Текст книги "Боярские дворы"

Палаты жилые, палаты разные

Имя Салтанова – оно мелькало чуть не в каждом „столбце“ и… по-прежнему оставалось неуловимым. Заказы, материалы, сроки, точный пересчет бухгалтерских ведомостей – каждая копейка на учете, каждый израсходованный рубль – событие. Художник выписывал материалы для работы. Оружейная палата отсчитывала рабочие часы. Приказные составляли описи сделанного. И из безликой бухгалтерской мозаики, рассыпанной по все новым и новым архивным „столбцам“ – если хватит настойчивости в поисках, терпения в переписке, – вставала картина яркая, неожиданная.

Палат было много, разных и в чем-то одинаковых – стиль времени всегда отчетливо выступает в перспективе прошедших лет, – но снова бесконечно далеких от пресловутого теремного колорита.

Стены – о них думали прежде всего. В кремлевских теремах они почти целиком отдаются под росписи. В частных московских домах мода выглядит иначе. Их обивают красным сукном, золочеными кожами, даже шпалерами, затягивая часто тем же материалом потолки.

Когда палата больше по размеру, каждая стена решается по-своему: на одной сукно, на другой тронутая позолотой и серебрением роспись, на третьей кожа. Появляются здесь в 1670-х годах и первые обои. Их, имитируя соответствующий сорт ткани, будет учить писать на грунтованных холстах Салтанов (не для того ли и нужны были „обрасцы объярей травчетых“?). Такие живописные обои натягивались на подрамники, а затем уже крепились на стенах – последняя новинка западноевропейской моды.

Но обивка служила главным образом фоном. На стенах щедро развешивались зеркала – да, зеркала, которые только в личных комнатах еще прятались иногда в шкафах, иногда задергивались занавесками. Никакой симметрии в размещении их не соблюдалось. Размеры оказывались разными, рамы – и простыми деревянными, и резными золочеными, в том числе круглыми, и черепаховыми с серебром – отзвук увлекавшего Западную Европу стиля знаменитого французского мебельщика Шарля Буля, и сложными фигурами, как, например, „по краям два человека высеребрены, а у них крыла и волосы вызолочены“. Зеркала перемежались с портретами, пока еще только царскими, гравюрами – „немецкими печатными листами“ и картами – „землемерными чертежами“ на полотне и в золоченых рамах. Из-за своей редкости гравюры и карты ценились наравне с живописью. Так же свободно и так же в рамах развешивались по стенам и „новомодные иконы“. Были среди них живописные на полотне, были и совершенно особенные – в аппликативной технике, когда одежды и фон выклеивались из разных сортов тканей, а лица и руки прописывались живописцем. На их примере и вовсе трудно говорить о пристрастии к старине, хотя бы к дедовским семейным образам.

Потолки тоже составляли предмет большой заботы. Если их не обтягивали одинаково со стенами, то делали узорчатыми. „Подволока“ могла быть „слюденая в вырезной жести да в рамах“. Иногда слюда в тех же рамах заменялась дорогим и редким чистым стеклом. Но в главной парадной комнате на дощатый накат потолка натягивался расписанный художником холст. Одной из самых распространенных была композиция с Христом, по сторонам которого изображались вызолоченное солнце и посеребренный месяц со звездами, иначе – „беги небесные с зодиями (знаками зодиака. – Н. М.) и планетами“.

В живописную композицию старались включать и люстру, называвшуюся на языке тех лет паникадилом. Люстры часто были по голландскому образцу – медные или оловянные, реже хрустальные с подвесками. Встречались и исключительные паникадила, как „в подволоке орел одноглавой резной, позолочен; из ног его на железе лосеная голова деревянная с рогами вызолочена; у ней шесть шанданов (подсвечников. – Н. М.) железных, золоченых; а под головою и под шанданами яблоко немецкое писано“.

