «мерседес».

В отделении для гадин в фургонетке были деревянные скамьи. Окон в гадском отсеке не было, но сквозь решётку, отделявшую нас от сидевших впереди полицейских, мы могли видеть через лобовое стекло вечерние улицы Мадрида, по которым мы проезжали.

– Что ж, Шосс, – грустно сказал я, – теперь это явно депортация. Смотри на Мадрид в последний раз: вон, видишь, Аточа? – Мы проезжали по площади Императора Карлоса V мимо вокзала. – Смотри на Аточу в последний раз, так как больше не увидишь.

Шосс молчал. Наконец он заговорил.

– Как же мне надоела эта жизнь, – с прерывистым судорожным вздохом сказал Шосс. – И как же мне НАДОЕЛО ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА РОДИНУ С ПОДЖАТЫМ ХВОСТОМ!!

Окончательно потерявший дар речи Стив тупо смотрел перед собой. Давным-давно небритый, заросший неопрятной щетиной Стив, да ещё и без очков, был похож скорее на кабана, нежели на человека. Аточа его не интересовала. Гадины молчали в оцепенении. Негритянка вытирала заплаканные глаза.

Полицейские торопились. Наш «мерседес» нервно озарял вечерние улицы синими сполохами, а перед светофорами подвывал сиреной и нетерпеливо проезжал на красный свет. Каких страшных бандитов поймали! Прохожие на улицах, наверное, так и думают.

Как мы выяснили потом, спешили национальщики вот почему. Было около девяти вечера, и в тюрьме Мораталас, куда нас везли, гадин так поздно могли просто не принять. А в комиссариате на Мадрасос ночью гадин не держат. И если нас не примет тюрьма, что тогда делать полицейским с целой дюжиной гадин? Тогда нас пришлось бы всех до единого выпустить, но как же так? Все труды за целый день – насмарку!

Тюрьма. Главное логово «Полисии Насьональ», административная тюрьма Мораталас, находилась в одноимённом юго-восточном районе Мадрида (метро Павонес, линия 9). Это обширное двухэтажное краснокирпичное здание. Фургонетка, проехав по тюремному двору, вкатилась в подвал.

В течение не менее пятнадцати минут до нас доносилась оживлённая и очень громкая матерная ругань полицейских. Тюрьма действительно не хотела нас принимать.

Наконец дверцу отперли, и нам было велено выходить.

Оказавшись на вахте, мы увидели уходящий в преисподнюю коридор с множеством полутёмных камер. Они были такой же конструкции, как и на Мадрасос, только разных размеров: были камеры очень большие, а были и на одну гадину.

Тюремные полицейские смотрели на нас хмуро, по-тюремному.

– Буэнас тардес (Добрый вечер), – единственный из всех гадин поздоровался с национальщиками я. Ответом было гробовое молчание.

Полицейские с Мадрасос передали своим тюремным коллегам конверты с нашими вещами. Затем мораталасцы ещё раз тщательно нас обыскали, попутно отобрав часы у Стива. Тюремные полицейские были хмуры и недовольны лишним хлопотам.

На складе мы взяли по кожаному матрасу и давно не стиранному вонючему одеялу, после чего сходили в туалет. Затем всех нас, за исключением негритянки, заперли в большой камере.

Збигнев. Не помню, сколько собралось гадин в камере, но как раз на одну персону больше, нежели помещалось матрасов на возвышении. Збигнев тоже был тут.

– Дорогие русские товарищи, – радостно приветствовал он нас по-русски, – я рад видеть вас в мадридской тюрьме!

Оказывается, его вовсе не отпустили, а привезли сюда раньше нас. Збигнев был единственным, кто шутил и резвился. Он рассказал, что полиция поймала его в парке возле Аточи, где он ожидал своего друга, который должен был принести заработанные Збигневом деньги. (Збигнев работал на стройке маляром). Деньги он, таким образом, не получил и веселился, наверно, в связи с этим событием.

Его прибаутки развлекли нас ненадолго. Арабы и негры, похожие на тех, что стучат в Ретиро в барабаны, сидели или лежали молча, в оцепенении. Небритый Стив впал в идиотическую прострацию.

В тюремном туалете я напился воды, и теперь вновь захотелось в туалет. Выяснилось, что допроситься в сортир здесь крайне сложно. Полицейские находились весьма далеко от нашей камеры на вахте, но даже если они и слышали, что им кричат, подходить не спешили.

Туалетную кампанию возглавил сам Збигнев. Он долго грохотал дверью. Явившийся наконец полицейский для начала долго читал нам мораль. Мы, дескать, отвлекаем его от других дел, а в туалет здесь положено ходить четыре раза в сутки. Тем не менее туда он нас всё-таки выпустил, причём сразу всех желающих.

Вернувшись из сортира, Збигнев завёл с полицейским дискуссию о политике. Для начала он нецензурно характеризовал Леха Валенсу4545
  Тогдашний президент Польши.


[Закрыть]. Полицейский сказал, что он в точности такого же мнения о Фелипе Гонсалесе4646
  В то время – премьер-министр Испании.


[Закрыть], после чего запер дверь и ушёл.

– А тут хоть кормят? – спросил я Збигнева. Збигнев показал на пластиковую коробочку с каким-то застывшим варевом, которая валялась у двери.

– Я это есть не стал, – объяснил Збигнев.

