Текст книги "Завещание"

Заседание суда состоялось в апреле, спустя две недели, как Тату исполнилось двадцать. Его приговорили к тюремному заключению сроком всего на один год, но даже этот год показался вечностью и слишком суровым наказанием для Тату, но для семей погибших старушек это было слабое утешение. Позже братья и сестры дискутировали на тему, повлияло ли на решение судьи безнадежно изуродованное лицо Ринне.

Сири присутствовала на суде, а Пентти нет. Слишком много хлопот и слишком мало интереса к пятому сыну. На Тату это никак не повлияло, ему вообще было все равно, что говорил или делала его отец. Ни сейчас, ни тогда, ни потом.

Ему, конечно, было жаль этих двух престарелых теток, но в жизни Тату все было простым и понятным. Пока что-то на виду, значит, оно есть, но стоит ему исчезнуть, как его словно бы никогда и не существовало.

Проще говоря, хороша память, да коротка.

Как это ни странно, но в тюрьме Тату понравилось.

Четкий ясный распорядок дня и, пусть он скучал по гонкам на трассе и пьянству, он еще никогда не чувствовал себя так хорошо, как в кеминмааской тюрьме.

Тату был себе на уме, ни с кем не ссорился, следил за собой и добросовестно выполнял ту работу, которая была ему поручена, а предоставляемую ему свободу тратил на отжимания, подтягивания и курение, а еще на разборку и починку всего, у чего есть мотор.

За решеткой было лучше, чем дома.

Но всему хорошему когда-нибудь приходит конец, и Тату за примерное поведение досрочно освободили из тюрьмы, где он отсидел всего шесть месяцев вместо двенадцати.

У ворот тюрьмы его встречали Хелми и Вало. Они приехали на черном «Мерседесе» брата, потому что после той рвотно-зеленой «Лады» он – и вся родня, кстати, тоже – раскатывали исключительно на «мерсах», и ныне и присно, и во веки веков, аминь. Брат и сестра обняли Тату, вручили ему сигареты, бутылку «Коскенкорвы» с брусничным морсом и они все вместе отправились в Рованиеми, чтобы отпраздновать освобождение. Они отправились в Городской Отель не потому, что он был самым крутым, просто это было единственное открытое в этот поздний час заведение. И по дороге к нему Тату впервые увидел Ее. С большой буквы «Е».

Ее звали Синикка, и она была младшей сестрой Вели-Пекки Виртунен, школьного приятеля Воитто, рокера, которого Тату порой встречал на сходках байкеров, саму Синикку он в упор не помнил, но ей только исполнилось восемнадцать, так что это было вполне объяснимо.

Она была красива на торнедальско-финский манер, с примесью саамской крови. Ее кожа казалось почти прозрачной, высокие скулы, кошачьи глаза, такие яркие, что они ослепляли каждого, кто всматривался в них. В придачу у Синикки был хриплый смех, россыпь веснушек на носу и светлые волосы. Она носила узкие джинсы, выросла среди старых колымаг и знала о запчастях почти столько же, сколько сам Тату.

Синикка, кажется, искала причину неисправности в двигателе, когда откуда ни возьмись появился он, только что выпущенный из тюрьмы, со своими угольно-черными волосами, кривоватой улыбкой и худыми пальцами в пятнах от масла, которые не отмыть, сколько ни старайся.

Это была любовь с первого взгляда.

Они завершили свое воссоединение сперва в туалете Городского Отеля, а потом несколько часов спустя уже у нее дома. Они почти не спали и проболтали всю ночь напролет, в промежутках между поцелуями узнавая о жизни и мечтах друг друга.

По большей части они хотели одного и того же. Или, точнее, им нужно было-то всего ничего, ну, может вкалывать на небольшом участочке земли или просто ремонтировать тачки и красить ногти – наверное, это был не самый худший вариант для каждого из них. Но вот любовь, их любовь, она была важна. Важнее всего. Настолько, насколько любовь вообще может быть важна для людей. Казалось, для них всегда будет сиять солнце, пока они будут видеть свое отражение в глазах друг у друга. Тату покинул ее на рассвете, и они оба знали, что это оно, то самое.

