Текст книги "Человек у руля"

9

Жизнь и прочие дела шли свои чередом, мы регулярно, хотя и нечасто ездили в Лондон, на Девоншир-плейс, за таблетками. Та женщина, Джулия, которая выглянула из окна второго этажа в доме доктора Джилби в день нашего первого туда визита, похоже, была рада нас видеть и угощала нас апельсиновым соком и таинственными печенюшками, подобных которым мы никогда раньше не видели, – поджаристыми, хрустящими, в меру сладкими, никак нельзя было удержаться и не взять еще одну, и еще, и еще, пока на красивом блюдце ничего не оставалось, кроме мелкого сахара ржавого цвета, и иногда, уходя, я проводила по блюдцу пальцем. Печенюшки были такими чудесными, что я почти ощущала их вкус, как только мы сходили на платформу вокзала Сент-Панкрас.

Нам с сестрой нравилось кататься в Лондон, и, оглядываясь назад, я думаю, что эти поездки сыграли положительную роль. Мы сначала посещали важные места навроде Музея мадам Тюссо, а уже потом отправлялись за таблетками на Девоншир-плейс. Визит за таблетками был довеском к насыщенному дню. Мы научились ловить такси на ходу, а когда движение было плотным, по очереди пятились задом. И мы научились не паниковать, если опаздывали, потому что ждать на стоянке такси необязательно, можно было поймать такси почти в любом месте, в отличие от автобуса или поезда. Мы поняли – не сразу, – что таксист рассчитывает получить примерно на десять процентов больше, чем показывает счетчик.

Моя сестра спросила приятного с виду водителя, отчего предыдущие таксисты так сквернословили, когда мы выходили из машины. Приятный с виду водитель пришел в ужас от того, что мы ничего не знаем о чаевых, и объяснил нам, как все устроено. Мы дали ему чаевые, и он, подобно американцу, пожелал нам «хорошего дня», не то что предыдущий водитель, который назвал нас драными сучками.

Правило было такое: 10 % – без багажа, с багажом – 15 % и 20 % – с иностранцев. С тех пор я всегда следую этому правилу.

Однажды мы дошли до кабинета доктора Джилби на Девоншир-плейс пешком, потому что были неподалеку, ходили смотреть Коллекцию Уоллеса, о которой слышали от мамы. Она сказала, что это «самая романтическая и чувственная коллекция», мы с сестрой не поняли, что речь идет о картинной галерее, и ожидали увидеть коллекцию зверей. В тот день, перед тем как отправиться за таблетками, мы решили съесть по тарелке супа. Мы проголодались, и в кои-то веки времени у нас оставалось с запасом (мы отвели на Коллекцию Уоллеса два часа, но управились быстрее), и мы нашли небольшое кафе с высокими стульями вдоль подоконника и зашли внутрь. Меню показалось нам довольно необычным. Сестра сказала, что кафе, наверное, испанское, потому что на доске мелом были написаны всякие необычные блюда вроде оссобуко и сэндвича с маринованным перцем. А еще волосы у официантов были черными и блестящими. Но у них все-таки нашлись тосты с сыром и суп из бычьих хвостов, и мы заказали по порции и того и другого. А потом пожалели, что не заказали только два супа. Этот сыр ни с чем нельзя было сравнить, разве что с воском, а хлеб даже не удосужились поджарить. Так мы узнали, что в незнакомом кафе безопаснее всего заказывать суп «Хайнц».

Другими словами, мы кое-что узнали о Лондоне (такси = чаевые), о культуре и искусстве (Коллекция Уоллеса = художественная галерея) и немного о жизни в целом (суп «Хайнц» = безопасность).

Однажды, когда мы собирались сесть в поезд на вокзале Лестера, нас остановил излишне любопытный скучающий полицейский и, чтобы поскорее избавиться от него, мы соврали ему что-то безобидное. Как оказалось, зря, хотя если бы мы сказали правду, было бы еще хуже. Лучше всего было бы соврать по-крупному – например, сказать, что мы встречаем кого-то, – или вообще не попадаться. Мы сказали ему, что едем в Лондон на встречу с отцом, что было наполовину неправдой. На случай обыска сестра спрятала деньги на таблетки и зоопарк в носке.