Часов ни у кого не было, но, судя по всему, до полуночи то одного, то другого куда-то вызывали, а потом водворяли в камеру опять. Нас не трогали. Наконец эта бурная и пока непонятная для нас деятельность прекратилась. Свет потух, и затеплились тусклые оранжевые ночные плафоны. Окон здесь, естественно, не было, так как мы находились под землёй. Слушая мерный шум вентиляции, а может, отопления, я тупо смотрел в потолок. Было жарко. Задремал я под утро.

Полицейская кулинария. Завтрак был подан в семь утра. (Время мы спросили у полицейского). На завтрак было холодное кола-као и печенье: а ла Мадрасос. Затем было разрешено сходить в сортир. Вернувшись оттуда в камеру, Шосс сказал:

– Здесь надо ходить в туалет не тогда, когда хочется, а тогда, когда есть такая возможность.

Через некоторое время меня, Шосса, Стива и ещё нескольких гадин из вчера привезённых вызвали из камеры. Нас нарядили в наручники – перед погрузкой в фургонетку мы успели взглянуть на пасмурное утреннее небо – и опять куда-то повезли. Машина вновь мигала, завывала и проскакивала на красный свет.

Скоро мы оказались в комиссариате на улице Мадрасос.

Комиссариат, несомненно, лучше тюрьмы Мораталас. По крайней мере, сидишь не в подвале; хотя окон нет и тут, это как-то ощущается. Особо ценно то, что в туалет выпускают, не читая мораль, и по первому требованию.

Закурить, впрочем, ни вчера, ни сегодня не дали. А на обед нам подали разогретые в микроволновке кушанья в пластиковых коробочках – такие же, как на Мораталасе.

Что же это было за кушанье? Какая-то картофельно-горохово-крупяная запеканка. Хотя в горло она лезла с большим трудом, голод отбивала начисто. Мы с Шоссом решили, что это – специально витаминизированная смесь. К смеси полагался пакетик с сухариком.

– Это издевательство над кулинарией, – сказал Шосс, отведав полицейского обеда.

Вмешательство чёрта. Нас по очереди начали вызывать к адвокату. Шосс и Стив вернулись радостные: они тут были в первый раз, и их обещали к вечеру выпустить.

Меня же, очевидно, за язык дёрнул чёрт, и я сообщил адвокату и другим полицейским, что я на Мадрасос уже один раз был. И они бы, наверное, пропустили это мимо ушей, но я стоял на своём. Полицейский отправился рыться в архивах.

Он вернулся ни с чем – и хорошо бы мне на этом-то успокоиться! – но я даже вспомнил дату моего первого визита на Мадрасос. Полицейский пошёл искать снова и наконец принёс моё «дело». Почему я так упирал на то, что уже здесь был? Очевидно, я исходил из того, что ежели отпустили в первый раз, то во второй-то выпустят точно.

Однако ситуация резко изменилась. Адвокат сказал мне, что раз я задержан уже вторично, то завтра мне предстоит суд, который и решит, депортировать ли меня в Россию или посадить на 40 суток на Мораталас.

Вот уж воистину – альтернатива достойная!

Кроме меня, суд предстоял ещё одному румыну. Всем остальным сообщили, что они пойдут на свободу. Горе моё не поддавалось описанию. Нас вновь отвезли в тюрьму.

Там произошла тягостная для меня сцена. Старший дежурный национальщик торжественно зачитал имена освобождаемых, в том числе Шосса и Стива. При этом он говорил каждому персонально:

– Tú vas a libertad. (Ты идёшь на свободу).

Мне и румыну он этого не сказал. Освобождённым вернули вещи, и полицейский повёл счастливых гадин на волю.

– Возвращайся, Капитон! – сказали мне на прощанье Шосс и Стив. Я грустно простился с ними. Хотя я, конечно, был за них рад, но на сердце у меня было тяжело.

Збигнев, румын и я. В тюрьме было тихо. Двери почти всех камер были открыты. Полицейские тяжёлыми взглядами смотрели на нас с румыном.

– Есть хотите? – спросили они. – Для вас оставлено.

В углу на столе лежало несколько вышеописанных коробочек.

– Нет, – сказали мы с румыном.

– Пошли, – сказал национальщик.

К моему радостному удивлению, я увидел, что в камере, в полном одиночестве, лежит Збигнев. Матрас он положил не на возвышение, а прямо под дверью.

– Здорово, Збигнев! – воскликнул я. Мы дружески обнялись.

– Я думал, что тебя больше не увижу! – сказал Збигнев, который был рад не меньше меня. – А это кто с тобой? Ты кто такой?

– Румын, – ответил румын. Мы поговорили с ним о том, о сём по-испански. Ни по-русски, ни по-польски румын не понимал.

В углу камеры громоздилась стопка матрасов. Взяв себе по одному, мы со Збигневом положили их на «лучшие места» на возвышении, а румын улёгся на оставшуюся кучу.

Мечта Збигнева. – Эти сволочи, – сказал Збигнев, когда мы расположились на матрасах, – после того, как вас всех увезли, выключили свет, и я сидел тут, как волк в норе.

– Что, вообще весь?

– Какие-то коптилки оставили. – Збигнев показал мне петлю, которую он из чего-то сплёл. – Я уже всё приготовил: думаю, как первая сука дверь откроет, так я её и придушу!

– Полицейского, что ли?

– А кого же ещё?..

Родом Збигнев был из города Сталёва Воля. Там осталась его жена. Сам он уже давно работал в Испании и хорошо говорил по-испански. Ранее Збигнев учился в Советском Союзе – он закончил какой-то промышленный институт в Челябинской области – и поэтому очень хорошо говорил также по-русски.