Текст книги "Любовь на Таганке"

Нина Шацкая-Филатова
Любовь на Таганке

© Шацкая-Филатова Н.С. (наследники), 2023

© РИА Новости

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Прости… Прощай, Таганка!

Слово к читателю

Когда-нибудь найдется дотошный человек (а их немало в России), который напишет наконец-то историю Таганки.

Из интервью Леонида Филатова

Дорогой читатель, в этой книге я опускаю все, что касается анализа спектаклей, всецело полагаясь в этой области на уже сделанное критиками и другими артистами Театра на Таганке. А все здесь написанное – это мой и только мой эмоциональный взгляд на то, что происходило в Театре на Таганке с 1964 (года рождения театра) по 1992 год (когда в нем произошел раскол). Это был период, когда мы, артисты, гордились своим Домом, не подозревая, какую долю нам преподнесет Судьба, за что-то навсегда отвернувшаяся от своих нерадивых детей, но давшая им – спасибо, Господи! – 18-летнюю отсрочку до печального КОНЦА.

Счастливая память всегда со мной

…Перестало биться сердце Ю.П.Любимова, перестал пульсировать его знаменитый фонарик – волевой сигнал на сцену, напоминающий нам, артистам, что мы должны соответствовать громкому имени одного из лучших театров мира…

Сейчас, по прошествии многих лет, я все чаще с невозможной нежностью вспоминаю ту мою Таганку, мою мини-Родину, которая долгие годы своими спектаклями завораживала умы и сердца наших зрителей.

На кухонной стене у меня среди множества фотографий – три с Юрием Петровичем Любимовым.

На одной – после многолетней разлуки возвращение его домой, в ТЕАТР… Счастливые лица артистов… Как озорно, взахлеб радуется сам Мастер, своей чудесной улыбкой и, казалось, вернувшейся молодостью одаривая всех нас, влюбленных в него артистов…

Другое фото – где я с непозволительной нежностью обнимаю его голову…

Третье – общее фото со всеми тогда присутствующими у нас с Лёней на квартире…

Под всеми фотографиями подпись Юрия Петровича: «Нине, Лёне – ваш Юрий Л.».

И, как в кино, в моей памяти – бесконечные кадры той любимовско-таганской жизни, брызжущей своей молодостью, талантами, ненасытной жаждой творчества с обязательной отдачей его наэлектризованному залу.

Талантливая своей молодостью, моя двадцатичетырехлетняя Душа летела в театр, а я с удивительными чувствами озорства и радости еле за ней успевала…

Вспоминаю лица молодых артистов, молодого Любимова, его жену – Людмилу Васильевну Целиковскую, которая иногда под какие-нибудь театральные даты собирала нас у себя дома, где всегда было тепло, уютно и сытно.

Особенно запомнилась вечеринка у Людмилы Васильевны, где мы, артисты, справляли какой-то юбилей спектакля «Антимиры» по стихам Андрея Вознесенского. Вот только не помню, сколько спектаклей мы на тот момент сыграли – 200, 300, 400?

В этот незабываемый вечер Людмила Васильевна усадила меня около себя и почти все время рассказывала, как она когда-то ради больного маленького сына бросила все, и кино, и театр; убеждая и меня бросить театр ради моего сына Денечки, который тоже в это время болел, находясь на попечении моей мамы.

Артисты ели-пили, веселились, а я с грустью наблюдала за их безмятежным времяпровождением.

Меня настораживали настырные уговоры любимой актрисы бросить театр, и, что-то ей отвечая, я бросала усталые взгляды на счастливых коллег, и так хотелось завертеться в их хороводе. Но Людмила Васильевна держала меня около себя, не отпуская.

Веселья для меня на этот раз не случилось, но глаза запомнили этот вечер, где мои коллеги-артисты отдохнули душевно!

* * *

Мы с Валерием Золотухиным пришли показываться в театр после встречи где-то на улице с артистом Джабраиловым, который, почти вскипая, рассказывал нам о новом Театре на Таганке.