Тату вернулся домой как раз в тот момент, когда Сири собиралась идти доить коров, но при виде сына она уронила ведро и, подбежав к нему, бросилась ему на шею.

– Мой дорогой мальчик, где ты был?

– В тюрьме, мама, ты же знаешь.

Она оба рассмеялись, а потом Тату подхватил свою маму и закружил. Сири еще никогда не приходилось разлучаться со своими детьми на столь долгий срок, особенно с самым любимым из них, пятым сыном. Наконец, он поставил ее на землю, и они оба сразу сделались серьезными. Сири отстранила его от себя и оглядела сверху донизу критическим взглядом.

– Дай-ка я взгляну на тебя. Как же ты отощал!

И Сири стиснула руки сына и ущипнула его за бок, сама недовольная тем, что сказала.

– Ой.

Тату обхватил своими длинными худыми пальцами лицо матери.

– Матушка, это случилось. Я встретил ее.

– Кого?

– Ее с большой буквы Е. Ту, на которой я женюсь. Ты не знаешь ее матушка. Но я люблю ее. Синикку.

Мать никак не отреагировала на данное заявление. Тату даже засомневался, слышала ли она, что он сказал, несмотря на то, что знал – слышала. Сири посмотрела на него, а потом взяла его руки в свои и поцеловала их, точно так же, как она целовала их, когда он еще только родился и лежал в корзинке рядом с ней на одеяле, или когда они косили сено или в коровнике, когда она доила коров. После чего подмигнула ему.

– Поторопись, пока Пентти не проснулся, – сказала Сири и нежно погладила сына по щеке.

– На завтрак будет твоя любимая запеканка из печени[10]10
  Финское блюдо, которое традиционно готовят на Рождество. Запеканка состоит из риса, молотой печени, масла или маргарина, сиропа, яиц, лука и изюма. Обычно подается с брусничным вареньем.


[Закрыть].

Тату улыбнулся матери и отправился в дом. Сири же осталась стоять во дворе и смотрела ему вслед, словно прежде чем снова вернуться к своим каждодневным обязанностям, хотела сперва убедиться, что сын действительно теперь дома.

Тату вошел на кухню, на которой не был целых полгода. Даже не зажигая света, он понял – нет, даже почувствовал – что здесь все осталось, как было, и останется таким же до скончания веков.

В кухне царил полумрак, в печке трещали поленья. Прежде чем отправиться доить коров, Сири всегда сначала растапливала печку. Тату потребовалось время, чтобы глаза привыкли к темноте. Но когда это случилось, он увидел, что Пентти уже был там, на своем привычном месте. Он сидел в тишине и молча разглядывал своего пятого сына, держа в руках чашку с кофе. Тату рассмеялся, пожалуй, немного нервно.

– Voi vittu[11]11
  Еб… (финское ругательство)


[Закрыть], ты меня напугал отец.

Пентти вздернул одну бровь и отхлебнул кофе. Чашка в его руке казалась совсем крошечной.

– Да что ты? Странно. Я сижу здесь довольно часто. Впрочем, откуда тебе знать.

Тату уже успел позабыть это чувство. Смутную, неприятную дурноту, которую порождал отец. Она просто исчезла на время, стоило Пентти пропасть из виду, а теперь вновь появилась, и Тату только сейчас вдруг осенило, что она вполне походила на то состояние, какое возникает, когда тебя укачает. Сам Тату подобного никогда не испытывал, но интуитивно чувствовал, что по ощущениям похоже.

– Я женюсь, пап, – сказал Тату, которого ничуть не задел тон отца.

Он рано этому научился – не показывать отцу, что тот хоть как-то его задевает. Для таких он пах как барсук. И никогда не давал спуску.

В ответ Пентти лишь кивнул, словно уже заранее об этом знал.

– Значит, ты уедешь отсюда, – заметил он.