Но и такого многообразия форм и красок в жилой комнате, казалось, мало. В окна местами вставлялись цветные стекла, „стеклы с личины“ – витражи, а за нехваткой витражей – их имитация в виде росписи по слюде. Ее Салтанов выполнял и для спальни маленького царевича Петра. А вот дальше шла мебель.

О чем может рассказать обстановка жилья? По всей вероятности, о нашем вкусе, интересах, потребностях, привычках, средствах – зачастую беспощадный рассказ о том, в чем человек не хотел бы признаваться даже перед самим собой. Но это в наши дни или, в крайнем случае, в чеховские годы. А много раньше, когда привычные нам формы мебели были редкостью, когда они только зарождались и начинали входить в быт?

Конечно, то же и о вкусах владельцев, об их приверженности к старине или, наоборот, стремлении угнаться за новым, за модой. Хотя, в общем, мода, если она даже ассоциировалась с враждебно воспринимаемым церковниками Западом, сохраняла свои соблазны для каждого. От нее трудно отказаться, а на Руси тем труднее, что слишком наглядно связывалась она с изменениями в жизни людей, с новыми чертами и быта, и повседневных потребностей.

Сундук должен дать место шкафу – в XVII столетии от него отказываются уже все страны Западной Европы, кроме Голландии, – скамьи, лавки не могли не уступить стулу. Но для этого на Руси еще должна была возникнуть соответствующая отрасль производства, появиться сырье, подготовленные мастера. А спрос – он слишком быстро растет в Москве и выходит далеко за пределы царского двора: стоит заглянуть в дела торговых рядов. Столовая палата. Обычная. Одна из многих. Стулья, „опрометные“ скамьи – от них, оказывается, труднее всего отказаться, несколько столов – дубовых и „под аспид“. Пара шкафов – под посуду и парадное серебро. Непременные часы, и не одни. Остальные подробности зависели уже от интересов и увлечений хозяев – „большая свертная обозрительная трубка“, птичьи клетки в „ценинных (фаянсовых. – Н. М.) станках“, термометр – „три фигуры немецких, ореховых; у них в срединах трубки стеклянные, а на них по мишени медной, на мишенях вырезаны слова немецкие, а под трубками в стеклянных чашках ртуть“. Во многих зажиточных московских домах посередине столовой палаты находился рундук и на нем орган. Встречались также расписанные ширмы – свидетельство проходивших здесь концертов или даже представлений.

Обстановка „спальных чуланов“, которыми пользовались в зимнее время, ограничивалась кроватью, столом, зеркалами. В спальных летних палатах к ним добавлялись кресла, шкафы, часы, ковры, музыкальные инструменты. И разве приходится удивляться, что тут же могли оказаться „накладные волоса“ – тот самый парик, который все привыкли связывать лишь с петровскими годами, с реформами насильственными и неожиданными. Списки салтановских работ – художник будто входит во все дома, „делает“ все покои, касается всех вещей. Сделанные в первый раз для царских покоев, они быстро оборачиваются тиражом, становятся модой, прочтенной для Москвы и профессиональных особенностей ее мастеров. Но такая задача для одного человека не представлялась возможной, и то, как она решалась в действительности, еще предстояло узнать.

О чем не сказали указы

А ведь Салтанов по-прежнему размышлял. Даже заваленный заказами, даже убедившийся, насколько широко требовалось в Москве его разнообразное и высокое мастерство.

Кто спорит, само время складывалось для художника на редкость благоприятно. Московское государство только что, в январе 1607 года, выиграло Андрусовский мир с Польшей. Осваивалась Сибирь. Вслед за Нерчинском и Иркутском закладывается в 1666 году Селенгинск. Обретает реальные черты русский флот – его начинают строить в Дединове на Оке. К тому же окончательное низложение и опала Никона освобождают государство, да и частную жизнь тех же москвичей от жесткой ферулы церкви. Теперь мода приобретает для каждого иной вес и смысл, тем более в отношении повседневного быта. Новая обстановка неразрывно связывалась с новыми формами жизни, и потому работа Салтанова приобретала совершенно исключительную ценность.