Полицейскому не понравился наш настрой. Не то чтобы мы грубо разговаривали, но сестра сказала ему не беспокоиться на наш счет, и он тут же забеспокоился (так оно всегда и бывает) и попросил нас пройти с ним в привокзальное отделение, где он заставил нас ответить на целую кучу вопросов: кто мы, какова цель нашей поездки, сколько нам лет, что мы собираемся делать. Полицейский поискал наш номер в телефонном справочнике, но он там не был указан, потому что мама – женщина, и тогда он подумал, что мы его обманули, назвавшись чужими именами. Потом он понял, что мы представились детьми Эдварда Вогела из «Х. Вогел и Компания», достал наш телефонный номер другим способом, через Чарлз-стрит, и позвонил нам домой. Мы слышали его реплики из разговора с мамой.

– Я тут с двумя несовершеннолетними, которые собираются ехать в Лондон на поезде. Вы в курсе этой поездки, мадам?

– Понятно. И это с вашего согласия, мадам?

Разговор тянулся и тянулся, а часы тикали, время шло, и я поняла, что уже прибыл наш поезд. Я показала на часы на стене отделения, а потом на дверь, но полисмен закрыл дверь ногой.

Он хмурился, слушая нашу маму.

– Но вот это любопытно, мадам. Старшая девочка сказала, что в Лондоне на вокзале Сент-Панкрас они встречаются с отцом.

Я похлопала его по руке. Он отвернулся и сказал: «Понятно, мадам».

На поезд мы опоздали. Я услышала, как он отъезжает, и расплакалась.

Полицейский обратился к нам:

– Мама хочет вам что-то сказать.

Сестра взяла трубку.

– Да. Мы опоздали на поезд, – сообщила она, – хорошо, ладно, ну что, нам ехать домой?

Мы сели на следующий поезд, но зоопарк пришлось отменить.

Большие надежды, что я возлагала на таблетки, в конце концов развеялись, и мне пришлось согласиться с сестрой, что все таблетки в мире не помешают маме грустить и писать пьесу. Честно говоря, казалось, что чем больше таблеток мы привозим, тем больше актов в пьесе становится.

Значит, настало время для следующего человека у руля из Списка. Мы были расположены к очень милому мужчине по имени Фил Олифант, который жил в деревне и любил лошадей, – возможно, я уже упоминала его имя. Сестра случайно встретила его, когда искала себе нового пони, Фил Олифант оказался и симпатичным, и красивым, и любителем лошадей – даже кованые ворота возле его дома украшал узор в виде головы лошади. В общем, идеальная комбинация.

Но мы медлили и не предпринимали никаких действий, потому что: a) он был слишком хорош, чтобы портить ему жизнь; b) его звали Фил; c) мама не была готова к встрече с новым мужчиной, стояла весна, самое тяжелое для нее время года, если не считать зимы, в этот период она даже из дому не желала выходить, что уж говорить о сексе с любителем лошадей.

От нечего делать мы занялись пьесой: слушали новые сцены, заново слушали старые сцены, слушали отредактированные сцены и разыгрывали их. Мы даже написали несколько стихотворений, чтобы разбросать их посреди драматического текста. В одном из моих стихотворений рассказывалась подлинная история потерянной морской свинки, которая скрылась в крысиной норе и так и не вернулась, хотя мы приманивали ее петрушкой. Это было ужасно, ужасно, ужасно. Три раза ужасно.

Мама знала, как плохо мне тогда было, потому что обычно я вела себя героически – отряхивалась и шла вперед, но из-за той морской свинки я страшно переживала, винила себя. Мама тогда сказала, что самое трудное – это пережить плохое, в котором мы сами виноваты. Уж она-то знала, ведь большинство плохого в ее жизни произошло по ее вине.

Мама сказала, что если я напишу о той истории стихотворение, мне, возможно, станет легче. Но легче мне не стало, потому что я принялась представлять, что же произошло там, в крысиной норе, а раньше, до стихотворения, я просто грустила из-за потери морской свинки и винила себя в ее бегстве. Вот так я увидела, на сколь мощное воздействие способна поэзия. В отрицательном смысле. И полагаю, если уж по справедливости, то и в положительном тоже.