– Да, вероятно, – отозвался Тату и налил себе чашку кофе.

Он встал у кухонного окна и уставился вдаль, на горизонт, где в туманной дымке таилось его будущее, которое мог увидеть только он. Он больше не слышал, что говорил отец, если тот вообще что-либо говорил. В глубине души, в своей маленькой коробочке в форме сердца, он хранил улыбающееся лицо Синикки, оберегая его от ехидных взглядов отца.

* * *

И благодаря Тату решилась и Анни.

Она поедет домой. В Стокгольм. В свою квартиру, которая станет ее новым домом.

И попросит Алекса переехать жить к ней. А Лаури пусть съезжает. Ладно, пусть не сразу, пускай сначала найдет себе новое жилье, но все равно как можно скорее. В ближайшее время. И потом, брат стал таким угрюмым и резким с тех пор, как Анни вынудила его сюда приехать, что она посчитала, что будет неплохо отделаться от него и его капризов.

Она сделает ремонт и обставит детскую. Думая об этом теперь, Анни чувствовала себя такой радостной, почти возбужденной. Усыпляющая усталость, которая тяготела над ней, словно грозовая туча, слегка развеялась, и она мысленно понеслась дальше, планируя и придумывая. В ее мечтах комната была уже обклеена симпатичными обоями в мелкий колокольчик, а вот белые занавески можно оставить. Кровать, которую она обязательно купит… Или они. Тут Анни вскользь, слегка, ощутила все то, что лежало сейчас перед ней, их совместная жизнь, их будущее под одной крышей, зарождающаяся семья, возможно, все так оно и будет, как в кино, с Анни в главной роли. Мягкий ковер, удобное кресло, чтобы сидеть и кормить грудью, что-нибудь милое и жизнерадостное на стенах, на что будет падать глаз ребенка каждый раз, когда он проснется. Сбежать с одной неприятной сцены на другую, поменьше, но уже не кажущейся такой неуютной по сравнению с первой. Тут Анни подумала, что это беременность сделала ее такой склонной к бегству. Ей просто очень хотелось уехать, и при мысли, что чуть позже, но уже сегодня, им предстоит собраться и выступить перед матерью, ей становилось почти дурно. Она мысленно видела перед собой лицо Сири, представляла, как будет выглядеть мать, как она из всех сил будет стараться удержать маску перед своими детьми – удастся ли ей это? А если не удастся, если она сломается, тогда они все сгрудятся вокруг нее и станут утешать, будут гладить ее по волосам, шептать «ну-ну, что ты?». Оба варианта развития событий казались Анни невыносимыми. Поэтому ей внезапно показалось возможным ехать в Стокгольм и начать жить и строить дом для толкающегося крохи в животе.

– Тебе больно?

Тату улыбнулся, качнув головой. Это не было ответом на вопрос – скорее, способ избежать его.

Анни вгляделась в младшего брата. Только теперь она заметила царапины на его предплечье, увидела темные круги под глазами и поняла, что понятия не имеет о том, что происходит в его жизни. Его частые ночевки дома она сначала приписывала беспокойству за Арто и тому всеобщему настроению, царившему в доме родителей, но внезапно Анни с ясно осознала, что на самом деле у Тату был другой дом, и пока он был здесь, кто-то ждал его там.

– Что, черная кошка пробежала?

– Чего?

– Так говорят в Швеции. Кошка пробежала. Это значит… размолвка вышла.

– Кошка, говоришь?

Тату засмеялся. Он смеялся все громче и громче. А, отсмеявшись, кивнул.

– Ну да, кошка, пожалуй, что и так.

– И ты ничего не можешь сделать?

– Нет, ничего. Ну что, едем?

И навесив на лицо свою дурацкую ухмылку, брат взял ее сумку и начал спускаться по лестнице. Только теперь Анни увидела, что он слегка прихрамывает. Чаще всего брату удавалось избегать неприятностей, но, по-видимому, они все таки изредка настигали его, но если он не хотел об этом говорить, то Анни и не собиралась настаивать. Как ни крути, а хорошо когда рядом есть кто-то, у кого хватает ума порой просто помолчать.