Правда, для жалованного художника не меньшее значение имели перипетии внутри царской семьи, слишком ощутимо сказывавшиеся и на характере заказов, и на том, какую оценку и благоволение они получают. В феврале 1669 года умирает новорожденная царевна Евдокия, а месяцем позже – сама плодовитая и богобоязненная царица Мария Ильична из семьи Милославских. В апреле того же года не станет одного из сыновей Алексея Михайловича – Симеона, а в январе 1670 года царь лишится – что было уже очень существенным – своего объявленного наследника царевича Алексея Алексеевича. В окутавшем дворец трауре некому было интересоваться украшением царских покоев.

Вдовство Алексея Михайловича оказывается очень недолгим. Увлечение юной воспитанницей боярина Артамона Матвеева настолько сильно, что царь торопится с новым браком – во дворец входит молодая царица Наталья Кирилловна, своевольная, независимая нравом, обожаемая до восторга. А уж ей-то не терпится всего самой испробовать, все переиначить на свой вкус, благо Алексей Михайлович и не думает ни в чем перечить молодой жене. Салтанову поручается руководство всеми художественными работами во вновь строящихся палатах Натальи Кирилловны. И не с появлением ли новой царицы было связано решение Салтанова окончательно обосноваться в Московии? В апреле 1674 года он объявляет о желании своем креститься „в православную веру“, и дело здесь было не в религиозных побуждениях, тем более не в необходимости стабилизировать свое положение в русской столице. Салтанов имел в виду исключительно те выгоды, которые приносило крещение.

Обставлялось крещение исключительно пышно. „Новокрещену“ шилось бесплатно дорогое платье, выдавались в зависимости от его положения деньги, предоставлялись всяческие льготы. Некий Иван Башмаков был за это назначен в ученики к самому прославленному Симону Ушакову. Ушаков, избегавший, как правило, воспитанников, обязывался царским указом учить Башмакова „иконному письму с великим радением и тем свою работу объявил, чтобы иноземцы, смотря такую государскую милость, к благочестию приступали“. Если „новокрещен“ считал себя, тем не менее, обделенным, он обращался на царское имя с челобитной, ссылаясь на крещение как на особую свою заслугу, и требовал доплаты. Перемена веры была выгодной сделкой, и Салтанов точно определил, что должен в таком случае получить. „За службу и крещение“ он просил ему дать дворянство и записать как дворянина по московскому списку при Оружейной палате. Случай беспрецедентный, и тем не менее просьба художника была удовлетворена. Салтанов, ставший именоваться после крещения Иваном Богдановичем, с этого момента и вплоть до своей смерти возглавляет список художников-живописцев в штате Оружейной палаты.

Дворянская служба несла с собой и иные преимущества, о которых Салтанову даже не приходилось упоминать, – огромное для того времени жалованье – двести шесть рублей в год и пятьдесят рублей так называемых кормовых. Следующий после него по списку и мастерству Иван Безмин получал за полгода тридцать два рубля двадцать восемь алтын и две деньги. И притом Салтанов не преминет упомянуть о каждом отдельном, тем более понравившемся царской семье заказе, чтобы получить и разовое награждение. Вот так шьется дворянину Ивану Салтанову „за ево доброе мастерство“ суконный кафтан, в другой раз жалуется он „дворовым местом в Кузнецкой слободе за Яузские вороты“ – оно и в переписи Москвы 1720-х годов все еще будет связано с его именем. Появляются у Салтанова и собственные крепостные. Один из них, помогавший художнику, обучившись более или менее мастерству, сбежал от Салтанова да еще и „снес разное имущество“, о чем велось долгое и безрезультатное следствие. А когда умрет у художника первая жена, он получит из Оружейной палаты десять рублей на ее похороны. Только верно и то, что, как ни один другой живописец, умел Салтанов „потрафить“ вкусам и требованиям заказчиков, выполнить одинаково искусно любую из потребовавшихся им работ.