Решение созрело мгновенно, тем более что мне посчастливилось увидеть любимовский спектакль «Добрый человек из Сезуана» еще в стенах Щукинского училища – ошеломляющее, оглушительное впечатление!

Спектакль поражал своим новым стилем: исчезли классические декорации, артисты напрямую заговорили с нами, зрителями, через зонги, сообщая о наболевшем… Площадной театр, театр улиц…

Нет слов, которые могли бы описать мое состояние после окончания спектакля. «Бум» в театральном мире!

Конечно же, только в этот театр!..

Показывались в кабинете Любимова. «Всухую» спели-сыграли сцену из оперетты про какого-то Васю и какую-то Дусю. То, что пели без концертмейстера (не пришла, зараза), нас веселило, и после показа мы долго не могли успокоиться от смеха…

Перед тем как пойти на показ, мы решили скрыть, что мы муж и жена, и Любимов взял обоих – Золотухина и Шацкую.

Почти сразу мы получили роли в спектаклях: я сыграла большую роль в старом спектакле «Ох уж эти призраки» Эдуардо де Филиппо, а Валерий получил роль Грушницкого в новом любимовском спектакле «Герой нашего времени». Артисты только что приступили к репетициям. На роль Грушницкого актера не было, Золотухину повезло – явился вовремя.

И началась счастливая жизнь в лучшем театре Москвы и России.

Удивительно складывалась моя жизнь в Театре на Таганке.

Все роли я играла как Бог на душу положит. Любимов со мной никогда не работал. Но то, что я хотела, я играла. Юрий Петрович, думаю, как актрисе мне доверял. Я никогда не знала «застольного» периода, когда артисты начинали знакомиться с текстом будущего спектакля. Даже когда была выписана в составе с другой актрисой. Она читала, я – нет. Исключением был спектакль «А зори здесь тихие…».

Не устаю повторять: как бы Юрий Петрович по-человечески плохо к актеру ни относился, тот будет играть в спектакле, если победит в творческом соревновании. Ты – лучший, и ты играешь! И я играла то, что хотела, даже после того, как на общем собрании в театре я при всех его оскорбила, и он долгое время меня потом укорял:

«Зачем ты меня обидела, старого человека…»

В любом случае, я была неправа, хотя Любимов однажды так же несправедливо меня обидел.

Шли репетиции спектакля «Деревянные кони». Я была назначена на роль вместе с другой актрисой, для которой эта роль была «в десятку», а мне образ деревенской бабы не очень подходил. Но раз я назначена на роль, я работаю дома, и через некоторое время знаю, как играть, и могу показать свои наработки режиссеру.

Но… идут репетиции, работают все составы, и только я одна в темном зале таращу глаза на других актеров и все жду, жду, когда же Любимов пригласит на сцену и меня. А спектакль почти готов, и скоро счастливый зритель увидит премьеру, а я продолжаю все чего-то ждать и только иногда молю Бога, чтобы режиссер все-таки обо мне вспомнил.

И вспомнил-таки, обрадовал. Я встрепенулась, и понеслось… Уже была сыграна роль Женьки Комельковой в спектакле «А зори здесь тихие…», то есть с сапогами проблем не было. Длинную юбку с платком взяла из спектакля «10 дней, которые потрясли мир». На голове соорудила послевоенную прическу – косички от уха до уха. Все! Я готова!

Но только я появилась на сцене, только открыла рот, как из зала услышала: «Что за черевички?! Что за березка на голове?!» И что-то еще недоброе неслось из зала, но поселившийся в горле комок не давал мне что-либо понимать и слышать…

Не переставая рыдать, не помня себя, я неслась домой и на целый год – прости, Господи! – затаила зло на Юрия Петровича, вплоть до собрания, где моя обида наконец-то вылилась, к сожалению, в грубой форме.

После настойчивых уговоров моих подруг я все-таки заставила себя прийти в кабинет к главному режиссеру с извинениями, после чего, похоже, я была прощена.

Несколько раз в «Деревянных конях» я все-таки сыграла, пока не сорвала голос на другом спектакле. И Маргариту в спектакле по роману М.Булгакова впоследствии я также сыграла, и долгое время была единственной исполнительницей этой роли, пока не загремела в больницу и на целый месяц не выпала из жизни театра.