Тату помог Анни дотащить сумку до машины. Он сделал это как бы между прочим, мимоходом. И никто не стал задавать им вопросов, потому что со стороны казалось, что они просто отправились в город по делам. Был морозный январский день, на голубом небе ярким белым светом сияло солнце, пригревая на свой зимний манер, несильно и поверхностно, но все равно хотелось подставить ему свое лицо – так сильно все уже соскучились по солнышку, теплу, свету. Все братья и сестры были на улице, кто-то играл во дворе, дверь в коровник была распахнута и изнутри доносился смех Сири, к которому примешивался смех Лаури.

Анни огляделась по сторонам, прежде чем покинуть дом. Бросила последний взгляд на постель, на лестницу, на кухню, кухонный диванчик, коврики, занавески. В немилосердно-ярком зимнем свете все детали интерьера выглядели резкими, словно вырезанные ножом. Она оглядела двор. И пусть она знала, понимала умом, у нее все равно было такое чувство, словно она в последний раз видит это место. А вместе с ним и свою семью. Ее внезапно охватило – впрочем, тут же задушенное на корню – нестерпимое желание обнять их всех, одного за другим. Это действительно казалось подозрительным, ничего подобного она никогда раньше не испытывала.

Когда Анни села в машину, и Тату, смеясь, газанул с места, ей пришлось приложить все свои силы, чтобы не разрыдаться. И это Анни, которая никогда не плакала. Теперь же слезы постоянно подкарауливали ее.

– Выше нос, – улыбнулся Тату и по-дружески ущипнул ее за бок. – Ведь ты наконец сбежала из этого дурдома.

Анни не знала, что сказать, она боролась со слезами, которые жгли ей глаза, но она взяла брата за руку, переплела его холодные длинные пальцы со своими и крепко держала их, пока машина стремительно неслась на юг, к автовокзалу, навстречу ее будущему.

* * *

Уже с самого начала можно было легко предположить, какими окажутся отношения Тату и Синикки – счастливыми или не очень.

Когда они были счастливы, то пьянствовали вместе.

Когда несчастны (или в ссоре), то в одиночку, а потом сходились, чтобы поругаться.

Синикка отличалась огненным темпераментом, а Тату – отсутствием тормозов и полной неспособностью понять, когда он переходил все границы или заходил слишком далеко.

В их отношениях рано начались ссоры, сопровождавшиеся страстными примирениями и быстро появившимся у Синикки разочарованием по поводу неумения Тату проявлять к ней свои симпатии и чувства.

В первый раз она поколотила его всего три недели спустя, как его выпустили из-за решетки. Три недели спустя после их первой совместной ночи. Все началось довольно невинно – с оплеухи. Было поздно, как оно обычно и бывало, когда начинались их ссоры, и он дразнил ее, сознательно, но без злого умысла. Он не хотел ее злить, даже не предполагал, что такое может произойти. Впрочем, Тату никогда не видел дальше своего носа и не умел предугадывать последствия своих поступков. Он просто давил на газ и потом его было уже трудно остановить, и в прямом и переносном смысле. И тут уже ничего не поделаешь – таким уж он уродился.

Будь на его месте другой человек или если бы все происходило днем, она, возможно, и не вышла бы из себя, но было похоже, что Тату никогда не доводилось всерьез почувствовать на своей шкуре последствия своих поступков. Он скользил по жизни, как конькобежец по отдельной дорожке, недоступный и недосягаемый.

Он удивился. Вышел из себя. Щеку как обожгло, в ухе звенело. Когда Синикка посмотрела на него, в ее взгляде в читались страх и злость. Словно она была готова получить сдачи. Но Тату не стал давать сдачи. Отчасти потому, что Синикка была почти на полметра короче его, такая же маленькая, как и Сири. А отчасти потому, что он не бил девчонок, ну нет у него такой привычки, и никогда не было. Вместо этого он хихикнул и протянул ей руку.