При Алексее Михайловиче и Наталье Кирилловне это прежде всего „верховые поделки“, при подростке Федоре Алексеевиче – своеобразные портреты, по-своему перекликавшиеся с иконописью. В октябре 1677 года Салтанову поручается написать „ево великого государя персону золотом и краски в длину и в ширину по размеру“. Спустя три месяца у него новый и не менее ответственный заказ на „Распятие с предстоящими“, где должны были быть изображены покойные Алексей Михайлович, Марья Ильична и царевич Алексей Алексеевич. Предложенное художником решение оказалось настолько удачным, что ему придется его много раз повторить и на меди, и на полотне. Напишет Салтанов и отдельный портрет Алексея Михайловича „во успении“, получая каждый раз немалые денежные награждения.

При царевне Софье спешно строятся терема. Каждая из ее многочисленных сестер хотела почувствовать свою сопричастность к царскому дому, обиходу, богатствам. И Салтанов руководит стенными росписями; кстати, пишет и станковые картины. Одну из них царевна Софья непременно хотела видеть в своей приемной палате. А при Петре… Но тут-то и начиналось самое интересное.

У Салтанова были ученики. Собственно, полагалось им быть у каждого жалованного мастера, чтобы не растерять для государства его умения, сообщить этому умению новую жизнь. Обязательными были казенные ученики – на содержании Оружейной палаты, обычными – частные, которые набирались и содержались художником на собственные средства. Существовала особая форма договора – „жилая запись“: как мастер обязан учить и содержать ученика, сколько и на каких условиях должен у него ученик прожить. Без участия подобных помощников заниматься в то время любым ремеслом не представлялось возможным. Потому и случилось, как говорится в жалобе некоего ученика Ивана Гребенкина на иконописца Афанасия Семенова: „И впредь учить не хочет, и не кормит, и не поит, и не одевает, и не обувает, и мучит, и просит на меня жилой записи на 20 лет“. Мастер и ученик – каждый боролся за свои интересы.

В жизни Салтанова все выглядело иначе. У него первая в Московском государстве казенная живописная школа, о которой печется Оружейная палата. И избы для жилья и обучения молодых художников отстраивает на салтановском дворе, и выдает дрова для отопления изб, не забывая и об освещении – свечах. Со смертью Натальи Кирилловны Салтанов как бы отстраняется от дворцовых заказов, только руководит их выполнением, зато все остальное время отдает школе. Школа остается под его началом до конца 1690-х годов, точнее – до начала строительства столицы на Неве, куда постепенно отзываются все специалисты. Так жадно стремившийся к новшествам Петр салтановскую школу и не думал закрывать. Мастерство Салтанова вполне соответствовало представлениям Петра об искусстве.

Ничего удивительного. Это Салтанов участвует в оформлении первых празднований побед русского оружия на улицах Москвы. Он проектирует одни из первых триумфальных ворот в Москве в 1696 году – по случаю взятия Азова. Под его руководством пишутся грандиозные картины-панно, изображавшие отдельные эпизоды победоносной кампании и расставленные на улицах Москвы. И полнейшая неожиданность – Петр поручает Салтанову ведение архитектурно-строительных работ в старой столице. В 1701 году ему предписывалось „быть в надзирании“ начатого строительством в Кремле Арсенала и наблюдать одновременно там же за разборкой стрешневского дворца. Но ведь для такого решения нужно было не простое доверие и давнее знакомство – уверенность в профессиональном умении человека, способности справиться с работой, которой придавалось совершенно исключительное значение. Арсенал должен был служить не только местом хранения оружия и амуниции, но и памятником славы русского оружия. Выбор Салтанова означал, что художник и раньше соприкасался – должен был соприкасаться! – со строительными делами. Другой вопрос, что как служилый дворянин он мог нести подобную службу помимо Оружейной палаты и ее делопроизводства. Недаром даже жалованье Салтанов получал не по Оружейной палате, а по так называемому приказу Новой чети. Дворянин не мог подчиняться правилам, общим с простыми ремесленниками.