Мама глотала слоги в слове «стихотворения», а мы все произносили четко. Это раздражало меня не меньше, чем грусть, вызванная стихотворением. Но вскоре пьесы и стихотворения нам надоели и мы слегка утратили привычную нам предусмотрительность. Мы всегда говорили себе, что не будем приглашать школьных учителей для секса с мамой, ибо наверняка возникнет неловкость, – собственно, это было одно из двух наших золотых правил. Но, отчаянно желая вырваться из плена драматургии, сестра отправила приглашение молодому человеку по имени мистер Додд, учителю Крошки Джека.

Он был молод. Настолько молод, что даже не дожил еще до женитьбы, лишь до помолвки. Мы понимали, что мужа из мистера Додда не выйдет (он учитель, а мама не выносила учителей, да к тому же он был неженкой), но надо же было как-то подбодрить маму. И порепетировать требовалось – перед тем как завлечь приятного любителя пони Фила Олифанта.

Уважаемый мистер Додд,

Пожалуйста, зайдите поговорить со мной о заикании Крошки Джека. Как я понимаю, мало что можно сделать, главное, сохранять терпение и не сердиться, но я хочу убедиться, что, как единственный родитель, находящийся в поле зрения ребенка, делаю все возможное. Совершенно необходимо оказать всю возможную помощь.

Заходите как-нибудь вечерком, и мы обсудим ситуацию за бокалом вина, виски или апельсинового сока (по Вашему выбору).

Ваша,

Элизабет Вогел

Мистер Додд заглянул через пару дней, и визит прошел куда лучше, чем мы осмеливались надеяться. Мама и мистер Додд коротко обсудили способы лечения дефектов речи, выпили по два стакана виски – мы выставили тарелку с сырными крекерами, но они к ним не притронулись – и, похоже, занялись сексом перед камином в маминой комнате. Мы подглядывали через французские окна. Мистер Додд определенно приспустил штаны, а может, и вовсе их снял.

Но в долгосрочной перспективе история с мистером Доддом ни к чему хорошему не привела, потому что он хотел заняться сексом всего один раз, а мама постоянно донимала его – по телефону – и просила снова навестить ее, а когда этого так и не случилось, ужасно расстроилась и написала об этом пьесу. Не обычную одноактную пьесу, а целую драму в духе Рэттигана. Эта острая пьеса кого угодно смутила бы.

МИСТЕР ЛЭДД. Я не хотел, чтобы у вас сложилось неверное впечатление.

АДЕЛЬ. У меня сложилось впечатление, что вы добрый человек.

МИСТЕР ЛЭДД. Я помолвлен.

АДЕЛЬ. Но в пятницу вам это не помешало.

МИСТЕР ЛЭДД. Я не смог устоять перед вашей красотой после того, как вы влили в меня столько виски.

АДЕЛЬ. Меня немного беспокоит заикание Крошки Джека.

МИСТЕР ЛЭДД. Джек не заикается.

АДЕЛЬ. Что? Вы думаете, что я придумала дефект речи моего родного сына?

МИСТЕР ЛЭДД. Я не знаю.

АДЕЛЬ (громко). Джек, Джек, ну-ка иди сюда.

Мы расстроились, что мистер Додд, миссия которого состояла в том, чтобы отвлечь маму от пьесы, вызвал у нее прилив драматургических сил. Но эта история преподала нам важный урок, и мы больше никогда не связывались с учителями.

Когда мама уже почти перестала расстраиваться, что мистер Додд не заходит к ней больше, чтобы заняться сексом, наш садовник мистер Гаммо пожелал поговорить с ней наедине. До него дошли «нехорошие слухи», и он бы неловко себя чувствовал, если бы знал о них, но не сказал ей, и т. д. Мистер Гаммо был из тех людей, что всегда стремятся поступить правильно, даже если это требует жестокости. После, будто желая загладить свою вину, он соорудил очень красивую альпийскую горку, прикрыв ею уродливый канализационный люк в саду; мама о такой горке просила уже давно, но он неизменно отвечал отказом – по уважительным причинам.