Из дневника Золотухина: «У Шацкой, в отличие от меня, характер резкий, она не спускала Любимову крика, отвечала так, что не приведи Господи. Ее судьба складывалась негладко».

Мое отношение к Юрию Петровичу как к режиссеру всегда было пиететным, как, впрочем, и у всего коллектива театра. А вот человеческие его качества мне, мягко скажем, были неприятны. Не раз он на репетициях демонстрировал свое хамское отношение к какому-нибудь артисту или артистке. Но при этом я всегда понимала, что он выдающийся Мастер и что только с ним театр будет оставаться Театром на Таганке. Поэтому, как и все, я в годы его отсутствия ждала и с радостью встречала его после семилетней разлуки с нами и с театром. Отсюда и фотография на моей кухонной стене, где я пылко его обнимаю…

* * *

Ах, какое дивное было время! Молодой еще Любимов, всего-то на двадцать с небольшим старше нас, не брезгующий после премьер очередных спектаклей хорошо «принять на грудь», дарящий нам, артистам, свою любовь. И мы охотно отвечали ему своей благодарной любовью.

Господи! Какие счастливые были первые годы нашей театральной жизни!

Спасибо Памяти, которая живо восстанавливает картины далеких прошлых лет.

– Черт чулидный, хватит орать!

– А ну слазивай!..

– Тащи его, ребята!..

– Чего трещишь? – не поймем!..

Это реплики на спектакле «10 дней, которые потрясли мир» по Джону Риду.

Последняя сцена спектакля. Все актеры на сцене… революционное буйство… Ораторы от разных партий сменяют друг друга, а безумная, оглашенная толпа, то есть мы, артисты, стаскиваем их с трибуны. Кого-то уносят на вытянутых руках, и он хохочет, потому что его снизу кто-то пытается щекотать. Короче, всем весело. И буйство получалось очень органично, потому как (только на этом спектакле!) даже мы, актрисы, позволяли себе «неплохо подзарядиться».

И вдруг на одном из представлений наш дикий ор в массовке смешался с гусиным шипением:

– Тише! Тише! Тише! Любимов на сцене ходит среди нас в телогрейке!..

Все услышали, и, конечно же, бесконтрольное буйство приобрело нужные рамки.

После окончания спектакля кое-кто все-таки получал хорошую порцию нагоняя.

Но нагоняй нагоняем, а приятному времяпровождению мы изменять не собирались. Понимали: спектакль не становился хуже, а энергетически, как нам казалось, даже выигрывал.

Нередко это сценическое буйство продолжалось уже после спектакля, в грим-уборной. Правда, менее оголтелое, с «блаблаканьем» и разными сплетнями. Крепкие напитки веселили язык, и при этом как отдыхала душа! Как счастливы мы были!

Но были (и это правда!) редкие моменты, когда так не хотелось прощаться с удачно начавшимися посиделками…

Душа, бунтуя от однообразия тогдашней повседневности, взрывалась, и поэтому чей-то подпертый веселой энергетикой вопрос: может быть, в «Каму»? – получал счастливый положительный отклик.

Ну куда же еще? Конечно, в «Каму», наше придворное заведение – ресторан, где артисты после спектаклей разрешали себе немного отдохнуть, расслабиться.

Мы только что отыграли спектакль «А зори здесь тихие…».

Ноги, будто впрыгнув в сапожки Маленького Мука, в одно мгновение оказывались за свободным столиком родного ресторана.

Бутылка шампанского и графин водки быстро опустошались, игнорируя незамысловатую закуску, заменяя ее на сигаретное удовольствие.

Выпили, покурили, наступала очередь давно поющей Души. И она запела! И мы, голосистые зенитчицы из спектакля – Зоя Пыльнова, Таня Жукова, Ира Кузнецова и еще кто-то, начинали тихо, на несколько голосов затягивать что-то из русских романсов, которые под натиском алкогольного азарта вскоре плавно переходили на другой уровень громкости, и уже в зале во всю мощь включались голоса с цыганским акцентом.