Смерть помешала Салтанову увидеть окончание Арсенала. Когда и как не стало художника – ответа нет. Документы, так старательно перечислявшие работы мастера, его занятия на каждый день и час, обошли кончину Салтанова. О ней можно судить лишь по приходо-расходной книге Оружейной палаты, в которой появилась в 1703 году запись: „Февраля в 27 день по указу великого государя подьячему Андрею Беляеву выдать от прихода денег дворянина Салтанова Ивана жене его вдове Домне за многие мужа ее службы и непрестанные работы на поминовение души ево… окладу ево сто рублев“.

Последняя страница истории „кизилбашския земли живописца“ была дописана. Оставалось добавить, что понадобилось несколько человек и около десятка учреждений, чтобы передать функции и обязанности одного Ивана Салтанова. И в них, их деятельности, почти без остатка растворилось когда-то столь хорошо известное москвичам и ценимое ими имя.

Кавалер Де Герн

Всю жизнь испытывал я неизъяснимое влечение к старым домам и забытым усадьбам. Талант архитектора в них заметно тускнел, зато становились такими очевидными превратности человеческих судеб, тщета надежд и вечность бытия.

И. М. Снегирев. 1842 г.

Научной дискуссии не было. Да по тем временам и не могло быть. В годы самой вдохновенной и жестокой борьбы с космополитизмом, изгнания из советского быта и истории всего иноземного академик Игорь Эммануилович Грабарь осмелился высказать предположение, что знаменитый московский Пашков дом – тогдашняя Ленинская библиотека – представляет собой творение не великого русского зодчего Василия Ивановича Баженова, а какого-то, по существу, безвестного французского архитектора кавалера де Герна.

Правда, никаких документальных подтверждений авторства В. И. Баженова не существовало (их нет и до сих пор), а аналогичные по стилю, по архитектурному „почерку“ чертежи подмосковного Никольского-Урюпина несли полную подпись кавалера. Правда, сравнительный анализ Пашкова дома с Царицыном, неосуществленным проектом Большого Кремлевского дворца, очень немногими связываемыми с именем Баженова домами выглядел совсем неубедительно, а родство с постройками Никольского-Урюпина и соседнего Архангельского бросалось в глаза с первого взгляда. Аргумент, выдвинутый против старейшего и опытнейшего историка русского искусства, не подлежал опровержению: все лучшие постройки, где бы и когда бы они ни были возведены, должны принадлежать национальным мастерам. „Очередное помешательство“, по едкому замечанию Игоря Грабаря.

…На пожелтелом листе старой гравюры дом рисовался огромным, в крутых ступенях высокого фронтона, тесно поднимающихся под черепичную кровлю этажей, в наплывах могучих каменных волют, отчеркнувших углы широкого фасада. Целая крепость среди россыпи рубленых домов, амбаров, банек и частоколов. Первая мысль о Голландии стиралась привычным обликом старой Москвы, еще не успевшей по-настоящему ощутить ветер петровских перемен. Впрочем…

Местоположение необычного дома не оставляло сомнений – участок Пашкова дома. И. Е. Забелин уточнял, что стоявшее здесь ранее здание составляло собственность думного дьяка Автонома Иванова сына Иванова. Изображавшая панораму Москвы гравюра голландского мастера Петра Пикара была датирована 1714 годом, и Забелин высказывал мысль, что, хотя строительство дома относилось ко времени правления царевны Софьи, свой „голландский“ облик он получил после перестройки, осуществленной очередным владельцем – самим „Алексашкой“ Меншиковым. Предположение тем более невероятное, что обращение к западноевропейской архитектуре, собственно к Голландии, всегда связывалось с преобразованиями петровских лет – никак не с 1686 годом, когда был закончен дом. И тем не менее документы не оставляли сомнений: Елизаров двор становится собственностью думного дьяка Автонома Иванова в 1680-х годах, когда и начинается спешное строительство.