Мистер Гаммо высадил миниатюрную альпийскую камнеломку и армерию среди разбросанных щербатых камней и объявил, что хотел изобразить Швейцарию весной. Мама пришла в полный восторг и сказала, что это творение достойно лондонского Челси.

По мнению мистера Гаммо, устраивать альпийскую горку на месте канализационного колодца было неблагоразумно, ведь если в будущем понадобится открыть этот колодец, то горку придется спешно порушить, и мы все с этим согласились. Мама повысила ему зарплату за то, что он сделал альпийскую горку, поставив красоту выше здравого смысла, и, как я предполагаю, за то, что он рассказал ей об отвратительных слухах, а сам ими пренебрег. И мы добавили его в Список.

Часть вторая
Чарли Бэйтс

10

Потом настало лето, наконец-то начались теплые деньки, и мы только занялись разработкой плана по заманиванию мистера Фила Олифанта, как вдруг, когда жара нависала над бетонными плитами и мама весь день парилась в шезлонге, явился мужчина. Он словно с неба свалился: в нашем Списке его не было, он не жил в нашей деревне, и мы не подманили его письмом.

Он вроде был сантехником, но не из тех, что разгуливают в комбинезонах и интересуются, где протекает, и с какой это стати, и где тут правильная труба, – нет, он был в костюме, и узкие брюки чуть не лопались на круглой заднице, а туго набитые чем-то карманы топырились.

Мы обнаружили его ближе к вечеру. Он стоял у наших ворот из пяти перекрещенных брусьев, и солнце подсвечивало его силуэт сзади.

– Извини, дорогуша, здесь собака не пробегала? – закричал он.

И хотя никакая собака определенно не пробегала – мы непременно узнали бы о ее появлении от Дебби, – мама, блестящая от Ambre Solaire, крикнула со своего шезлонга: «Зайдите и посмотрите».

– А какой она породы? – уточнила я.

– Пятнистый далматин, – ответил он, а сам зырк-зырк глазами. – Его хозяйка живет на этой улице. Я пришел заняться ее бойлером, а эта шельма дала деру.

И я подумала: «А ведь по соседству нет никаких далматинов».

Любой ребенок, падкий на собак, в курсе, обитают ли по соседству далматины. Лучше бы он сказал, что мифическая собака – заурядный колли или джек-рассел. Нет, он назвал модную собаку и тем самым себя выдал. Но такого в нашей семье обычно не замечали, разве что Джек обратил бы внимание, но он был в доме, возился с игрушечной железной дорогой, а я решила придержать свое наблюдение при себе.

Чарли Бэйтс был специалистом по бойлерам и уничтожению вредителей, ведь, по его словам, бойлеры и вредители часто следуют рука об руку.

Конечно, пятнистую собаку мы не нашли, зато Чарли Бэйтс оставил свою визитную карточку – на случай, если мы все-таки увидим собаку или если маме понадобится совет специалиста. Бумага была тонкая, буквы смазались. На карточке значилось:

Чарлз В. Бэйтс

сантехнические работы и уничтожение вредителей

в удобное для вас время

Тел. Блейби 337

Позже мама сидела и постукивала ноготком, покрытым бесцветным лаком, по напечатанному имени, а выпив достаточно, но не чересчур, позвонила и попросила проверить бойлер.

– Меня беспокоит выброс газов, – сказала она, – вы же понимаете, у меня дети.

Мы с сестрой переглянулись. Раздраженно и сердито. Этого человека не было в Списке, и он не имел никакого права вот так вот являться. Проблема заключалась в том, что он выглядел как Фрэнк Синатра, – правда, как весьма потрепанный Фрэнк, у которого белки голубых глаз по утрам красные, а в остальное время желтые.

Чарли Бэйтс мазнул взглядом по нашему «поттертону».

– Да он, блин, газит направо и налево.

Чарли постичь не мог, как мы все еще живы. Он залпом осушил стакан с виски и скрежетнул зубами, будто ему противно, после чего объяснил маме, какие есть варианты: «Я его заберу, выкину, а вам поставлю новый или навсегда уйду из вашей жизни».