Это был первый раз, когда он сказал ей, что любит ее, после чего они страстно мирились на ее крохотной кухоньке, перетекая со стола на мойку, с мойки на пол, пока вконец обессиленные не упали в постель и не заснули.

На утро на щеке Тату было заметно слабое покраснение, но никто из них ничего не сказал, ни в это раз, ни в следующие. Синикка делала, что могла, чтобы добраться до него, в трезвом состоянии это получалось у нее всегда лучше, и когда слов уже не хватало, а Тату продолжал доводить ее до белого каления, то в ход шли кулаки. Легко ляпнуть что-нибудь умное, например, про токсичные отношения, и при этом всегда найдутся те, кто скажут, что рукоприкладство это не выход, или что одного раза вполне достаточно. Впрочем, не разбирая, кто прав кто виноват, скажем сразу – когда у обоих характер не сахар, ожидать от них идеальных отношений было бы, по меньшей мере, глупо.

Интересная вещь человеческие отношения: можно прожить вместе много лет, вместе состариться и умереть, а можно разрушить их на корню и начать все с чистого листа. Некоторые люди проживают свою жизнь, что твоя кашка на плите, которая знай томится в своем горшочке, ей нужно время чтобы дозреть и обрести всю сложную гамму вкусов и запахов. Такие люди не выкипают и не пригорают. Они просто живут, неторопливо, уютно, обстоятельно. В то время как другие мчатся на всех парах и зачастую проживают не одну, а сразу несколько жизней и даже эпох.

Тату и Синикка принадлежали к последней категории людей. Что ни возьми, все происходило у них стремительно. Возможно, их отношения могли закончиться уже через пару недель или пару месяцев. Но не закончились. Они боролись, сражались, и в итоге это сблизило их, но плохо это или хорошо – вопрос.

А спустя пару месяцев Синикка забеременела, и это еще круче повлияло на их отношения, но далеко не в лучшую сторону. Бушующие гормоны сделали Синикку еще более неуравновешенной и скорой на расправу. И это привело к тому, что Тату все чаще старался держаться от нее подальше, и когда они все же виделись, то он обычно был пьян, она тоже, и это становилось еще хуже, чем всегда.

Она жила рядом со своими родителями, в маленькой квартирке над гаражом, со своим отдельным входом и мини-кухней. Тату подрабатывал автомехаником в Торнио, а Синикка помогала родителям по хозяйству в обмен на свою крохотную квартирку и небольшие суммы денег на карманные расходы.

В общем, это были далеко не идеальные родители, и бедному ребенку в полной мере пришлось ощутить это на себе, равно как и Тату, потому что однажды поздно ночью в середине ноября, когда он пришел и разбудил Синикку, у нее словно сорвало какой-то рычажок, и она принялась колотить его, и тут случилось то, чего прежде никогда не случалось, был ли это несчастный случай или он совершил это сознательно, здесь мы не беремся судить, но кое-что произошло. У Тату, наконец, лопнуло терпение, и он столкнул Синикку с лестницы. Или она просто споткнулась и упала. Или что-то вроде того. В любом случае, последствия были бы одинаковыми. Раз – и она пролетела через четырнадцать ступенек, для выкидыша этого было достаточно.

Срок беременности был еще совсем небольшим, так что это едва ли считается, но при падении Синикка сломала себе ключицу, и врач выписал ей обезболивающие таблетки, содержащие кодеин и, пребывая в этом пьяном угаре, они наутро отправились в город и там поженились – без свидетелей, в ратуше в Торнио. Она – с рукой на перевязи и в его кожаном пальто, наброшенном ей на плечи. Он – дрожащий от холода в одной рубашке, перепачканной кровью Синикки, и с вонью застарелого перегара.

Родным они не стали ничего рассказывать. Им было почти что стыдно. Они чувствовали, какую реакцию вызовут их признания и, не сговариваясь, решили никому ничего не говорить.