Имя Автонома Иванова малоизвестно любителям истории, но необычайно существенно для понимания петровского и предпетровского времени, связанных с ними в государстве перемен. Сын приходского московского попа, дослужившийся до одной из высших приказных должностей, а вместе с нею приобретший сказочные богатства. Шестнадцать тысяч душ, не говоря о множестве земель и круглом капитале, – такими возможностями располагали далеко не все представители даже самых знатных семей. Еще во времена Софьи сумел Автоном оказаться при управлении Поместным приказом и получить в той же должности звание думного дьяка. Всем обязанный царевне, он тем не менее в числе пяти думных дьяков без колебаний подписывает в 1689 году грамоту об ее отрешении от правления. Ставкой многоопытного приказа становится юный Петр.

И почему-то настороженный, подозрительный ко всем сотрудникам предыдущего правления Петр поручает думному дьяку ведать сразу тремя приказами – Иноземским, Рейтарским и Пушкарским. А ведь именно от них зависело формирование обновленной русской армии. Автоном Иванов работает рука об руку с Иваном Григорьевичем Суворовым, родным дедом великого полководца. Имя И. Г. Суворова сохранилось в названии расположенной рядом с Преображенской площадью улицы, где помещалась его „изба“ – канцелярия генерального писаря, иначе начальника генерального штаба. Генерального штаба Преображенского и Семеновского полков.

Что же касается богатств Автонома Иванова, то он находит им применение вполне в духе требований Петра. В 1705–1706 годах в Москве формируется из служилых людей и рекрут „драгунский полк думного дьяка Автонома Иванова“, вскоре переименованный в Азовский. Сам дьяк командовать полком не мог – его замещал в этом некий Павлов, зато нес расходы по содержанию, обмундированию и вооружению солдат. И в том, что полк отлично сражался под Полтавой, хорошо показал себя в Прутском походе 1711 года, была определенная и вполне оцененная Петром заслуга Иванова.

Неудивительно, что разделял доверенный дьяк и вкусы Петра, его тяготение к западноевропейским формам жизни. Мало кто из бояр мог похвастать таким огромным, как ивановский, домом, к тому же выстроенным на новомодный голландский манер. Дворец на Ваганькове был как раз делом рук Автонома Иванова, а не Меншикова – документы опровергали утверждение И. Е. Забелина. В так называемой Мостовой переписи Москвы 1716 года, проведенной через два года после появления гравюры Петра Пикара, владельцем дома по-прежнему числился „думной дьяк Автоном Иванов с сыновьями Николаем и Василием“. Зато имени „Алексашки“ Меншикова среди тех, кто располагал дворами или землей на Ваганькове, вообще не было.

Следующее названное Забелиным имя – царевна Прасковья Иоанновна. Ее действительно нетрудно было соотнести именно с Меншиковым. После ссылки былого временщика в Березов в 1727 году несметные богатства „Алексашки“ оказались поделенными, и прежде всего между членами царской семьи. Опальная царица Евдокия Лопухина, возвращенная из ссылки и торжественно поселенная в Новодевичьем монастыре, получает меншиковские кареты и лошадей, герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна, старшая племянница Петра, – дворец экс-фаворита у Боровицких ворот Кремля, Прасковья Иоанновна – дом у Мясницких ворот с выстроенной при нем церковью Архангела Гавриила, иначе – Меншиковой башней.

Значит, дом Меншикова у Боровицких ворот в принципе существовал, и сестры могли, предположим, поменяться своими владениями. Оставалось предположить еще и то, что Меншиков каким-то образом приобрел двор Иванова уже после переписи 1716 года. Но вот почему именно этот двор?