– А что с ним не так? – спросила сестра.

Чарли ее проигнорировал.

– Да, что же все-таки с ним не так? – спросила мама.

Но Чарли не занимало обсуждение принципов работы каких-либо механизмов, и он не желал объяснять, что с ними так или не так.

– Ему пиздец, солнышко, – сказал он.

Затем, прямо на следующий день (тоже жаркий), Чарли Бэйтс, к нижней губе которого приклеилась сигаретка, вытащил «поттертон» из закутка, проволок его через кухню к черному входу и по сходням запихнул в свой трейлер. Выглядело это так, будто красивый мужчина из вежливости танцует с толстухой. Комбинезон он так и не надел. Галстук слегка обвис, а нарядная рубашка потемнела под мышками.

Затем он угостился кофе, сдобренным виски, и, размахивая веником, с криком «Вон отсюда, ублюдки!» изгнал из кухни пару бездомных крыс, которые, похоже, нашли приют за бойлером.

Мы все отвернулись от брезгливости. Возможно, это были крысы, а возможно, нет. «В том-то и дело, – сказала я себе позднее, – если ты не смотришь, откуда тебе знать, взаправду это или нет?» И я пообещала себе в будущем сохранять хладнокровие.

Услышав о крысах, мама замахала руками, завизжала и заметалась по кухне в своем бикини, встав на цыпочки и расплескивая кофе.

– О боже мой, Чарли! – простонала она своим аристократическим голосом. И почти обняла его, что нас весьма напугало.

Новый бойлер был заметно меньше и в пятнах ржавчины, а за его установку мама заплатила намного больше ста фунтов наличными. Отсчитывая деньги в потрескавшиеся пальцы Чарли, она посмотрела прямо ему в глаза и сказала:

– Приходи ужинать, Чарли Бэйтс.

– Что? Я, сюда, ужинать, когда?

И мама сказала:

– Когда угодно, сегодня, завтра, или можем куда-нибудь сходить.

И пока мы втроем на них пялились, они, поедая друг дружку глазами, условились поужинать «У Вонга» в следующую пятницу.

– Значит, «У Вонга», я за тобой заеду, – сказал Чарли Бэйтс.

И мы с сестрой снова переглянулись. Дело сделано. Возможно, в ресторане или после него что-то пойдет не так, но хоть немного радости Чарли Бэйтс принес, а может, и много.

За несколько дней до свидания в ресторане «У Вонга» мы поехали в город. Маме нужно было заехать в «Стайнер» на Хорсфэар-стрит, чтобы там посмотрели на ее волосы и, возможно, подрезали кончики. В «Стайнере» она обычно ходила к Джеральдо – безусловно, лучшему стилисту во всем Лестере и восточной части Центральной Англии. Он получил несколько премий за свои методы и результаты. Он с одинаковой охотой стриг и мужчин и женщин, вот только больше всего он любил длинные волосы, а они чаще встречаются у женщин.

Если Джеральдо был занят, мама заходила в другой день. В «Стайнер» можно было записаться заранее, но мама была не из тех, кто записывается, когда дело касалось ее волос. И вообще.

Джеральдо не просто подравнивал кончики, даже если вы зашли просто подровнять кончики. А мама никогда ничего другого не делала, только срезала полтора дюйма. Мы часто ездили с ней на Хорсфэар-стрит, потому что поблизости находились другие дела: сходить к зубному, или в обувной магазин, или в театр. И нам нравилось смотреть, как Джеральдо подравнивает мамины волосы, так что нас все устраивало.

Для начала Джеральдо, закрыв глаза, энергично расчесывал ей волосы, затем руками подбрасывал их в воздух, как будто бы это были не волосы, а деньги, которые он неожиданно нашел в сундуке в пещере на берегу моря, а потом он брал одну прядку и разглядывал ее, покручивая так и этак, поднося к свету, потирая между пальцами, и слушал эту прядку, и нюхал ее, а потом спрашивал маму, как она сама, как у нее на личном фронте, как мы, как ее менструация и много ли вина она пьет, а мама смеялась и отвечала, что пьет виски, а он грозил ей пальцем.