Пели самозабвенно, на радость близ сидящим людям, многие из которых были счастливыми зрителями сыгранного спектакля, и которые своими бутылками – «от нашего стола вашему» – естественным образом продлевали наше веселое застолье.

* * *

Историю закрытия «Камы» я не знаю, но ресторан очень скоро был забыт в пользу по-домашнему уютного кафе, которое находилось на этой же улице Радищевской, следом за «Камой». «Гробики» – так мы, артисты, окрестили эту милую кафешку, которая появилась на месте магазина ритуальных услуг, где раньше продавались гробы с белыми тапками.

Два хозяина этого кафе – Виктор и Евгений, – товарищи импозантной внешности, очень высокие и полные, сделали свое заведение настолько уютным, что туда хотелось приходить без особой надобности, чтоб только легко перекусить, а главное, отдохнуть, болтая с кем угодно по поводу всего на свете.

Зал там был совсем небольшой. В центре – тумба с водой и разноцветными рыбками под стеклом, и каждый входящий посетитель, любопытствуя, этим рыбкам кланялся. Наверху, почти под потолком, были прикреплены оленьи рога, на которые каким-то удивительным образом взлетал красавец петух по имени Петр, который обычно любил, выгибая грудь, по-хозяйски гарцевать между столиками, а в конце вечера ворчливо выражать недовольство припозднившимися посетителями.

Истошно кукарекал наш красавец Петя только тогда, когда приглашенные на вечер цыганки начинали своими юбками поднимать с пола клубы пыли. Уши глохли от цыганских голосов и Петькиного истошного крика. Вечер заканчивался… Зал мгновенно пустел. Часы показывали полночь.

В этом кафе выступала симпатичная молодая певица – теперешняя Валерия. Но лучшим подарком для присутствующих был приглашенный Саша Подболотов, который упоительно пел «По дороге в Загорск», завораживая нас своим необыкновенно красивым голосом. Удовлетворяя нашу просьбу, он мог специально фальшиво спеть какую-нибудь песню, тогда все в зале сходили с ума от смеха!

Прошли годы. Я давно не заглядывала в кафе, и както, после просмотра спектакля в Театре на Таганке, решила поностальгировать и посидеть с друзьями в такой родной и надолго забытой кафешке.

Подойдя к двери и распахнув ее, тут же захлопнула: глаза успели увидеть, то есть, лучше сказать, не увидеть, то зовущее прошлое, грубо уничтоженное однообразной серостью настоящего.

Организм взрывался от ассоциаций: вот так мы теряем дорогих людей, любимые места, а с появлением стеклянных монстров на улицах Москвы мы теряем и милый облик родного города.

Мысли – невеселые – долго не могли успокоиться…

Комизмы, трагизмы, будни театра

А каких замечательных, талантливых артистов собрал в труппу театра Юрий Петрович: В.Высоцкий, Л.Филатов, В.Золотухин, И.Бортник, Ю.Смирнов, И.Дыховичный, В.Смехов, З.Славина, А.Демидова, И.Ульянова, М.Полицеймако, Т.Жукова… – и это еще не весь список одаренных артистов, страницы не хватит…

А разве можно забыть артиста Расми Джабраилова (по прозвищу Рамзес)! Мне очень хочется посвятить ему страничку, под которой с удовольствием подпишусь: с любовью…

Роста небольшого, талантливый кавказец, он играл в основном эпизодические роли, но каждая из них становилась маленьким актерским шедевром.

Но были и шедевры-«ляпы». И вот это – из копилки джабраиловских «ляпов».

Спектакль «Товарищ, верь!». На сцене золоченый возок, в котором сидят Пушкины – Филатов, Дыховичный и Джабраилов. Из возка в окошечко высовывает голову Рамзес, который должен был произнести текст:

 
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
 Сбиралась туча надо мной!..
 