Скупые строки документа: „Лета тысяча семьсот тридесятого июня в тридесятый день от флота ундер лейтенант Николай Автономов сын Иванов, не последний в роде, продал он ко двору ее высочества государыни царевны Праскевии Иоанновны московский свой двор в Белом городе в приходе церкви Николая Чудотворца, что на Старом Ваганькове, на Знаменской улице, со каменным и деревянным строением за 3 тысячи рублей“. Места во времени для А. Д. Меншикова попросту не оставалось. Тем самым переходило в область легенд и утверждение многих авторов о том, что конфискованный в связи со ссылкой „Алексашки“ ивановский дом был в дальнейшем возвращен его освобожденным из Березова детям.

Но как же много говорила покупка Прасковьей Иоанновной ивановского дома! Еще недавно связанная самым скудным денежным содержанием, принужденная рассчитывать каждое новое платье, каждую пару штопаных чулок и стоптанных туфель, спавшая в измайловском дворце в одной из проходных комнат, лишенная надежд на царственный брак, Прасковья неожиданно оказывается не просто царской сестрой. Выбор на престол Анны Иоанновны пришелся далеко не по вкусу ее сестрам, которые, по донесениям иностранных дипломатов, начинают составлять партию против новой императрицы.

Современные дипломаты со всей серьезностью рассматривали шансы на престол Прасковьи Иоанновны, в пользу которой говорил сам факт брака, хотя и не объявленного, с Иваном Ильичом Дмитриевым-Мамоновым, располагавшим большими связями. Глухо упоминалось и о ребенке царевны, которого, по всей вероятности, писал замечательный живописец петровских лет – Андрей Матвеев. Дворец близ Кремля, тем более былой великокняжеский двор, был необходим Прасковье Иоанновне, чтобы утвердить свое изменившееся положение около престола. Но главное – приобретала она дом у родственников мужа: дочь Автонома Аграфена и царевна Прасковья были замужем за родными братьями.

Однако все планы царевны были почти мгновенно разрушены, и – кто знает! – не благодаря ли тайному вмешательству новой императрицы. Скоропостижно умирает не получивший вовремя медицинской помощи Иван Ильич Дмитриев-Мамонов. Вскоре уходит из жизни и сама Прасковья. Приближенные Анны Иоанновны настаивают на том, что она много лет тяжело была больна, случайно оказавшиеся при дворе иностранцы вспоминают о ее цветущем виде. Так или иначе Прасковьи не стало, а дом на Ваганькове остался без хозяев.

22 марта 1734 года Губернская канцелярия доносит Сенатской конторе о возникшем недоразумении: „В доме ее высочества блаженной памяти великой государыни царевны Праскевы Иоанновны, который за Боровицким мостом, в 1733 году был поставлен караул от лейб-гвардии к запечатанному погребу… а что в том погребе запечатано, о том известия не имеется… А ныне тот дом отдан во владение князю Меншикову, который ныне в том доме и живет; и оный князь Меншиков хочет тот погреб сломать…“ Дополнительно сообщалась и родословная дома, что „преж сего был думного дьяка Автонома Иванова, а ныне в том доме живет князь Александр Меншиков“. Иными словами, речь шла о единственном сыне любимца Петра, разделившем с отцом ссылку в Березове, возвращенном оттуда по восшествии на престол Анны Иоанновны вместе с единственной оставшейся в живых сестрой Александрой.

Сама по себе формулировка донесения позволяла сделать вывод, что ивановский дом достался Меншикову-младшему не сразу после его возвращения из ссылки, а лишь после 1733 года. Новая императрица стремилась в противовес сосланным Долгоруковым, любимцам Петра II, снискать симпатии той группы при дворе, к которой принадлежал Меншиков. Его сын получает сразу по возвращении чин подпоручика гвардии, дочь Александра выдается замуж за младшего брата Бирона. Анна Иоанновна явно хотела иметь обоих перед глазами.