Моей маме нравился Джеральдо, потому что он любил ее волосы – длинные волосы, обрамлявшие красивое, худое и совсем ненакрашенное лицо. Прямые, но с намеком на волну на концах. Джеральдо не просто любил длинные волосы, он преклонялся перед длинными волосами. У него самого были длинные волосы, которые он зачесывал налево, так что челка лежала поперек лба, напоминая бандану.

В тот день, прямо перед свиданием с Чарли, мы зашли в «Стайнер» и мама села в кресло Джеральдо, чтобы он подровнял ей кончики, и он уже спросил, как она, и подбросил ее волосы вверх, как вдруг положил расческу и сказал, что перед стрижкой ему нужно прийти в себя, и на несколько минут ушел в служебное помещение, а мама в это время пила кофе.

– Что такое с Джеральдо? – спросила я.

– Он просто чувствительная натура, – сказала мама.

Тут встряла девушка-администратор.

– Джеральдо знает волосы вашей мамы как свои пять пальцев, и то, что он увидел сегодня, его обеспокоило, – сказала она и протянула нам пакет печенья столь сухого, что без запивки его проглотить было невозможно, но никаких напитков нам не предложили.

Эта непрошеная реплика вызвала у мамы беспокойство.

– Что значит «то, что он увидел»?

– Да что угодно – сухость или секущиеся концы, – сказала девушка, рассматривая свои ногти.

– Не мог же он увидеть седину, правда? – спросила мама и, подавшись вперед, уставилась на свои волосы в зеркале.

Тут вернулся Джеральдо.

– Джеральдо, – сказала мама, – что такое, что ты увидел?

– Я хочу сделать тебе стрижку перьями, – ответил он и закрыл лицо руками, будто сказал нечто ужасающее.

– Нет! – молниеносно ответила мама. – Нет, никогда, длинные волосы – это мой стиль, это все, что у меня есть. Это все, что у меня есть, кроме моих пьес. Я люблю их больше всего на свете, кроме индийских шкатулок для чая, которые мой отец привез с Цейлона, но они куда-то запропастились.

Джеральдо сел на пол перед ее креслом и сложил пальцы вместе. Он был итальянцем, а по-итальянски этот жест означает «не дури».

– Если у женщины что-то есть, и больше у нее ничего нет, и она холит и лелеет эту вещь, и как будто застряла на одном месте, – сказал Джеральдо, постепенно повышая голос, – то она должна выбросить эту вещь. Выкинуть ее. Я уверен, что эта вещь, эти красивые длинные волосы тянут тебя в прошлое, и ты не сможешь успокоиться и двинуться вперед, пока их не отрежешь.

Нас с сестрой весьма заинтересовала эта логика, и мы порадовались, что с маминого лица сошло упрямое выражение. Мама склонила голову набок, а это значило, что она, по крайней мере, слушает.

– А как вообще выглядит стрижка перьями?

Джеральдо вскочил, крутанул кресло так, чтобы мама оказалась лицом к зеркалу, и приподнял несколько прядей. Он велел ей покрутить головой, чтобы она разглядела себя с разных ракурсов.

– Ну, Элиза-бе-ет, стричь буду бритвой, получится вот так вот неровно и клево, как будто бы стрижка говорит: «Эй, а вот и я!»

И он засмеялся, и мама засмеялась, и мы засмеялись этой маминой стрижке, которая говорит «Эй, а вот и я!».

Мама почти согласилась. Она уже начала говорить: «Ну тогда хорошо…» Но тут Джеральдо показал ей фотографии людей со стрижкой перьями.

– Посмотри, как модно, как дерзко, как актуально, – говорил Джеральдо, показывая на фотографии.

И тогда мама сказала:

– О, я не знаю, Джеральдо. Звучит ужасно клево, и я понимаю, в чем тут идея, но, пожалуй, мне нужно время, чтобы все обдумать. Может, в другой раз?

– Да, конечно, – сказал он.

И развернул ее и начал подстригать кончики на полтора дюйма. Я посмотрела на фотографии со стрижкой перьями. На всех был один и тот же актер из «Монти Пайтон».