Когда Тату пришел домой после бракосочетания и увидел Сири, то немного устыдился своей выходки. Он знал, что Сири всегда будет любить его, но ему была нестерпима сама мысль о том полном разочарования взгляде, которым мать посмотрит на него, если он придет и скажет ей, что женился, причем на девушке, которую она даже в глаза не видела, и что он пошел на этот шаг, проведя перед этим ночь в неотложке по причине их ссоры, которая закончилась потерей их народившегося ребенка, и что он едва запомнил саму церемонию, потому что в тот момент его мозги были совершенно одурманены опиатами.

Нет, дома он ничего об этом не сказал. Затем последовал период, когда он вообще не мог проводить слишком много времени в Аапаярви. Потому что всего через пару дней после выкидыша и женитьбы, у отца Синикки приключился инсульт. Он не умер, но остался парализованным, и его поместили в больницу в надежде на улучшение или окончательное сохранение, это как посмотреть.

Он, как это принято говорить, превратился в овощ. Стал не функционирующим членом общества.

Мама Синикки, которая в семнадцать лет выскочила за папу Синикки, чтобы вырваться из-под опеки своего отца и переметнуться под опеку мужа, и которая ни одного своего дня не прожила без мужского надежного плеча рядом, очень тяжело восприняла случившееся. Она просиживала рядом с мужем с утра до вечера. И плевать она хотела на специальные часы, отведенные для посещений. Впрочем, в больнице быстро поняли, что нет смысла пытаться ей об этом говорить. Но по вечерам медсестры выпроваживали ее из палаты, и ей приходилось возвращаться в пустой дом, по которому гуляло эхо, ложиться на свою половину супружеской постели и напрасно пытаться уснуть, и бедная женщина пялилась в стенку, пока не наступало утро и она могла снова одеться и поехать в больницу, чтобы сидеть у постели мужа.

Сразу становится понятно, что если два человека всю жизнь прожили в таком взаимопонимании и согласии, то когда один из них уходит, то вместе с его уходом второй теряет почву под ногами, и это не просто случайность, а встречается сплошь и рядом. Похоже на ампутацию – настолько бескомпромиссно горе. После такого невозможно прийти в себя, человеческий организм уже не подлежит восстановлению.

Инсульт изменил ситуацию для юных новобрачных. Причем в лучшую сторону, потому что они внезапно обнаружили, что есть кое-что поважнее их собственных отношений, о чем действительно стоит переживат ь. Конечно, нельзя сказать, что в инсульте любимого отца и тестя есть что-то положительное. Однако факт оставался фактом, взваленная на Синикку и Тату ответственность за ферму ненадолго вынудила их взяться за ум. Старший брат Синикки к тому времени уже не жил на севере, он переехал в Нюстад, получив работу на тамошнем заводе выпускающем «Саабы», и у него абсолютно не было ни средств, ни времени взять отпуск и приехать ухаживать за парой-тройкой старых коров. Тату слышал, как Синикка кричала в трубку на старшего брата, видел, как она плакала, обвешавшись соплями, словно маленький ребенок, и был не в силах ничего сделать, чтобы утешить ее.

Этот их брак с самого начала был плохой идеей. Но Тату старался, на свой манер конечно, исполнять возложенные на себя обязанности ради своей жены. Он помогал ей, сколько мог, но это забирало у него все силы, и он чувствовал, как они оба тосковали по прежней, более беспечной жизни. В конце концов, Тату нашел себе утешение там же, где и всегда – в механизмах. В одиночестве, в гараже, после того как все дневные дела были сделаны. А Синикка, она и в обычной-то жизни была не из тех, кто сидит на диване и терпеливо ждет супруга, тут уж и подавно, понимая, что в этот вечер Тату снова не явится домой, зависала у ближайшей соседки, которую она знала как саму себя, как и многих в округе, только лишь затем, чтобы найти повод свинтить пробку на новой бутылке. Но теперь, с фермой на шее, она не могла себе этого позволить. Вечер за вечером она засыпала на диване со сжатыми кулаками, а на следующее утро вставала, чтобы снова приняться за дела, от которых не получится отлынивать. Подобное тяжело даже для опытного, привыкшего ко всему фермера, что уж говорить про Синикку, которая выполняла работу только потому, что больше некому было ее за нее выполнить.