И вот мы, несколько артистов, стоявших за кулисами, слышим:

 
На крылах мумысла мосимый
Мум уметал за крал земном…
 

И ведь говорилось это с выражением, громко, внятно… Дальше можно было не продолжать… Карета с артистами – Филатовым и Дыховичным, – визжа рессорами, ходила ходуном…

Мы, стоявшие за кулисами, хохотали почти в голос, кто-то аж не успевал добежать до туалета…

Рамсик – Пушкин, понимая, что в этом позорном эпизоде его песня спета, решил не продолжать им придуманный стих-загадку и скрыться в карете, закрыв окошко занавеской. Но, возможно, от творческого стресса, он эту жесткую тряпочку опустил себе на голову, не успев спрятаться. Парик слетел, обнаружив совсем не пушкинскую лысинку, и на сцене на несколько секунд воцарилась тишина, и только карета все никак не могла успокоиться…

Но иногда Рамзес как магнитом притягивал к себе события едва ли ни трагические.

Тот же спектакль «Товарищ, верь!». Любимов пригласил настоящего лучника, который должен был из конца зрительного зала стрелять в центр листка, который в вытянутой руке держал стоящий на сцене Рамзес. Стрела летит и – ужас! – попадает в ладонь артиста. Рамзес убегает в кулисы. Естественно, потом лучник был отменен, а в тот раз, слава богу, все обошлось.

В спектакле «Живой» по повести Б.Можаева был задействован световой занавес вдоль авансцены, который открывался и закрывался автоматически. Не знаю почему, артист в каком-то эпизоде просовывал под него свою голову. И вдруг однажды занавес стал закрываться раньше, чем положено, а голова Рамзеса оставалась внутри, и занавес начал сжимать ее. Что-то хрустнуло, еще бы чуть-чуть и – страшно подумать… Кто-то истошно крикнул: «Отключите автоматику!» И опять, слава богу, обошлось.

Подобных случаев в театре было много. В спектакле «Гамлет» железная многотонная конструкция сверху упала вниз на артистов. Эта конструкция состояла из секций, и упала она, затрещав, не сразу, поэтому актеры смогли сориентироваться и каждый смог попасть в свое секционное окошко.

«Все живы?» – спросил из зала побелевший от страха Любимов. И опять – обошлось.

* * *

Спектакль «Послушайте!» Я изображаю девицу с веслом, которая позирует одному из Маяковских – их, как и Пушкиных, пятеро.

Надо мной висит большой металлический куб острием вниз. По-моему, это случилось на репетиции. Только я поменяла ногу, на которую опиралась, как этот куб упал, своим острием оставив на полу приличную вмятину. Я отделалась хорошей царапиной вдоль руки, но зато мое темечко было спасено.

Такая же, мягко скажем, неприятность произошла в спектакле «Мастер и Маргарита», когда я летала на маятнике от портала к порталу. Каким-то непонятным образом веревка, прикрепленная к маятнику, при помощи которой рабочие сцены начинали его раскачивать, на самом верху зацепилась за что-то у портала, и я по инерции упала на сцену навзничь, потеряв на какое-то время сознание.

Зато, придя в себя и прыгнув на маятник, я почувствовала в себе что-то ведьминское и, полетев в зрительный зал, с больной яростью прокричала:

– Как вы все мне тут надоели, выразить я вам этого не могу. И так я счастлива, что с вами расстаюсь… Ну вас к чертовой матери.

Такая вот приключилась чертовщина.

* * *

В спектакле «Товарищ, верь!» Джабраилов получил роль Пушкина – правда, она в силу небольшого количества текста вышла скорее иллюстративной, как и моя роль Натальи Николаевны Гончаровой. И вот мы с Рамзесом – Пушкин с Натальей Николаевной – ходим взад-вперед по сцене на протяжении всего действия.

Уйти из спектакля мне не удалось: Юрий Петрович не отпустил, пообещав мне интересное существование на сцене. Этого не случилось, но отдельные сцены с Лёней Филатовым – Пушкиным делали меня на несколько секунд безмерно счастливой. И на вопрос, что такое счастье, я, не задумываясь, всегда знала, что ответить.

Во время спектакля «Мастер и Маргарита» я испытывала особенное счастье, играя с моим любимым Лёней – Мастером.

Мысль-вопрос, как вспышка, пришла мне вдруг и, тревожно озадачив, выбила из состояния относительного покоя.