Впрочем, Александра Александровна Меншикова-Бирон умерла в 1736 году от родов, а настоящая карьера ее брата началась только при Елизавете Петровне. Он отличился в Турецкую кампанию под командованием Миниха и в Семилетнюю войну, получил чин генерал-поручика и Александровскую ленту. Сумел он приобрести симпатии и Екатерины II, первым известив жителей Москвы о ее восшествии на престол, за что получил чин генерал-аншефа.

Дом Пашкова. 1784–1786 гг. Фрагмент фасада бокового флигеля.

Но в годы Анны Иоанновны сыну Меншикова еще далеко до сколько-нибудь значительного положения при дворе. Его желание распорядиться в своем собственном новом московском доме по личному усмотрению остается неосуществленным. Сенатская контора поручила одному из экзекуторов Сената распечатать погреб и ознакомиться с его содержимым. В погребе, состоявшем из двух палаток, находилось имущество покойной царевны, в том числе двенадцать икон без окладов, орел двуглавый жестяной вызолоченный с короной, какие обычно помещались на воротах домов членов царской семьи, стол, шкаф, обитые голубым и зеленым сукном доски, „в мешке пряжи орлёной 56 талек“, три железные двери, затворы, решетки и другая хозяйственная утварь. После составления описи погреб был снова опечатан и при нем сохранен караул.

Любопытно, что Анна Иоанновна не сочла нужным вернуть Александру Меншикову родительские владения, поскольку те перешли в руки ее сестер. Оказывается, находился собственно меншиковский дом, доставшийся затем Екатерине Иоанновне, между Волхонкой и Лебяжьим переулком. Императрица попросту заменила его соседним и немного меньшим домом, но и этот дом оставался в меншиковской семье сравнительно недолго.

Дом Пашкова. Фрагмент ворот.

В 1764 году не стало ни А. А. Меншикова, ни его жены. Наследники – Меншиковы имели четверых детей – предпочли расстаться со двором на Ваганькове тем охотнее, что его, по-видимому, так и не удалось толком восстановить после сильнейшего московского пожара 1737 года. Ну а дальнейшая история ваганьковского двора – это история знаменитого возникшего на его землях Пашкова дома и, во всяком случае, района, оказавшегося в самом центре стремительно разрастающегося города.

Былой Елизаров двор оказывается в руках П. Е. Пашкова, сына известного денщика Петра I, ставшего губернатором Астрахани и членом Военной коллегии. П. Е. Пашков в течение 1784–1786 года возводит получивший его имя и существующий поныне дом.

Подробностей строительства сохранилось на удивление мало. Известно, что новое здание оказалось меньше старого дома Автонома Иванова. Очевидно, что архитектор использовал старые фундаменты – обычный прием московского строительства. В столице одинаково берегли строительные материалы и труд мастеров. Только кем был автор, документы не говорят. Как ни странно, большинство наиболее любопытных старых построек Москвы продолжают оставаться безымянными.

Перед Пашковым домом разбивается превосходный сад – на склоне холма в сторону Моховой улицы, с фонтанами, беседками, заморскими птицами в замысловатых клетках и вольерах. Сад становится предметом восторгов и неослабевающего внимания москвичей.

Но в год окончания строительства дворца П. Е. Пашкову было предъявлено колоссальное взыскание – обязательная выплата государственного налога в Московскую Казенную палату по винным откупам. Оно не могло полностью разорить Пашкова, но заметно пошатнуло его состояние. Отличавшийся редкой предприимчивостью Петр Егорович срочно составляет завещание в пользу дальнего родственника, А. И. Пашкова, на условии выплаты долга и предоставления Петру Егоровичу возможности дожить в собственном доме. Разбитый параличом, прикованный к креслу на колесах, он не оставляет до последнего дня дворца, так и сохранившего имя Пашковых.