Ведь мама Синикки не могла ничего делать, – она могла только сидеть на больничном стуле днем и лежать в постели, таращась в стенку ночью, – поэтому, пока Тату целыми днями возился с машинами и на свой манер пытался в свободное время приглядывать за фермой, Синикке приходилось присматривать за домом и семью коровами, которые жили пусть в небольшом, но хорошо обустроенном хлеву. После этого времени у нее на то, чтобы ругаться или пьянствовать просто не оставалось.

(Но на потрахаться время всегда есть, и вскоре Синикка опять забеременела.)

Она сообщила ему об этом за день до Рождества 1981 года, всего несколько дней спустя после того, что случилось с Арто. Тату обрадовался, но, по мнению Синикки, недостаточно сильно.

На одних женщин беременность влияет в физическом плане, на других – в психологическом.

На некоторых она вообще никак не влияет, но Синикка определенно изменилась психологически.

Ее тело могло вынести все, что угодно, благо она была еще очень молода, но вот ее психика явно не справлялась. Она была как пистолет, снятый с предохранителя – стала еще более непредсказуемой и сварливой. И ревнивой к тому же.

Тату имел много недостатков, но ловеласом он точно не был. Он никогда по-настоящему не испытывал интереса к женскому полу, это его как-то не вдохновляло. В своей жизни он любил только две вещи: машины и водку. И теперь, когда он внезапно заделался фермером, у него стало оставаться крайне мало времени на его увлечения. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже, и в итоге Синикка и Тату, оба сорвались и за довольно короткое время запустили и без того маленькую ферму.

Дело было уже в июне, когда Эско, услыхав, что его младший брат обзавелся хозяйством, решил заглянуть к нему в гости, но увидев, в каком запущенном состоянии пребывают коровы, не нашел ничего лучшего, чем сообщить об этом властям. Грязные, заросшие собственным дерьмом, недоенные коровы бродили по загону и жалобно мычали. Пришел проверяющий, увидел представившуюся ему картину и выписал штраф, но ничего не изменилось, и Синикке с Тату за рекордно короткий срок удалось обратить маленькое семейное предприятие в руины.

Они никогда не мечтали стать фермерами. Они вообще мало о чем мечтали. Но так уж сложилась жизнь. И тут уже ничего не попишешь.

Последние из оставшихся в живых коровы ушли с аукциона в ноябре, и Тату смог вновь вернуться к починке автомобилей и пьянству. Синикка жила на пенсию отца по болезни, но та была настолько мала, что едва покрывала расходы на больницу. Тогда она решила переехать обратно в родительский дом, а свою бывшую квартирку над гаражом сдавать в аренду. И тут ей невероятно повезло с жильцом: одним мужиком, который был приговорен к пяти годам тюрьмы за ограбление, но получил досрочное освобождение. Мужику было лет пятьдесят. Он хромал, и каждый день было слышно как он ковыляя поднимался и спускался по лестнице. По утрам он уходил по дороге в город, может, искал работу, а может, чего еще, – Тату точно не знал, – а ближе к вечеру возвращался домой, чаще всего с магазинным пакетом в руках, при этом из пакета доносилось дребезжание бутылок, которое ни с чем не спутаешь.

Если бы не опасения Тату, что бывший зэк может изнасиловать Синикку, он бы уже давно оттуда съехал. А так он продолжал примерно половину ночей в неделю проводить у жены. При этом он старался наведываться нерегулярно, чтобы никто не смог запланировать что-то нехорошее в его отсутствие. Но спать дома у Синикки было сущим мучением. Их ссоры начали утомлять даже Тату.