Почему премьера спектакля «Мастер и Маргарита» состоялась в 1977 году, хотя Юрий Петрович много раньше, еще в шестидесятые годы, не раз подавал начальству заявку на постановку спектакля, и каждый раз это самое начальство ему категорически упрямо отказывало.

И вдруг в 1977 году – зеленая улица – разрешение!

Чтобы прекратить назойливые «почему», мой – мой ли? – внутренний голос неуверенно объясняет: в шестидесятые ты была слишком молода и еще не доросла до 30-летней Маргариты, и ваши взаимоотношения с твоим возлюбленным Лёней должны были созреть, чтобы вы прочувствовали состояние ваших героев.

И вот апрель 1977 года. И я, уже обогащенная опытом собственной жизни – Маргарита в премьерном спектакле.

Почему это вдруг стало меня тревожить?

Хочется думать, что эта внезапная мысль – глупость, нелепость. Но все же: а если моя судьба – реализация мистической программы, и все это неспроста?..

Кому было нужно дать мне прожить судьбу Маргариты – на сцене и в жизни? Удивительная калька совпадений…

Получается, что я права, когда убеждаю себя в том, что наши взаимоотношения с Лёней замешаны на мистике…

Сейчас, когда я делаю эти записи (13 сентября 2016 г., 19:30), темные облака на еще светлом небе являют чей-то летящий образ: четкий человеческий профиль с развевающимися длинными волосами.

Воспринимаю это небесное явление как чье-то послание – может быть, Лёнино?

Когда я думаю о молодой Таганке, как яркие вспышки всплывают отдельные картинки, которые требуют «вылиться» на бумагу.

Перерыв между репетициями. Володя Высоцкий начинает настраивать гитару. Рядом с ним, отвечая на его лукавый приглашающий взгляд, вырастают двое, вот уже четверо, и очень скоро он оказывается в центре тесного кольца.

– Вот сочинил – послушайте… – И мы до мурашек по телу слышим: «Парус, порвали парус…»

Пел надрывно, в полную силу, иногда бросая на нас быстрые взгляды, проверяя, очевидно, нашу реакцию на его сочинение. И в конце, конечно же, наше горячее «одобрямс».

С Володей связан и другой случай. Он, я и Валерий Золотухин ездили на Минскую киностудию пробоваться в фильм «Саша-Сашенька». Мы с Володей прошли, Валерия забраковали.

Мне роль не понравилась, но сниматься я согласилась из-за танцевальных номеров. По роли я – депутат, для которой участие в танцевальном коллективе – хобби. Володя по фильму – мой партнер. Он танцует со мной, изображая космонавта. Его костюм – что-то белоснежное, облегающее все тело, и какая-то странная корона на голове. Очевидно, увидев себя со стороны – зрелище пугающе-смешное, – он от этого костюма отказался. Режиссер, находясь в плену его обаяния, с ним согласился, и Володя, довольный, уже в цивильном костюме во время съемки начинает что-то петь под гитару. Он поет и, похоже, ждет восторженных восклицаний – моих и рядом сидящих девочек из массовки. Я думаю о роли, реагирую сдержанно. В перерыве между сценами Володя повторяет те же песни и тут уже слышит нужную ему реакцию: девочки из массовки аж заходятся в своих комплиментах, даря ему зовущие взгляды.

А мне мой костюм нравится и нравится мной придуманный танец на огромном барабане с лежащими по его краям девочками из минского балета. Я – в центре. Но сценарист, по-моему женщина, сказала, что этого номера у нее в сценарии нет. И меня, бедную, пришлось режиссеру в танцевальном номере вырезать, хотя приемной комиссии я понравилась очень, но сценаристка победила – жаль!

На озвучивание меня Любимов в Минск не отпустил, и в фильме я разговаривала чудным голосом минской актрисы. Любимов долгое время звал меня Ромашкиной по фамилии сыгранной мной героини.

* * *

В театре идет спектакль «Час пик». Верочка, наш всеми любимый бутафор, в уже солидном возрасте, опозорившись, подарила нам несколько минут радости.