Позже, дома, мама несколько раз подходила к зеркалу и приподнимала прядки волос. А после приняла таблетку и пошла спать.

На следующий день она рассказала нам свой сон. Как будто бы прилетела птица и начала клевать молодую поросль, и молодая поросль вдруг выросла выше птицы. Мама восприняла этот сон как знак – нужно вернуться в «Стайнер», чтобы Джеральдо постриг ее перьями. Мама записалась по телефону, что было на нее совершенно непохоже и свидетельствовало, что стрижка перьями вдруг сделалась чрезвычайно важной.

– Что ты думаешь, Лиззи? – спросила мама.

– О чем? – спросила я в ответ.

– О стрижке перьями, – сказала она.

– О, я думаю, что она очень современная и красивая, – соврала я.

– Она тебе нравится? – спросила мама.

– Да, определенно, – ответила я, – очень нравится.

Мы снова поехали в город и оставили машину неподалеку от парка Виктории, а по дороге в центр заглянули в музей, бросили несколько монеток в пруд с рыбками и посмотрели на жирафа и мумий. Мы зашли в типографию за бумагой для писем с новой маминой фамилией и визитками, которые мама заказала много месяцев назад, но все не могла собраться с духом и забрать их. Хозяин типографии немного рассердился на нее за это и спросил, как бы, по ее мнению, выглядело его заведение, если бы все держали у него свои заказы по полгода.

– Извините, я никак не могла собраться с духом, – сказала мама таким слабым голосом, что у хозяина типографии сразу же сдулись паруса и он извинился за свою нелюбезность.

Я взяла этот приемчик на заметку, а заодно подумала, что мы могли бы добавить типографщика в Список, не находись он в пятнадцати милях от нас.

Потом мы направились в «Стайнер» к Джеральдо. Нас с сестрой предстоящая стрижка перьями и беспокоила, и радовала. Беспокоила, потому что тот актер из «Монти Пайтон» выглядел с ней очень смешно, а радовала, потому что это было что-то новое и волнующее.

– Ладно, – сказала мама, – давайте посмотрим, как выглядит такая стрижка.

И, к моему крайнему изумлению, меня усадили в кресло Джеральдо. Хотя я и пришла в ужас, но чувствовала, что едва ли смогу что-то возразить, ведь совсем недавно в ответ на мамин вопрос о том, что я думаю о стрижке перьями, я высказалась вполне положительно, да к тому же сейчас я не могла вымолвить ни слова.

– Какая остроумная мысль, – расхохотался Джеральдо, – сначала опробовать стрижку на ребенке.

И на меня надели накидку, помыли волосы, и не успела я глазом моргнуть, как Джеральдо уже стриг меня какой-то расческой с лезвием, как у бритвы. Я чувствовала, как режет лезвие, и уголком глаза видела длинные пряди волос, падающие на пол. Я взглянула на сестру. И увидела на ее лице глубокую озабоченность.

Стрижка заняла всего несколько минут. Все это время мама стояла рядом с креслом, прикрыв рот рукой.

– Та-дам! – Джеральдо сдернул с меня накидку. Он чем-то побрызгал мне на волосы, причесал меня и спросил: – Ну, что ты об этом думаешь, Элиза-бе-ет?

– Боже! – воскликнула мама. – Нет, с собой я такого сделать не позволю.

Я потрясенно смотрела на свое ультрастильное отражение в зеркале. Но мне было десять лет, я жила в деревне, и стильность мне была ни к чему. Я выглядела как взрослый мужчина из поп-группы. Род Стюарт или кто-то в этом роде, а раньше я была похожа на писательницу Анаис Нин с ее правильным эдвардианским лицом.

На следующий день один мальчик сказал на переменке, что теперь я похожа на косматую обезьяну. Я совсем не была похожа на косматую обезьяну, но я поняла, на что он намекает, и с ужасом подумала, что скажет Миранда Лонглейди. Какое остроумное описание она выдаст. А забеспокоившись, я вспомнила про лягушонка Буфо, которого она мне так и не вернула, и рассердилась, а сердиться лучше, чем беспокоиться.