Однажды вечером они принялись скандалить, как обычно, и дело дошло до рукоприкладства, тоже обычного в их отношении дела. На это раз Синикка демонстративно покидала одежду в сумку и сказала, что теперь она это сделает – бросит его и отправится на попутке к своей кузине, которая жила всего-то в паре миль отсюда. Тату, который обычно сохранял спокойствие – во всяком случае, по сравнению с Синиккой, он всегда был куда спокойнее – в свою очередь взбесился в этот вечер, потому что знал, чем она займется дома у кузины: сперва пропустит несколько стаканчиков (а точнее, очень много стаканчиков), потом примется болтать о нем гадости (в основном неправду) и в итоге найдет себе утешение в лице того хлыща, что жил в соседнем доме. Тату надоело, что после таких посиделок Синикка возвращалась домой на рассвете или даже поздно вечером и от нее пахло чужим телом, и он попросил ее, сперва ласково, а когда это не возымело никакого эффекта, то уже менее ласково – остаться дома.

Синикка отказалась. Он смотрел, как раздувались у нее ноздри, в этот момент она походила на взбелененившуюся кобылку, готовую в любой момент подняться на дыбы и лягнуть копытом. Казалось, еще чуть-чуть, и у нее повалит пена изо рта. Тату решительно встал перед дверью, перегородив Синикке дорогу. Он был гораздо выше и шире ее, так что ей ни за что не удалось бы проскочить мимо него, решись он ее не пускать. Но когда ее кулачки не возымели на него никакого действия, Синикка прибегла к тому единственно-верному средству, что всегда есть у женщины, а именно – что есть силы двинула мужу коленом в пах.

Против лома нет приема. Тату согнулся пополам, перед глазами вспыхнула молния, резкая боль тут же вывела его из строя и заставила покачнуться, но он все же услышал, как Синикка заводит двигатель, и, спотыкаясь и со все еще мелькающими белыми звездочками перед глазами, бросился к машине, готовый рвануть дверцу и вырвать ее с водительского места.

Это была машина Синикки – золотисто-желтый «Мерседес» со свалки, который Тату в свое время подговорил ее купить относительно недорого, потому что собирался помочь ей починить его. И починил – после нескольких месяцев изматывающих сборок и разборок машина снова была на ходу.

Единственное, что требовалось доделать – дверцы.

Дверца со стороны пассажира была гнутая, часто не желала открываться, и тот день не стал исключением. Тату рванул ее, но та не приоткрылась ни на дюйм. Однако, при этом его пальцы застряли на ручке дверцы, чего Синикка не заметила или не посчитала нужным заметить, и, газанув, выехала на припорошенный снегом проселок за скотным двором. Тату повис на ручке. Сначала он пытался бежать рядом с машиной, потом заорал, но Синикка не услышала, в салоне на полную мощь работала стереомагнитола, отстукивая ритмы группы «AC/DC» – единственную кассету, которая была у Синикки в машине. В общем, Тату ничего не смог сделать и потерял сознание от боли еще раньше, чем она выехала на дорогу.

Синикка успела проехать почти с километр, прежде чем заметила, как что-то отвалилось от ее автомобиля и осталось лежать на дороге. Словно красный штрих на белой от снега обочине. Когда же Синикка увидела следы крови, она внезапно пришла в себя и успокоилась. Тату ободрал себе всю кожу с одного бока, и пока она возилась с ним, пытаясь высвободить его руку, он то приходил в себя, то снова терял сознание. Синикке пришлось отвезти его в больницу, где она постаралась объяснить, что произошло, после чего Тату поместили в стационар и сделали перевязку.

Сам он мало чего запомнил из случившегося. Накачанный морфием он проспал всю ночь, а Синикка сидела рядом с ним. Как это обычно бывало после их ссор, пусть даже чаще всего они не приводили в больничную палату (хотя тут как посмотреть, может, один раз и не считается?), они были мучимы раскаянием (и похмельем). Подобное состояние казалось им настолько возвышенным и прекрасным, что спустя какое-то время они оба начинали скучать по нему настолько сильно, что желали повторить все сначала.

Первое, что увидел Тату, очнувшись на следующее утро, было лицо Синикки. Она сидела на стуле для посетителей и спала, подтянув к груди коленки и обхватив их руками.