Когда заканчивался один эпизод и занавес закрывался, она под определенную музыку вывозила на сцену коляску с едой. Но эта же музыка звучит чуть раньше в другом эпизоде, и занятые в нем артисты вдруг видят Верочку, везущую ненужную им коляску.

Она толкает ее, думая, видимо, о чем-то своем, глаза в пол, и довозит эту коляску почти до авансцены. Довезла, поднимает глаза, вместо занавеса видит зрителей и в ужасе песенно-протяжно произносит вслух: «Е… твою мать» – и задом вместе с коляской уносится в кулисы.

Артисты доигрывали сцену уже дрожащей спиной к зрителю.

* * *

Репетиция спектакля. На веревке вместе с занавесом летает резвая актриса, под ней по сцене бегает артист.

В конце зала несколько человек из труппы, и с нами Любимов, смотрим, как хорошо работают ребята.

И вдруг слышим: актриса – в черном лифчике и сиреневых штанах-трико до колен – начинает по роли дико хохотать, и видим, как на ее трикотажных штанишках появляется сначала небольшой темный кружочек, который быстро расползается и превращается в большой. Артист с диким воплем и глазами навыкате летит к себе в грим-уборную, чтобы смыть с головы теплую водичку талантливой актрисы.

* * *

А это речь, демонстрирующая «красноречие» нашего театрального пожарного (главного!). Он произнес ее на собрании коллектива театра, созванном для того, чтобы заслушать претензии пожарных к нам, артистам (запись с диктофона):

«Я хочу еще раз напомнить о культуре быта. Я с этими рычами выступаю на каждом собрании, но результаты пока не видно глазом. Хоть бы для того, чтобы не выступал я, поправили этот вопрос.

Вот вчерась на обходе помещения что я засек: волос настрыган, женский, настрыган волос у женщин в гримерных и везде разбросан, по-моему, сознательно настрыган и разбросан нарочно!

Волос преимущественно черный, отсюда вывод: брунетки безобразничали, их у нас несколько, можно легко установить, кто это наделал. Бывает, когда в супе случайно волос попадает, даже свой, и то я уже не могу такой суп есть, в унитаз его сношу. А тут в таком количестве – женский волос… в культурном месте.

Товарищи! Стрыгайтесь в одном месте!

Второй пункт – курение. С курением у нас очень плохо. Немного, правда, легче стало – Клим ушел (артист Климентьев). Тот не признавал никаких законов, курил, где хотел, и не извинялся. Теперь Клима нет, но его заменили, как по призыву, несколько, в том числе Маша Полицеймако. Я не понимаю таких женщин. Женщина – такое существо! И вдруг от нее при целовании будет разить табаком, да как тогда ее любить прикажете… А Маша курит много и всюду нарушает правила безопасности. Как только ее муж терпит, ее курение? Между прочим, он у нас работал пожарником, и работал неплохо.

На собрании больших пожарных города Москвы было сообщение о пожарах в количестве 500 штук, по анализу причин загорания – от курения. Часто загорания начинаются в карманах: курят в неположенном месте, меня увидит и в карман папироску – и горит потом целый театр или того лучше – завод.

Товарищи! Партия призывает нас к бдительности в сбережении социалистической собственности. За последние два дня полетело от безобразной братвы – артистов – четыре стула по 42 рубля, четыре урны фаянсовые. Вопиющее безобразие наблюдалось в четвертой мужской комнате: переработанный харч в раковине, и это засекается мной не первый раз. Напьются, понимаешь, до чертиков и не могут домой донести, все в театре оставляют. Уборщица жалуется, убрать не может, ее самое рвать начинает.

Предупреждаю! Кого засеку с курением, – понесут выговорешники тут же, а в дальнейшем буду вместе с Ефимом Филиппычем неутомимо штрафовать преступников».

О как!

* * *

1965 год

Премьера спектакля «Антимиры», с которого начиналась поэтическая линия театра.

Об одной артистке хочется рассказать особо. У нее вообще была странная судьба в театре, но сейчас не об этом…

Итак, «Антимиры». На сцене наклоненный пандус, на котором артисты замечательно читали стихи Андрея Вознесенского.

И на сцене молодая актриса, которая в конце каждого стихотворения под аплодисменты вместе со всеми меняла мизансцену: то сядет на пандус, то встанет…

Я вижу эту симпатичную молодую артистку как бы со стороны. Обращаю внимание на ее глаза, в которых нет, как у всех, азарта. Мне интересно, как она прочитает свое стихотворение. Но она почти до конца спектакля только прилежно меняет мизансцены.

Конец спектакля. Актеры, получая заслуженные аплодисменты, кланяются, кланяются без конца.

И эта артистка – не верю своим глазам! – тоже кланяется. Зачем? Это же глупо! Хотелось крикнуть: «Не позорься! Уйди со сцены! Зачем кланяешься – ведь не тебе аплодисменты…»

А она вместе со всеми кланяется, кланяется…

Мне было жаль эту несчастную, но называть ее идиоткой мне бы не хотелось, потому как этой дурехой была я.

Долго еще я выходила на сцену, страдая, и только потом тоже стала исполнять стихи.

Почему тогда я не ушла из спектакля? Мне, молодой актрисе, было страшно услышать недовольство Любимова, которого я очень стеснялась и боялась. Это уже позднее я немного осмелела и могла даже начальству выражать по какому-нибудь поводу свое несогласие или даже громко повозмущаться.

А вот на второе «почему» я ответа не знаю: почему Валерий Золотухин – на тот момент мой муж – оставил это событие без внимания. Я бы ушла из этого спектакля, если бы он хотя бы на это намекнул…

Почему я оказалась в спектакле «Антимиры»? Я была в списке артистов для него. Но почему-то прослушала предложение Юрия Петровича артистам – выбрать самостоятельно понравившееся стихотворение, приготовить и ему показать.

А не услышав это, я все ждала, когда же Любимов и мне даст что-нибудь прочитать… И для меня было удивительно, что на репетициях артисты на сцене что-то уже исполняют.

А как же я? Слушаю, как они работают, и все чего-то жду…

И дождалась премьеры, когда пустышкой вышла на сцену.

От кого-то услышала, как о спектакле отозвался муж Аллы Демидовой: «Больше всех мне понравилась артистка Шацкая». Это означало, что ему в спектакле не понравился никто.

Конечно, он был неправ. Спектакль был замечательный, талантливо работали артисты, что подтверждалось бурными зрительскими аплодисментами в конце спектакля.

А уж когда приходил читать свои стихи Андрей Вознесенский, счастью – нашему и зрителей – не было конца.

В 1975 году театр был оповещен о наших первых гастролях в Болгарии. Радостная вздрюченность… мы не жили – летали…

Но какие мизерные суточные!.. Что на них купишь? А хочется… Ведь не только себе… А детям? А по мелочи друзьям, знакомым… Эти мысли роились в наших головах даже во время спектаклей.

И что мы, актеры, только не предпринимали, чтоб хоть как-то увеличить эти нищенские суточные! Натруженные ноги, не уставая, бегали по нужным магазинам, скупая, казалось, все, что попадалось, помогая благодарным магазинам выполнять за неделю месячный план.

А уж в театре – язык на замке, хотя отдельные лица проявляли легкомысленную беспечность, громогласно спрашивая:

– Ты что везешь?

– Чего ты кричишь, идиот? – ладонь выразительно хлопала по плечу. – Пока не знаю что…

– Я хочу купить… не знаешь, где достать?

– Ничего я не знаю, спроси у… у них полно связей. Вчера с ней несли неподъемные сумки. Ладно, пока! И не будь дураком, не ори!

Забавно было наблюдать тайные сходки двоих, иногда троих членов труппы. Каждый из нас носился со своей тайной вплоть до дня отбытия за границу.

У кого-то в чемодане приютились баночки с черной икрой, у кого-то фотоаппараты и все другое – разное, как нам, бедным, казалось, нужное для чужестранца.

Таможня… Лица артистов вдруг посуровели, уже не до улыбок: а вдруг вскроют чемодан и посыплются оттуда разные деликатесы…